твенное
отношение ко многим поступкам  короля;  поскольку  очевидно,  что  лжедрузья
короля из его окружения продались заговорщикам из Кобленца и горят  желанием
погубить короля, чтобы увенчать его короной кого-нибудь из  главарей  своего
заговора; поскольку важно  как  для  его  личной  безопасности,  гак  и  для
безопасности государства, чтобы его  поведение  не  вызывало  подозрений,  я
предлагаю составить обращение; оно напомнило бы ему об истинах, о которых  я
только что говорил, а также показало бы, что позиция нейтралитета,  занятого
им по  отношению  и  к  родине  и  к  Кобленцу,  будет  рассматриваться  как
предательство по отношению к Франции.
   Кроме того, я требую,  чтобы  вы  объявили:  отечество  в  опасности.  Вы
увидите, как на этот тревожный зов откликнутся все, как один, граждане нашей
страны, и снова станут возможными чудеса,  прославившие  героев  античности.
Неужто французы восемьдесят девятого года перестали быть  патриотами?  Разве
не настало время объединиться всем: и тем, кто остался в Риме,  и  тем,  кто
удалился на Авентинский холм? Зачем вы ждете, когда, устав от Революции  или
не сумев побороть привычки роиться вокруг дворца,  люди  слабые  возьмут  за
правило говорить о свободе без воодушевления и  о  рабстве  без  отвращения?
Какая нам уготована судьба? Будет ли  установлена  военная  диктатура?  Двор
подозревают в коварных замыслах: он заставляет говорить о военных движениях,
о законе военного времени;  уже  не  удивить  воображение  народной  кровью.
Дворец короля французов вдруг превратился в крепость. А где  же  его  враги?
Против кого поворачиваются  его  пушки  и  штыки?  Друзья  Конституции  были
выгнаны из кабинета министров; бразды правления выпущены из рук, и это в  то
самое время, когда, чтобы их удержать, нужен не только сильный  человек,  но
патриот. Повсюду разжигаются разногласия, фанатизм  торжествует,  потворство
правительства усугубляет вмешательство  в  наши  внутренние  дела  иноземных
государств, изрыгающих на нас угрозы, и охлаждает симпатии  народов,  дающих
тайные обеты в верности делу свободы. Вражеские когорты наступают, интрига и
измена строят козни; законодательная  власть  в  ответ  на  заговоры  издает
суровые, но необходимые декреты; король  их  рвет!  Пора,  пора  звать  всех
французов спасать  отечество!  Покажите  им  всю  глубину  разверстой  перед
отечеством бездны! Им не придется предпринимать нечеловеческие усилия для ее
преодоления. Именно вам предстоит  подготовить  все  королевство  к  прыжку.
Последуйте примеру спартанцев и фермопильцев или почтенных старцев  римского
сената, выходивших на  порог  своего  дома  и  терпеливо  ожидавших  смерти,
которую несли их родине дикие завоеватели.  Нет,  вам  нет  нужды  приносить
клятву, чтобы из вашего праха поднялись те, кто отомстит за вас: в тот самый
день, как ваша кровь обагрит землю,  тирания,  ее  гордыня,  ее  дворцы,  ее
заступники навсегда исчезнут с лица  земли  перед  всемогуществом  народа  и
народным гневом!
   В этой страшной речи чувствовалась все возраставшая мощь, с каждым словом
нагнеталась гроза, вот-вот должен был разразиться ураган.
   И  Собрание  словно  прорвало:  фельяны,  роялисты,   конституционалисты,
республиканцы, депутаты, зрители, скамьи, трибуны - все закружилось в мощном
водовороте; все восторженно аплодировали.
   В тот вечер Барбару писал своему другу Ребекки,  оставшемуся  в  Марселе:
"Пришли мне пятьсот человек, умеющих умирать".

Глава 20

ТРЕТЬЯ ГОДОВЩИНА ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ

   11 июля Собрание объявило, что отечество в опасности.
   Однако для  обнародования  этого  заявления  было  необходимо  разрешение
короля.
   Король дал его лишь вечером 21-го.
   В самом деле, объявить, что отечество в опасности, означало,  что  власти
признаются в собственном бессилии; это означало призвать нацию самой спасать
себя, потому что король либо не мог, либо не хотел ничего для этого сделать.
   Между 11 и 21 июля дворец лихорадило от ужаса.
   Двор ожидал, что 14 июля будет совершено покушение на жизнь короля.
   Обращение якобинцев утвердило двор в этом  мнении:  оно  было  составлено
Робеспьером; это легко угадывалось по резкому тону документа.
   Обращение было адресовано федератам, прибывавшим в Париж на  празднование
14 июля, сопровождавшееся столь безжалостным кровопролитием в прошлом году.
   "Привет представителям Франции  от  восьмидесяти  трех  департаментов,  -
говорил  Неподкупный.  -  Привет   марсельцам!   Привет   родине,   сильной,
непобедимой, собирающей вокруг себя своих детей в дни тревог  и  праздников!
Распахнем же двери наших домов перед нашими братьями!
   Граждане! Не думайте, что вас собрали ради обычной  церемонии  федерации,
ради произнесения ненужных клятв!  Нет,  нет,  вы  явились  по  зову  нации,
которой  враги  угрожают  извне,  которую  предают  враги  внутренние!  Наши
продажные генералы  заводят  наши  армии  в  ловушки;  они  не  посягают  на
территорию австрийского тирана, зато жгут города наших бельгийских  братьев;
чудовище Лафайет посмел явиться в Национальное  собрание  только  для  того,
чтобы  бросить  ему  в  лицо  оскорбления:  униженное,  осыпаемое  угрозами,
оклеветанное - существует ли оно еще? Все эти преступления пробудили наконец
народ, и вот вы собрались! Лукавые льстецы  попытаются  сбить  вас  с  пути:
избегайте их ласковых слов, не садитесь за их стол, за  которым  склоняют  к
модерантизму <Доктрина умеренных в эпоху Французской революции XVIII  в.>  и
забвению долга; не теряйте бдительности; роковой час близок!
   Вот  перед  вами  алтарь  отечества!  Ужели  вы  потерпите,  чтобы  идолы
предательства встали между вами и свободой и захватили то,  что  принадлежит
ей одной? Принесем же нашу клятву родине, лишь ей одной!  На  Марсовом  поле
все напоминает нам о клятвопреступлении  наших  врагов;  здесь  каждая  пядь
полита кровью наших невинных братьев! Очистите эту землю, отомстите  за  эту
кровь, не уходите отсюда до тех пор, пока не исполните свой священный долг -
спасение родины!"
   Трудно было выразиться более категорично; никогда еще к резне не склоняли
народ в таких откровенных  выражениях;  никогда  раньше  кровавая  месть  не
проповедовалась столь решительно и настойчиво.
   И  попрошу  отметить,  что  делал  это   Робеспьер,   двуличный   трибун,
косноязычный оратор; своим вкрадчивым голоском он, обращаясь к депутатам  от
восьмидесяти трех департаментов, говорил: "Друзья мои, поверьте мне,  короля
необходимо убить!"
   В Тюильри поднялся переполох, больше всех перепугался  король;  все  были
убеждены, что 20 июня было организовано лишь с одной целью:  расправиться  с
королем под шумок,  и  ежели  преступление  не  было  совершено,  то  только
благодаря мужеству короля, покорившему его убийц.
   В этом, безусловно, была доля истины.
   И те немногие придворные,  что  еще  оставались  около  двух  обреченных,
именовавшихся королем и королевой, наперебой уверяли, что  преступление,  не
удавшееся 20 июня, отложено до 14 июля.
   Убеждение это было столь велико, что короля  уговорили  надеть  кольчугу,
которая уберегла бы его от первого удара ножом или  первой  пули,  пока  его
друзья подоспеют ему на помощь.
   Увы, рядом с королевой не было Андре, чтобы помочь ей, как в первый  раз,
чтобы ночной порою, в темном уголке Тюильрийского  сада,  испытать  дрожащей
рукой прочность кольчуги, как когда-то в Версале.
   К счастью, кольчуга осталась: король примерял ее во время первого  своего
путешествия в Париж, дабы доставить удовольствие королеве, но потом все-таки
отказался ее надеть.
   Однако король находился под постоянным  наблюдением,  так  что  никак  не
удавалось улучить минуту, чтобы заставить его снова надеть  кольчугу  и  тем
самым спасти от опасности; г-жа Кампан три дня кряду прятала кольчугу у себя
под платьем.
   Однажды  утром  она  находилась  в  спальне  королевы;  королева  еще  не
вставала; вошел король и, пока г-жа Кампан запирала двери, торопливо  скинул
камзол и натянул кольчугу.
   После примерки король притянул г-жу Кампан к себе и шепнул ей на ухо:
   - Я делаю это ради удовольствия королевы;  они  не  убьют  меня,  Кампан,
можете быть покойны; их планы изменились, и я должен быть  готов  к  другому
концу. Вы зайдите ко мне от королевы; я должен вам кое-что сообщить.
   Король вышел.
   Королева видела, как они шептались, однако не  разобрала  ни  слова;  она
проводила короля беспокойным взглядом, а когда  дверь  за  ним  затворилась,
спросила:
   - Кампан! Что вам сказал король?
   Госпожа  Кампан   опустилась   на   колени   перед   постелью   королевы,
протягивавшей к ней руки, и вслух повторила слово в слово то, о  чем  с  ней
шептался король.
   Королева печально покачала головой.
   - Да, - молвила она, - таково мнение короля, и  я  начинаю  склоняться  к
мысли, что он прав; король утверждает, что все  происходящее  во  Франции  -
повторение того, что  уже  произошло  в  Англии  в  последнее  столетие;  он
постоянно перечитывает историю несчастного Карла,  чтобы  вести  себя  более
достойно, нежели английский  король...  Да,  да,  боюсь,  что  короля  будут
судить, дорогая Кампан! А меня, иностранку, они просто убьют... Что будет  с
моими несчастными детьми?
   Королева не могла больше говорить: силы оставили ее, она разрыдалась.
   Тогда г-жа Кампан поспешно  встала,  чтобы  приготовить  сладкую  воду  с
эфиром; но королева остановила ее.
   - Болезнь нервов, дорогая Кампан, - заметила она, - может себе  позволить
женщина счастливая; но все лекарства мира бессильны против болезни  души!  С
тех пор, как начались мои несчастья, я не думаю о  своем  здоровье,  я  живу
ощущением того, что меня ожидает... Не говорите  этого  королю,  ступайте  к
нему.
   Госпожа Кампан не уходила.
   - Ну, что с вами? - спросила королева.
   - Ах, ваше величество! - вскричала г-жа Кампан. - Я хотела  вам  сказать,
что сделала для вашего величества корсет вроде кольчуги короля, и на коленях
умоляю ваше величество его надеть.
   - Спасибо, милая Кампан, - растроганно проговорила Мария-Антуанетта.
   - Так вы, ваше величество, согласны? - обрадовалась камеристка.
   - Я возьму его в благодарность за ваше намерение, но надевать не стану.
   Взяв камеристку за руку, она шепотом прибавила:
   - Я буду только рада, если они меня убьют! Боже мой! Они сделают для меня
больше, чем делаете вы, заботясь о моей жизни: они  освободили  бы  меня  от
нее... Идите, Кампан, идите!
   Госпожа Кампан вышла.
   Было  самое  время:  она  сдерживалась  из  последних   сил,   чтобы   не
разрыдаться.
   В коридоре она повстречала короля; увидев камеристку,  он  остановился  и
протянул ей руку. Г-жа Кампан схватила ее  и  хотела  было  припасть  к  ней
губами, но король притянул камеристку к себе и расцеловал в обе щеки.
   Не дав ей опомниться, он приказал:
   - Идите за мной!
   Король пошел вперед и, остановившись во внутреннем коридоре, который  вел
из его комнаты в спальню дофина, нащупал кнопку и отворил  сейф,  совершенно
скрытый в стене благодаря коричневым пазам, нарисованным  на  его  дверце  в
виде кирпичей.
   Это был тот самый сейф, который был изготовлен и заперт с помощью Гамена.
   В нем лежал большой, туго набитый портфель; кроме того, на одной из полок
хранилось несколько тысяч луидоров.
   - Возьмите, Кампан,  -  приказал  король,  -  возьмите  этот  портфель  и
отнесите его к себе.
   Госпожа Кампан попробовала приподнять портфель, однако он оказался ей  не
по силам.
   - Не могу, государь, - призналась она.
   - Погодите, погодите, - остановил ее король. Заперев сейф, ставший  опять
совершенно не заметным для глаз, он взял портфель и отнес его в комнату г-жи
Кампан.
   - Ну вот! - облегченно вздохнул он, вытирая пот со лба.
   - Государь! Что мне надлежит сделать с этим портфелем?
   - Королева вам скажет, - пообещал король, - она же вам сообщит, что в нем
находится.
   И король вышел.
   Госпожа Кампан с трудом задвинула портфель между  двумя  матрасами  своей
постели, после чего вошла к королеве.
   - Ваше величество! - доложила она.  -  Сейчас  король  принес  ко  мне  в
комнату портфель; он сказал, что ваше величество  мне  сообщит,  что  в  нем
находится, а также что я должна с ним сделать.
   Королева накрыла своей рукой руку г-жи Кампан, стоявшей у  ее  постели  и
ожидавшей ответа.
   - Кампан! - молвила она. - Там - бумаги, убийственные  для  короля,  если
его будут судить; кроме того, - а я думаю, что он хочет, чтобы я сказала вам
об этом, - в этом портфеле хранится отчет о  заседании  совета,  на  котором
король высказался против войны; он дал подписать  его  всем  министрам  и  в
случае суда считает его настолько же полезным, насколько губительны для него
другие документы.
   - Ваше величество! - в испуге вскричала камеристка. - Что же мне со  всем
этим делать?
   - Что хотите, Кампан, лишь  бы  портфель  был  в  безопасности;  вы  одна
отвечаете за его сохранность; но пожалуйста, не  удаляйтесь  от  меня,  даже
когда вы не будете дежурить: при  нынешних  обстоятельствах  вы  можете  мне
понадобиться в любую минуту. Вы, Кампан - настоящая подруга,  на  которую  я
могу положиться, вот почему я хочу, чтобы вы всегда были под рукой...
   И вот наступил праздник 14 июля.
   Для Революции было важно не убить Людовика XVI  -  вполне  вероятно,  что
никто и не собирался этого делать, -  а  провозгласить  победу  Петиона  над
королем.
   Как мы уже сказали, после 20 июня директория Парижа  временно  отстранила
Петиона от должности.
   Это было бы невозможно без согласия короля; мало  того,  король  утвердил
это временное отстранение от должности  прокламацией,  которую  он  подал  в
Собрание.
   13-го, то есть накануне празднования третьей годовщины  взятия  Бастилии,
Собрание своей властью отменило это отстранение.
   14-го в одиннадцать часов утра  король  спустился  по  парадной  лестнице
вместе с королевой и детьми; отряд  в  четыре  тысячи  человек  эскортировал
королевскую  семью;  королева  тщетно  всматривалась   в   лица   солдат   и
национальных гвардейцев, пытаясь прочесть в них симпатию: наиболее преданные
отворачивались, избегая ее взгляда.
   Что касается народа, в его чувствах ошибиться было  невозможно;  со  всех
сторон неслись крики "Да здравствует Петион!"; в подтверждение  этой  овации
король и королева могли прочесть на всех шляпах слова, свидетельствовавшие и
о поражении королевской четы, и о победе их врага:
   "Да здравствует Петион!"
   Королева была бледна и дрожала всем телом; будучи убеждена, вопреки тому,
что она сказала г-же Кампан, в возможном  покушении  на  жизнь  короля,  она
каждую минуту вздрагивала, потому что ей казалось, что вот-вот над ним будет
занесен нож или кто-нибудь в него выстрелит.
   Прибыв на Марсово поле, король вышел из кареты, занял место по левую руку
от председателя Собрания и вместе с ним пошел к алтарю Отечества.
   Там королеве пришлось оставить короля и  подняться  вместе  с  детьми  на
отведенную им трибуну.
   Она остановилась, отказываясь подниматься, пока король не  займет  своего
места, и провожая его взглядом.
   У подножия алтаря Отечества произошла неожиданная  заминка,  что  нередко
случается во время больших скоплений народа.
   Король исчез из виду, его словно поглотили людские волны.
   Королева вскрикнула и кинулась было к нему.
   Однако он появился снова, поднимаясь по ступеням алтаря Отечества.
   Наряду с обычными символами, фигурирующими  на  торжествах,  такими,  как
Правосудие, Сила, Свобода, появилась еще одна таинственная и грозная фигура:
под вуалью из крепа стоял человек в черном с кипарисовым венцом на голове.
   Этот мрачный символ привлек внимание королевы.
   Она не двигалась с места, и, убедившись в том,  что  король  благополучно
достиг вершины алтаря  Отечества,  она  теперь  неотрывно  смотрела  на  это
страшное видение.
   Сделав над собой усилие и едва ворочая языком от ужаса, она спросила,  ни
к кому не обращаясь:
   - Кто этот господин в черном с кипарисовым венцом на голове?
   Голос, заставивший ее содрогнуться, отвечал:
   - Палач!
   - А что он держит под крепом? - продолжала королева.
   - Топор Карла Первого.
   Смертельно побледнев, королева обернулась: говоривший оказался тем  самым
господином, с которым она уже  встречалась  в  замке  Таверне,  на  Севрском
мосту, а также во время возвращения  из  Варенна:  это  был  Калиостро.  Она
закричала и без чувств упала на руки принцессе Елизавете.

Глава 21

ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ

   22 июля в шесть часов утра, то есть спустя  неделю  после  празднеств  на
Марсовом поле, весь Париж вздрогнул от выстрела из  крупнокалиберной  пушки,
стрелявшей с Нового моста.
   Эхом ей отозвалась пушка из Арсенала.
   Каждый час на протяжении всего дня страшный грохот возобновлялся.
   Шесть легионов  Национальной  гвардии  во  главе  со  своими  командирами
собрались еще на рассвете у городской ратуши.
   Там были организованы две процессии,  которые  должны  были  пронести  по
улицам Парижа и пригородов прокламацию о том, что отечество в опасности.
   Идея о проведении этого устрашающего праздника  принадлежала  Дантону,  а
тот обратился к Сержану с просьбой составить для него программу.
   Сержан,  столь   же   посредственный   актер,   сколь   и   гравер,   был
непревзойденным постановщиком; полученные им в Тюильри оскорбления  разожгли
в нем ненависть;
   Сержан  показал  в  этой  программе  все,  на  что  он  был  способен,  а
заключительный аккорд грянул 10 августа.
   Итак, две процессии  должны  были  отправиться  в  шесть  часов  утра  от
городской ратуши в противоположных направлениях:  одна  -  вверх,  другая  -
вниз, через весь Париж.
   Впереди каждой из них двигался отряд кавалерии во  главе  с  музыкантами;
музыка, написанная специально к  этому  случаю,  была  мрачна  и  напоминала
скорее похоронный марш.
   За отрядом кавалерии катились шесть пушек в один ряд, где  это  позволяла
ширина набережных или улиц, а на узких улочках - по две в ряд.
   Затем гарцевала четверка гусаров, каждый из которых держал в руках плакат
со словами:

   СВОБОДА - РАВЕНСТВО - КОНСТИТУЦИЯ - РОДИНА

   Потом - двенадцать офицеров муниципалитета  с  перевязями  и  саблями  на
боку.
   За ними - одинокий, как сама Франция,  национальный  гвардеец  верхом  на
коне вез огромный трехцветный стяг, на котором было написано:

   ГРАЖДАНЕ, ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!

   Затем в том же порядке, как и первая шестерка, следовали еще шесть пушек,
с оглушительным грохотом тяжело подскакивавших из-за неровностей дороги.
   Потом следовал отряд Национальной гвардии.
   За ним - другой отряд кавалерии, замыкавший шествие.
   На  каждой  площади,  на  каждом  мосту,  на  каждом  перекрестке  кортеж
останавливался.
   Барабанный бой призывал к тишине.
   Потом размахивали стягами до тех пор,  пока  не  наступала  благоговейная
тишина; десять  тысяч  зрителей  замирали  и,  затаив  дыхание,  следили  за
происходящим, а офицер муниципалитета читал  постановление  Законодательного
собрания, прибавляя:
   - Отечество в опасности!
   Последние  слова  воплем  отзывались  в  сердце  каждого,  кто  при   сем
присутствовал.
   Это был крик нации, родины, Франции!
   Это их умирающая мать кричала: "Ко мне, дети мои!"
   И каждый час ухала пушка на Новом мосту, а ей отвечала  другая  пушка  из
Арсенала.
   На всех больших площадях Парижа, - главной была паперть Собора  Парижской
Богоматери, - были сколочены амфитеатры для вербовки добровольцев.
   Посреди этих амфитеатров на двух барабанах была положена  широкая  доска,
служившая столом для вербовщиков, и запись каждого новобранца сопровождалась
глухим рокотом этих барабанов, похожим на отдаленные раскаты грома.
   Вокруг каждого амфитеатра стояли палатки, увенчанные трехцветными флагами
и перевязями, а также дубовыми венками.
   Члены муниципалитета в пе