ртьера на двери и
к его ложу приближается, раскрыв объятия, что-то невнятно шепча, с  глазами,
полными любви, эта прозрачная статуя, освещенная изнутри огнем души. И тогда
Шарни тоже протягивал руки, призывая сладостное видение, и  пытался  прижать
призрак к сердцу. Но, увы, призрак ускользал, Шарни обнимал пустоту и  вновь
впадал из горячечного сна в унылую и холодную реальность.
   Изидор стал ему стократ дороже, может быть, чем Жорж, и  мы  видели,  что
Шарни был лишен даже горькой радости выплакаться над трупом Изидора, как  он
мог это сделать на трупе Жоржа.
   Оба его брата один за другим  отдали  жизнь  за  одну  и  ту  же  роковую
женщину, за дело, чреватое гибельными безднами.
   И Шарни был уверен, что в свой черед тоже  погибнет  за  ту  же  женщину,
рухнет в ту же бездну.
   Вот уже целых два дня после смерти брата, после прощального  объятия,  от
которого на его кафтане остались пятна крови, а на его губах  влажное  тепло
последнего вздоха умирающего, после того  как  г-н  де  Шуазель  вручил  ему
бумаги, найденные на трупе Изидора, у Шарни не было,  пожалуй,  ни  секунды,
чтобы предаться снедавшему его горю.
   Знак королевы держаться в отдалении он воспринял как милость и чуть ли не
с радостью.
   С той минуты он искал какой-нибудь угол, каморку, убежище, в котором  мог
бы, находясь рядом с королевским  семейством,  чтобы  по  первому  зову,  по
первому крику прийти ему на помощь, тем не менее остаться наедине  со  своим
горем и не показывать никому своих слез.
   Он нашел чердачную комнатку, находящуюся выше по  той  же  лестнице,  где
Там, оказавшись наконец в  одиночестве  и  запершись,  он  уселся  за  стол,
освещенный масляной лампой с тремя фитилями (такие лампы еще можно  найти  в
старых деревенских домах), и извлек из кармана  испачканные  кровью  бумаги,
единственную память, что осталась ему о брате.
   Он долго сидел, подперев голову руками и не отрывая взгляда от  писем,  в
которых продолжали жить мысли человека, уже ушедшего из жизни,  и  обильные,
безмолвные слезы струились по его щекам и капали на стол.
   Наконец он испустил глубокий вздох, тряхнул головой, взял одно  письмо  и
распечатал его.
   То было письмо Катрин.
   Шарни уже несколько месяцев подозревал, что у  Изидора  связь  с  дочерью
фермера, но только после того, как в Варенне Бийо рассказал о  ней  во  всех
подробностях, он понял, насколько серьезно следует воспринимать ее.
   Это ощущение еще более усилилось при чтении письма. Из него Шарни  узнал,
что положение любовницы теперь освящено материнством; читая простые слова, в
каких Катрин выражала свою  любовь,  он  читал  жизнь  женщины,  посвященную
искуплению ошибки, совершенной молоденькой девушкой.
   Он вскрыл второе письмо, третье и обнаружил те же самые планы на будущее,
те же надежды на счастье, те же описания радостей материнства, те же  страхи
возлюбленной, те же сожаления, те же горести, то же раскаяние.
   Вдруг среди писем он заметил одно, почерк которого буквально  потряс  его
Это был почерк Андре.
   Письмо было адресовано ему.
   Печатью  красного  воска  с  гербом  Изидора  к  конверту  был  прилеплен
сложенный вчетверо листок бумаги.
   Шарни до такой степени поразило оказавшееся среди бумаг  Изидора  письмо,
надписанное почерком Андре и адресованное ему, что первым делом, прежде  чем
вскрыть конверт, он решил прочесть прикрепленный к нему листок.
   То  оказалась  записка  в  несколько  строчек,  которую  Изидор   написал
карандашом, надо полагать, где-нибудь на постоялом дворе, пока  ему  седлали
лошадь:

   "Это письмо адресовано не мне, но моему  брату  графу  Оливье  де  Шарни;
написано оно его  супругой  графиней  де  Шарни.  Если  со  мной  произойдет
несчастье, прошу того, кто найдет это письмо, передать его графу  Оливье  де
Шарни или возвратить графине.
   Графиня вручила мне это письмо со следующими указаниями.
   Если  из  имеющего  последовать  предприятия  граф   выйдет   невредимым,
возвратить письмо графине.
   Если он будет тяжело, но не смертельно ранен,  попросить  его,  чтобы  он
разрешил супруге приехать к нему.
   Если же он будет ранен смертельно, вручить ему это письмо,  а  в  случае,
если он будет не в состоянии читать, прочесть  его  ему,  дабы,  прежде  чем
покинуть этот мир, он узнал содержащуюся в этом письме тайну.
   Если письмо это будет переслано моему брату графу де Шарни, то, поскольку
оно, вне всяких сомнений, придет к нему вместе с приложенной запиской, пусть
он действует в соответствии с изложенными в  ней  наставлениями  и  как  ему
велит порядочность.
   Поручаю его заботам Катрин  Бийо,  живущую  с  моим  ребенком  в  деревне
Виль-д'Авре.
   Изидор де Шарни"

   Поначалу, казалось, граф всецело погрузился в чтение письма брата; из его
глаз вновь заструились  обильные  слезы,  но  наконец  он  перевел  все  еще
затуманенный их пеленою взгляд на письмо графини де Шарни; он долго  смотрел
на него, потом взял в руки, поднес к губам, прижал к груди,  словно  надеясь
сердцем проникнуть в скрытую  в  нем  тайну,  и  во  второй,  в  третий  раз
перечитал записку брата.
   Покачав головой, он вполголоса промолвил:
   - Нет, я не вправе вскрывать его. Но  я  так  буду  молить  ее,  что  она
позволит мне прочесть это письмо.
   И словно для того, чтобы утвердиться в этом решении, невозможном  для  не
столь прямодушной натуры, он еще раз повторил:
   - Нет, не стану читать!
   Он так и не  прочел  его,  но  утро  застало  его  сидящим  за  столом  и
пожирающим взглядом адрес на письме,  которое  прямо-таки  отсырело  от  его
дыхания, потому что он беспрерывно прижимал его к устам.
   Вдруг сквозь шум, поднявшийся  на  постоялом  дворе  и  возвещающий,  что
началась подготовка к отъезду, до Шарни  донесся  голос  г-на  де  Мальдена,
который звал его.
   - Я здесь, - откликнулся граф.
   Он убрал в карман кафтана  бумаги  погибшего  Изидора,  в  последний  раз
поцеловал так и не вскрытое письмо, положил его рядом с сердцем и сбежал  по
ступенькам.
   На лестнице он встретил Барнава, который осведомился, как себя  чувствует
королева, и поручил г-ну де Валори спросить у нее распоряжений  относительно
часа выезда.
   По виду Барнава было ясно, что он тоже не ложился и спал ничуть не больше
графа Оливье де Шарни.
   Они обменялись поклонами, и Шарни, будь его мысли заняты  чем-то  другим,
кроме письма, которое он прижимал рукою к  сердцу,  несомненно,  заметил  бы
огонек ревности, вспыхнувший в глазах Барнава, когда тот услышал,  как  граф
тоже спрашивает о здоровье королевы.

Глава 8

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Усевшись в карету, король и королева с удивлением обнаружили, что глазеют
на их отъезд одни  лишь  жители  города,  а  сопровождать  их  будет  только
кавалерия.
   Это было еще одно проявление заботы Барнава; он знал,  что  вчера,  когда
карета вынуждена была ехать со  скоростью  пешехода,  королева  страдала  от
жары, пыли, мух, толпы и угроз своим верным слугам  и  подданным,  пришедшим
приветствовать августейшую чету; он придумал,  будто  получено  сообщение  о
новом вторжении: якобы г-н  де  Буйе  вернулся  во  Францию  с  пятьюдесятью
тысячами австрийцев, и потому каждый человек, имеющий ружье,  косу,  пику  и
вообще какое-нибудь оружие, обязан отправиться на бой с  ними;  толпа  вняла
его призыву и повернула назад, дабы отразить нашествие.
   В ту пору Франция питала  подлинную  ненависть  к  чужеземцам,  ненависть
настолько сильную и  всеобъемлющую,  что  она  обратилась  против  короля  и
королевы: ведь главной виной королевы было то, что она чужеземка.
   Мария Антуанетта догадалась, кому она обязана этим новым благодеянием. Мы
сказали .благодеянием. и ничуть не преувеличили. Она взглядом  поблагодарила
Барнава.
   Едва усевшись в карету, королева сразу же обратила взор  к  Шарни;  Шарни
был уже на козлах, но сидел не посередине, как вчера; он прямо-таки принудил
г-на де Мальдена поменяться местами и сел с краю, где  прежде  сидел  верный
королевский телохранитель и где было гораздо опасней. Шарни жаждал  получить
рану, чтобы она позволила ему  вскрыть  письмо  графини,  которое  жгло  ему
сердце.
   Он не заметил, что королева ловит его взгляд.
   Мария Антуанетта испустила глубокий вздох.
   Барнав слышал его.
   Встревожившись и желая узнать, что значит  этот  вздох,  молодой  депутат
встал на ступеньку кареты и обратился к королеве:
   - Государыня, я вчера заметил, что вы были весьма стеснены в берлине.
   Если здесь будет одним человеком меньше, вам  будет  удобнее.  Стоит  вам
пожелать, и я поеду в кабриолете с  господином  де  Латур-Мобуром  или  буду
сопровождать вас верхом.
   Делая это предложение, Барнав отдал бы половину оставшейся ему жизни -  а
оставалось ему жить не так уж долго, - за то, чтобы оно было отвергнуто.
   Так оно и случилось.
   - Нет, нет, - мгновенно отозвалась королева, - поезжайте с нами.
   Одновременно с нею дофин протянул к Барнаву руки, чтобы удержать  его,  и
сказал:
   - Мой друг Барнав, я не хочу, чтобы ты уходил от нас.
   Сияющий Барнав занял место в карете. Только он уселся, как дофин  тут  же
перебрался с материнских колен к нему.
   Выпуская дофина из своих объятий, королева поцеловала его в обе щеки.
   Влажный след ее губ остался отпечатанным на  бархатистой  коже  мальчика.
Барнав смотрел на этот след материнского поцелуя, как смотрел, должно  быть,
Тантал на свисающие над его головою плоды.
   - Ваше величество, - обратился он к  королеве,  -  окажите  мне  милость,
позвольте поцеловать  августейшего  принца,  который,  следуя  безошибочному
инстинкту младенческого возраста, соблаговолил назвать меня своим другом.
   Королева, улыбнувшись, кивнула.
   И Барнав с такой страстью прильнул губами к  следу,  оставленному  устами
королевы, что мальчик испуганно вскрикнул.
   Королева не упустила ни малейшей подробности  из  этой  игры,  в  которую
Барнав вложил всего себя. Возможно, и она спала ничуть не больше, чем Барнав
и Шарни; возможно, возбуждение, оживившее ее взгляд, было вызвано  сжигающей
ее внутренней лихорадкой; губы ее, накрашенные красной помадой,  щеки,  чуть
тронутые почти незаметным слоем розовых  румян,  делали  из  нее  опаснейшую
сирену, уверенную, что стоит ей пожелать, и она увлечет своих поклонников  в
пучину.
   Благодаря предусмотрительности Барнава карета делала по два лье в час.
   В Шато-Тьерри остановились пообедать.
   Дом, в котором сделали остановку, был расположен в  очаровательном  месте
около реки и принадлежал богатой торговке лесом; она не  надеялась,  что  ей
будет оказана такая честь, но тем не менее накануне, узнав, что  королевское
семейство  проедет  через  Шато-Тьерри,  послала  верхом  одного  из   своих
приказчиков, дабы предложить гг. делегатам Национального собрания, равно как
и королю с королевой, воспользоваться ее гостеприимством.
   Предложение было принято.
   Едва  карета  остановилась,   король   с   королевой,   увидев   вереницу
предупредительных слуг, поняли, что их ждет прием,  совершенно  отличный  от
того, какой им был оказан  вчера  на  дорманском  постоялом  дворе.  Короля,
королеву, принцессу Елизавету, г-жу  де  Турзель  и  обоих  детей  проводили
каждого в отдельную комнату, где уже было до мелочей подготовлено все, чтобы
гости могли заняться туалетом и привести себя в порядок.
   Со  дня  отъезда  из  Парижа   королева   не   встречалась   с   подобной
предусмотрительностью. С аристократической чуткостью были предугаданы  самые
сокровенные  привычки  женщины;  Мария  Антуанетта,  начавшая  ценить  такую
заботу, захотела повидать хозяйку, чтобы поблагодарить ее.
   Спустя  минуту  в  комнату  вошла  женщина  лет  сорока,  еще  свежая   и
державшаяся с исключительной простотой. До сих пор она скромно старалась  не
мозолить глаза гостям.
   - Сударыня, это вы хозяйка дома? - осведомилась королева.
   - О ваше величество, - со слезами  воскликнула  достойная  женщина,  -  в
доме, который почтит своим присутствием королева, единственная хозяйка она!
   Мария Антуанетта обвела взглядом комнату, желая убедиться, что они одни.
   Убедившись же, что никто не видит их и не слышит, она  взяла  хозяйку  за
руку, привлекла к себе, расцеловала, как лучшую подругу, и сказала:
   - Если вы печетесь о нашем спокойствии и хоть  сколько-нибудь  думаете  о
своей безопасности, возьмите себя в руки и умерьте проявления скорби:  ведь,
если кто-нибудь догадается, каковы ее причины, это может обернуться для  вас
бедой. Поймите, случись с вами что, это  только  усугубит  наши  муки.  Быть
может, мы еще увидимся, а пока сдерживайте  свои  чувства  и  считайте  меня
своей  подругой,  для  которой  сегодняшняя  встреча  с  вами   радостна   и
драгоценна.
   После обеда тронулись в путь; жара была чудовищная,  и  король,  заметив,
что у Мадам Елизаветы, изнуренной усталостью, голова несколько раз упала  на
грудь, настоял, чтобы принцесса заняла до приезда в Мо, где они должны  были
остановиться на ночевку, его место на заднем  сиденье;  но  Мадам  Елизавета
подчинилась только после того, как король буквально приказал ей пересесть.
   Петион присутствовал при этом споре, но места своего не предложил.
   Барнав, багровый от стыда, укрыл лицо в ладонях, но сквозь щелочку  между
пальцами мог видеть грустную улыбку королевы.
   Примерно через час усталость до такой степени  сморила  Мадам  Елизавету,
что та уснула; естественно, во сне ее прелестная ангельская головка моталась
из стороны в сторону и наконец легла на плечо Петиона.
   Это дало возможность депутату от Шартра в своем  неизданном  рассказе  об
этом путешествии написать, что Мадам Елизавета, это чистейшее, как мы знаем,
существо, влюбилась в него и положила ему голову на плечо,  поддавшись  зову
природы.
   В четыре  пополудни  приехали  в  Мо  и  остановились  перед  епископским
дворцом, где некогда жил Боссюэ и  где  восемьдесят  семь  лет  назад  автор
"Рассуждения о всеобщей истории. завершил свой жизненный путь.
   Ныне во дворце обитал конституционный епископ, давший присягу. Чуть позже
мы увидим, как он принял королевское семейство.
   Но поначалу королеву поразил  лишь  угрюмый  вид  здания,  в  которое  ей
предстояло войти. Ни один дворец, принадлежи он монарху или князю церкви, не
выглядел столь печальным и не мог бы с большим основанием притязать  на  то,
чтобы предоставить приют несчастнейшей королеве,  просящей  впустить  ее  на
одну  ночь  под  его  своды.  Он  был  совершенно  не  похож   на   Версаль:
монументальность Версаля пышна, а монументальность этого  дворца  -  проста;
широкий наклонный подъезд, мощенный кирпичом, вел к покоям, а  сами  комнаты
выходили в сад, основанием для которого служили городские  валы;  над  садом
возвышалась колокольня, вся увитая плющом,  от  нее  аллея  падубов  вела  к
кабинету, где красноречивый епископ Мо  время  от  времени  издавал  мрачные
вопли, предвещающие падение монархий.
   Королева  обежала  взглядом  это  угрюмое  здание  и,  найдя,   что   оно
соответствует ее душевному настроению, оглянулась,  ища,  на  чью  руку  она
могла бы опереться, чтобы осмотреть дворец.
   Рядом был только Барнав.
   Королева улыбнулась.
   - Сударь, подайте мне руку, - сказала она, - и будьте добры послужить мне
проводником по этому старинному дворцу. Одна я не осмелюсь пройти  по  нему:
мне страшно - а вдруг я  услышу  тот  громовой  голос,  что  однажды  потряс
христианский мир воплем: "Государыня умирает! Государыня мертва!".
   Барнав с поспешностью, но и с почтительностью предложил руку королеве.
   Однако королева вновь оглянулась: ее  беспокоило  упорное  отсутствие  де
Шарни.
   Все подмечающий Барнав заметил и этот взгляд.
   - Вашему величеству что-то нужно? - осведомился он.
   - Да, я хотела бы знать, где король, - ответила Мария Антуанетта.
   - Он оказал честь  господину  Петиону  принять  его  и  беседует  с  ним,
объяснил Барнав.
   Королева сделала вид, что удовлетворена ответом.
   Чувствуя, что ей необходимо вырваться из круга обуревающих ее мыслей, она
сказала Барнаву:
   - Идемте.
   И она повлекла его с собой через залы епископского дворца.
   Казалось, она бежит, не глядя по сторонам, преследуя  тень,  существующую
только в ее мозгу.
   Наконец в спальне великого проповедника королева, чуть ли не запыхавшись,
остановилась.
   По случайности остановилась она напротив женского портрета.
   Машинально подняв глаза, она  прочла  на  раме:  "Мадам  Генриетта.  -  и
вздрогнула.
   Барнав ощутил эту дрожь и, не понимая ее причины, осведомился:
   - Ваше величество нехорошо себя чувствует?
   - Нет, - ответила она, - но этот портрет... Генриетта...
   Барнав понял, что происходит в сердце несчастной женщины.
   - Да, - заметил он,  -  Генриетта,  но  это  Генриетта  Английская,  жена
беспечного Филиппа Орлеанского, а не вдова несчастного Карла Первого; не та,
которая думала, что умрет от холода в Лувре, а та, что умерла, отравленная в
Сен-Клу, и перед смертью послала  кольцо  Боссюэ...  -  И  после  некоторого
колебания он добавил: -  Я  предпочел  бы,  чтобы  это  был  портрет  другой
Генриетты.
   - Почему? - спросила Мария Антуаннета.
   -  Потому  что  есть  уста,  которые  только  и  могут  осмелиться   дать
определенные советы, и обычно это те уста, что замкнула смерть.
   - А не могли бы вы, сударь, сказать мне, какой совет  дали  бы  мне  уста
вдовы короля Карла? - поинтересовалась Мария Антуанетта.
   - Попытаюсь, если ваше величество прикажет, - ответил Барнав.
   - Что ж, попытайтесь.
   - "О сестра моя, - сказали бы вам  эти  уста,  -  неужели  вы  не  видите
сходства между нашими судьбами? Я приехала из Франции, а вы  из  Австрии,  и
была для англичан такой же чужестранкой, как вы для французов.  Я  могла  бы
подать моему заблуждавшемуся супругу добрые советы, но  я  хранила  молчание
или подавала дурные. Вместо того чтобы сплотиться с его народом  и  сплотить
народ вокруг него, я  побуждала  его  к  войне,  посоветовала  ему  пойти  с
ирландскими мятежниками на Лондон. Я  не  только  поддерживала  переписку  с
врагами Англии, но  дважды  ездила  во  Францию,  чтобы  привести  в  Англию
чужеземных солдат..."
   Барнав запнулся.
   - Продолжайте же, - поджав губы и нахмурив брови, бросила королева.
   - Стоит ли, ваше величество? - промолвил молодой оратор, печально покачав
головой. - Вы ведь  не  хуже  меня  знаете,  чем  закончилась  эта  кровавая
история.
   - Что ж, тогда продолжу я и расскажу  вам,  что  сказал  бы  мне  портрет
королевы Генриетты, а вы поправьте меня, если я ошибусь. "Наконец  шотландцы
предали и продали своего короля. Король был арестован в тот момент, когда он
думал  переправиться  во  Францию.  Захватил  его  в  плен  портной,  мясник
препроводил в тюрьму, тележник очистил зал,  где  должны  были  его  судить,
пивовар председательствовал  в  суде,  и,  дабы  довершить  гнусность  этого
судилища,  пока  верховный  судья,  который  получает  все  судебные   дела,
пересматривал этот беззаконный процесс, палач в маске обезглавил  несчастную
жертву". Вот что сказал бы мне портрет ее величества Генриетты. Вы согласны?
Господи, да я знаю это не хуже других, а еще лучше знаю, как  много  схожего
между нами. У нас ведь тоже есть  свой  пивовар  из  предместья,  только  он
зовется не Кромвель, а Сантер; у нас сеть свой мясник, только он зовется  не
Гаррисон, а... как его!". кажется, Лежандр; есть  у  нас  и  свой  тележник,
только зовется он не Прайдж, а... Нет, тут я не могу сказать, это  настолько
незначительный человек, что я даже не знаю его имени,  да,  убеждена,  и  вы
тоже. Впрочем, спросите его сами, он скажет. Это тот,  кто  командует  нашим
конвоем, крестьянин, мужлан, деревенщина. Вот и  все,  что  сказала  бы  мне
королева Генриетта.
   - А что бы ответили ей вы?
   - Я ответила бы: "Возлюбленная сестра моя, королева! То, что вы  сказали,
- это не совет, это лекция по истории. Но пос