одержанной Мирабо,  а  вместе  с  ним  и
королевской властью, представителем которой он взялся выступать,  мы  должны
подробнее рассказать нашим читателям о том, что такое Шатле.
   Кстати сказать, один из первых вынесенных там приговоров послужил поводом
к одной из самых ужасных сцен, которые когда-либо видела Гревская площадь  в
течение тысяча семьсот девяностого года; сцена эта имеет некоторое отношение
к нашему рассказу и потому непременно будет в свое время нами описана.
   Шатле, имевший  большое  историческое  значение  -  ведь  там  находились
трибунал и тюрьма, - с легкой руки славного короля  Людовика  IX  получил  в
XIII веке  полное  право  казнить  и  миловать,  каковым  и  пользовался  на
протяжении пяти веков.
   Другой король, Филипп-Август, был градостроителем.
   Он построил или почти построил Собор Парижской Богоматери.
   Он основал больницы Святой Троицы, Святой Екатерины и Святого Николая при
Лувре.
   Он замостил парижские улицы: они были покрыты  грязью  и  тиной,  и,  как
рассказывает хроника, их смрад не позволял ему подойти к окну.
   Справедливости ради следует заметить, что у него  были  для  всего  этого
средства, которые его потомки, к сожалению, исчерпали: евреи.
   В тысяча сто восемьдесят девятом году его охватило безумие эпохи.
   Безумием эпохи было желание отобрать Иерусалим у азиатов. Он  объединился
с Ричардом Львиное Сердце и отправился в святые места.
   Однако, чтобы славные парижане не теряли попусту время и не  вздумали  от
безделья бунтовать, как, например, не раз по его подстрекательству бунтовали
не только подданные, но и сыновья Генриха II Английского, он перед  отъездом
оставил им план и приказал после его отъезда  немедленно  приступить  к  его
исполнению.
   План этот предусматривал сооружение новой каменной стены  вокруг  Парижа;
по замыслу короля это должна была быть настоящая крепостная стена XI века  с
башнями и воротами.
   Это было уже третье кольцо,  опоясывавшее  Париж.  Как  может  догадаться
читатель, инженеры, взявшиеся за выполнение этой задачи, приняли во внимание
действительные размеры столицы; после  Гуго  Капета  она  сильно  выросла  и
вскоре должна была выплеснуться за это третье кольцо, как переросла и первые
два.
   Тогда кольцо растянули, и в него вошли, принимая в  соображение  будущее,
многочисленные бедные хижины, которым  позже  суждено  было  превратиться  в
часть великого целого.
   Эти хижины и деревушки, как бы ни были они бедны, имели свой суд.
   Когда все эти помещичьи суды, как правило, вступавшие  друг  с  другом  в
противоречие, оказались заключенными в одно кольцо, эти  противоречия  стали
еще более ощутимыми, и суды стали так  враждовать,  что  привели  столицу  в
замешательство.
   В то время владелец венсенских земель, которому больше других приходилось
терпеть от этих неурядиц, решил положить им конец.
   Этим землевладельцем был Людовик IX.
   Как детям, так и взрослым небесполезно было бы узнать, что когда  Людовик
IX вершил правосудие под этим знаменитым, вошедшим в  поговорку,  дубом,  он
судил как помещик, а не как король.
   И потому он узнал королевский указ о том, что все дела, рассматривавшиеся
этими помещичьими судами, могут быть обжалованы в Шатле.
   Таким образом Шатле становился всемогущим  судебным  органом,  наделенным
высшими полномочиями.
   Шатле оставался верховным  трибуналом  до  тех  пор,  пока  парламент  не
посягнул на право королевского правосудия и  не  объявил,  что  принимает  к
обжалованию дела, рассмотренные в Шатле.
   И вот Национальное собрание отклонило парламентское решение.
   - Мы их заживо похороним! - заметил Ламетт, выходя с заседания.
   И по настоянию Мирабо Шатле не только было возвращено прежнее право,  но,
кроме того, он был наделен новыми полномочиями.
   Это явилось настоящей победой королевской власти, потому что преступления
против общества, подпадавшие  под  закон  военного  времени,  выносились  на
рассмотрение трибунала, подведомственного королю.
   Первое преступление, переданное на рассмотрение в Шатле, и оказалось  тем
самым делом, о котором мы ведем свой рассказ.
   В тот же день как закон был утвержден,  два  убийцы  несчастного  Франсуа
были повешены на  Гревской  площади,  не  подвергаясь  другому  суду,  кроме
общественного обвинения и обнародования их преступления.
   Третьим обвиняемым был вербовщик Флер-д'Эпин, о котором мы уже упоминали;
его судили в Шатле обычным порядком; он был разжалован, осужден и отправился
той же дорогой, по которой ушли те двое, и вскоре догнал на пути к  вечности
двух своих товарищей.
   Оставалось рассмотреть два дела: откупщика Ожара  и  главного  инспектора
швейцарцев Пьера-Виктора де Безенваля.
   Оба они были преданы двору, и их дела поспешили передать в Шатле.
   Ожар был обвинен в том, что предоставил средства,  из  которых  камарилья
королевы оплачивала в июле войска,  стоявшие  на  Марсовом  поле;  Ожар  был
малоизвестен, его арест не вызвал шума; черни он был безразличен.
   Оправдательный  приговор  Шатле  не  повлек  за  собой  поэтому  никакого
скандала.
   Оставался Безенваль.
   Это было совсем другое дело: его имя было как нельзя  более  популярно  в
худшем смысле этого слова.
   Именно он командовал швейцарцами у Ревельона в  Бастилии  и  на  Марсовом
поле. Парижане еще помнили, что Безенваль во всех трех случаях  стремительно
атаковал толпу, и теперь народ не прочь был отыграться.
   Двор передал в Шатле четкие  указания:  король  и  королева  любой  ценой
требовали отменить смертную казнь Безенваля.
   Это двойное ходатайство было нелишним для его спасения.
   Он сам признал себя виновным, потому что после взятия Бастилии бежал, был
арестован на полпути к границе и препровожден в Париж.
   Когда его ввели в зал, почти все присутствовавшие встретили его  гневными
выкриками.
   - Безенваля на фонарь! На виселицу Безенваля! - неслось со всех сторон.
   - Тихо! - закричали секретари.  Тишину  удалось  восстановить  с  большим
трудом. Один из присутствовавших воспользовался минутным затишьем и  сильным
низким голосом прокричал:
   - Я требую, чтобы его растерзали на  тринадцать  кусков  и  разослали  по
одному в каждый кантон!
   Однако несмотря на тяжесть обвинения, несмотря на  враждебность  публики,
Безенваль был оправдан.
   Возмутившись оправдательным приговором, один из присутствовавших  написал
четверостишие на клочке бумаги, скатал из него шарик и  бросил  председателю
суда.
   Тот подобрал шарик, разгладил листок и прочел следующее:

   Вы в силах доказать, что и чума есть благо.
   Оправдан Безенваль,
   Ожара - оправдать.
   Легко подчистить лист, но вы-то - не бумага:
   Бесчестья вам не смыть, оно на вас опять.

   Четверостишие было подписано. Это было еще не все: председательствовавший
огляделся, ища глазами автора.
   Автор стихов стоял  на  скамье,  размахивая  руками  в  надежде  привлечь
внимание председателя. Однако тот опустил перед ним глаза. Он  не  осмелился
отдать приказание о его  аресте.  Это  был  Камилл  Демулен,  выступавший  с
предложениями в Пале-Рояле; у него был острый ум, это был большой оригинал и
вдобавок человек, умевший за себя постоять.
   Один из тех, кто торопился вместе со всеми  к  выходу  и  кого,  судя  по
платью, можно было принять за простого буржуа из Маре, обратился к одному из
своих соседей, положив ему руку на плечо,  хотя  тот,  казалось,  был  более
знатного происхождения:
   - Ну,  доктор  Жильбер,  что  вы  думаете  об  этих  двух  оправдательных
приговорах?
   Тот, к кому он обращался, вздрогнул, взглянул на собеседника и, узнав его
в лицо, как перед тем узнал голос, отвечал:
   - Это вас, а не меня надо об этом спросить, ведь вы знаете все:  прошлое,
настоящее, будущее!..
   - Я полагаю, что после того как этих двух  виновных  оправдали,  остается
лишь воскликнуть: "Не повезет невиновному, который окажется  третьим!"  -  А
почему вы решили, что вслед за ними здесь будут судить невиновного и  осудят
его на смерть? - спросил Жильбер.
   - По той простой причине, - насмешливо отвечал его собеседник,  -  что  в
этом мире так уж заведено, что хороших людей наказывают вместо плохих.
   - Прощайте, учитель, - молвил Жильбер, протягивая  руку  Калиостро  -  по
нескольким произнесенным  словам  читатель,  без  сомнения,  узнал  великого
скептика.
   - Почему "прощайте"?
   - Потому что я тороплюсь, - с улыбкой отвечал Жильбер.
   - На свидание?
   - Да.
   - С кем? С Мирабо,  Лафайетом,  или  королевой?  Жильбер  остановился,  с
тревогой вглядываясь в Калиостро.
   - Знаете ли вы, что я вас иногда боюсь? - проговорил он.
   - А ведь я, напротив, должен был бы подействовать на вас успокаивающе,  -
заметил Калиостро.
   - Почему?
   - Разве я вам не друг?
   - Надеюсь, что так.
   - Можете быть в этом уверены, а если вам нужно доказательство...
   - Что же?
   - Пойдемте со мной, и вы получите такое доказательство: я  сообщу  вам  о
проводимых вами тайных переговорах такие подробности, о которых не знаете вы
сами.
   - Послушайте! - воскликнул Жильбер. - Вы,  может  быть,  посмеетесь  надо
мной, пользуясь в этих целях одним из  привычных  трюков;  но  меня  это  не
смущает: обстоятельства сегодняшнего дня столь серьезны, что если  даже  сам
Сатана предложит мне внести некоторую ясность, я охотно соглашусь.  Итак,  я
готов следовать за вами куда угодно.
   - Можете быть совершенно покойны, это рядом, место вам знакомо;  впрочем,
разрешите, я возьму вон тот свободный фиакр;  мой  костюм  не  позволил  мне
поехать в своем экипаже.
   И  он  знаком  приказал  остановиться  кучеру  фиакра,  проезжавшего   по
противоположной стороне набережной.
   Когда фиакр поравнялся с ними, оба собеседника в него сели.
   - Куда везти, милейший? - спросил кучер, обращаясь  к  Калиостро,  словно
догадавшись, что, несмотря на простое платье, из двух его пассажиров  именно
он был старшим.
   - Сам  знаешь,  куда,  -  отвечал  Бальзамо,  подав  кучеру  нечто  вроде
масонского знака.
   Тот с удивлением взглянул на Бальзамо.
   - Простите, ваше сиятельство, - молвил он, отвечая знаком на  знак,  -  я
вас не узнал.
   - Зато я тебя узнал, - с важностью заметил Калиостро, - потому что  сколь
бы многочисленны ни были мои подданные, я знаю их всех до единого.
   Кучер захлопнул дверцу, забрался на облучок  и,  пустив  лошадей  вскачь,
помчался сквозь лабиринт улиц от Шатле  к  бульвару  Фий-дю-Кальвер;  оттуда
фиакр покатил в сторону Бастилии и остановился на улице Сен-Клод.
   Едва экипаж остановился, как  дверца  распахнулась  со  стремительностью,
которая свидетельствовала о почтительности и усердии кучера.
   Калиостро знаком пригласил Жильбера выйти первым. Когда он выходил  вслед
за ним, он спросил у кучера:
   - Тебе нечего мне сообщить?
   - У меня есть для вас важные сведения, ваше сиятельство. Если бы  мне  не
посчастливилось с вами встретиться, я прибыл бы  к  вам  нынче  вечером  для
доклада.
   - Говори.
   - То, что я имею сообщить вашему сиятельству, не должно стать  достоянием
постороннего.
   - Тот, кто  нас  слышит,  не  совсем  посторонний,  -  с  улыбкой  молвил
Калиостро.
   Жильбер из скромности отошел в сторону.
   Однако он не мог запретить себе поглядывать вполглаза и слушать вполуха.
   Он увидел, как улыбается Бальзамо, слушая доклад кучера.
   Тот дважды упомянул имя маркиза де  Фавра.  Когда  доклад  был  завершен,
Калиостро достал из кармана двойной луидор и хотел дать его кучеру.
   Тот отрицательно покачал головой.
   - Вашему сиятельству известно, - возразил он, - что нам  запрещено  брать
за доклады деньги.
   - А я плачу тебе не за доклад, а за провоз, - отвечал Бальзамо.
   - Раз так, я готов  принять,  -  согласился  кучер.  Он  взял  луидор  со
словами:
   - Спасибо, ваше сиятельство, это моя дневная выручка.
   И легко взобравшись на облучок, он огрел лошадей кнутом, оставив Жильбера
в восторге от того, что он только что видел и слышал.
   - Ну что, вы  зайдете,  дорогой  доктор?  -  спросил  Калиостро;  он  уже
некоторое время держал дверь распахнутой, а Жильбер  будто  и  не  собирался
входить.
   - Да, разумеется! - воскликнул Жильбер. - Прошу прощения!
   И он переступил через порог, чувствуя огромную тяжесть и пошатываясь, как
пьяный.

Глава 28

И СНОВА ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД

   Читатели знают, что Жильбер прекрасно умел владеть собой.  Проходя  через
большой пустынный двор, он пришел в себя и поднялся  по  ступенькам  крыльца
столь же твердым шагом, сколь неуверенно он переступал через порог.
   Здесь уместно заметить, что он уже знал дом, куда он входил,  потому  что
бывал там в ту пору своей жизни,  о  которой  сохранил  в  сердце  волнующие
воспоминания.
   В передней он встретил того  самого  немца-лакея,  которого  видел  здесь
шестнадцать лет тому назад; он стоял на прежнем месте и был одет  в  похожую
ливрею; но так же, как Жильбер, как граф, как сама передняя, он постарел  на
шестнадцать лет.
   Фриц - читатели помнят, что именно так звали верного слугу, -  с  первого
взгляда определил, куда хозяин хотел бы  проводить  Жильбера,  и,  торопливо
распахнув две двери, он замер на пороге третьей, желая убедиться в  том,  не
будет ли от Калиостро каких-нибудь дополнительных приказаний.
   Третья дверь вела в гостиную.
   Калиостро взмахнул рукой, давая Жильберу понять, что  он  может  войти  в
гостиную, и кивком головы отпустил Фрица.
   Он только прибавил по-немецки:
   - Меня ни для кого  нет  дома  до  нового  приказания.  Он  повернулся  к
Жильберу и продолжал:
   - Я говорю так с лакеем не для того, чтобы вы не поняли, я знаю,  что  вы
говорите по-немецки; а вот Фриц - тиролец, он понимает немецкую речь  лучше,
чем французскую. Ну, а теперь прошу вас садиться, я весь  к  вашим  услугам,
дорогой доктор.
   Жильбер   не   удержался   и   с   любопытством   огляделся,   поочередно
останавливаясь взглядом на том или  ином  предмете  или  картине,  служивших
украшением гостиной, он словно вспоминал окружавшие его вещи.
   Гостиная была в точности такой  же,  как  раньше:  восемь  картин  старых
мастеров были развешаны по  стенам;  кресла,  обтянутые  вишневым  камчатным
шелком, поблескивали, как прежде, золотым шитьем  в  полумраке,  царившем  в
комнате благодаря плотным занавескам; большой  стол  работы  Буля  стоял  на
прежнем месте, а круглые  столики  с  севрским  фарфором  были  все  так  же
расставлены между окнами.
   Жильбер вздохнул и уронил голову на руку. Любопытство к  настоящему  было
на некоторое время вытеснено воспоминаниями прошлых лет.
   Калиостро смотрел на Жильбера, как, должно быть,  Мефистофель  взирал  на
Фауста в ту минуту, когда немецкий философ имел неосторожность  предаться  в
его присутствии своим мечтам.
   Неожиданно раздался его пронзительный голос:
   - Вы как будто узнаете эту гостиную, дорогой доктор?
   - Да, - отвечал Жильбер, - я вспоминаю о своих обязательствах, данных вам
в этой самой комнате.
   - Да что вы, это все пустое!
   - Признаться, странный  вы  человек,  -  продолжал  Жильбер,  не  столько
обращаясь к Калиостро, сколько говоря сам с собою, - и  если  бы  всемогущий
разум позволил мне поверить в чудеса, о которых нам поведали поэты и  авторы
средневековых хроник, я мог бы подумать, что  вы  такой  же  волшебник,  как
Мерлин, или изготовитель золота вроде Никола Фламеля.
   - Да, для всего мира я являюсь магом,  а  для  вас,  Жильбер,  -  нет.  Я
никогда не пытался поразить вас своими фокусами. Как  вы  знаете,  я  всегда
старался вам помочь докопаться до сути вещей, и если вам случалось  увидеть,
как на мой зов Истина из своих глубин показывается несколько приукрашенной и
не такой голой, как обычно, то это лишь оттого, что, как истинный  сицилиец,
я люблю мишуру.
   - Вы помните, граф, что именно здесь вы вручили сто тысяч экю несчастному
оборванцу так же легко, как я подал бы нищему грош.
   - Вы забываете  нечто  более  невероятное,  Жильбер,  -  с  важным  видом
проговорил Калиостро, - этот оборванец вернул мне  деньги  за  вычетом  двух
луидоров, которые он истратил на одежду.
   - Юноша  был  честен,  только  и  всего,  а  вот  вы  были  тогда  просто
великолепны!
   - Жильбер! Разве быть щедрым не легче, нежели  честным;  дать  сто  тысяч
экю, имея миллионы, чем вернуть эти сто тысяч, не имея за душой ни гроша?
   - Возможно, вы правы, - отвечал Жильбер.
   - Кстати сказать, все зависит от расположения  духа,  в  котором  человек
находится в ту или иную минуту. Тогда я только  что  пережил  самое  большое
горе всей моей жизни, Жильбер; я ничем не дорожил, и если бы вы в тот момент
попросили у меня мою жизнь, я думаю, - да простит мне Господь! - что я отдал
бы ее вам так же легко, как те сто тысяч.
   - Неужто вы можете быть несчастливы так же, как прочие  люди?  -  спросил
Жильбер, с изумлением взглянув на Калиостро.
   Калиостро вздохнул.
   - Вы говорите о воспоминаниях, навеянных на вас этой гостиной. Если бы  я
вам сказал, что эта комната напоминает мне.., но нет! Раньше, чем я закончил
бы свой рассказ, я поседел бы от ужаса! Поговорим о чем-нибудь другом. Пусть
минувшие события спокойно спят в своих саванах, а забвение - в  его  могиле,
то есть в прошлом. Поговорим о настоящем, даже о будущем, если угодно.
   - Граф! Вы только что сами призывали меня к действительности, вы  порвали
ради меня, как вы сказали, с шарлатанством, а теперь снова  возвращаетесь  к
этому громкому слову: будущее! Будто это будущее в ваших руках, и вы  умеете
читать его загадочные иероглифы!
   - Вы забываете, что, располагая большими средствами, чем другие  люди,  я
вижу лучше и дальше, чем они - это неудивительно!
   - Это все слова, граф!
   - Вы забывчивы, доктор.
   - Что же вы хотите, ежели мой разум отказывается верить!
   - Вы помните философа, отрицавшего движение?
   - Да.
   - Как поступил его противник?
   - Пошел впереди него... Ну что же, ступайте!  Я  смотрю  на  вас.  Точнее
сказать, говорите: я слушаю.
   - Да мы, собственно, для этого сюда и пришли, а теряем время  на  другое.
Итак, доктор, как обстоят дела с нашим объединенным кабинетом министров?
   - С каким кабинетом министров?
   - С кабинетом Мирабо - Лафайета!
   - Да вы просто слышали пустые сплетни и повторяете их в надежде  вытянуть
из меня своими вопросами правду.
   - Доктор! Вы - воплощенное сомнение, но ужасно то, что вы сомневаетесь не
из-за самого неверия, а из-за нежелания  поверить.  Неужели  мне  необходимо
повторить сначала то, что вы и так знаете? Ну хорошо... Потом я вам расскажу
нечто такое, о чем я осведомлен лучше, чем вы.
   - Я вас слушаю, граф.
   - Две недели тому назад вы говорили с королем о Мирабо как о единственном
человеке, способном спасти монархию. В тот день вы  вышли  от  короля  в  ту
самую минуту, как к нему заходил маркиз де Фавра, помните?
   - Это доказывает, граф, что в то время он еще не был повешен, - со смехом
отвечал Жильбер.
   - Не торопитесь, доктор! Я и не знал, что вы  можете  быть  так  жестоки,
дайте же бедняге еще несколько дней: я предсказал  вам  его  смерть  шестого
октября, а сегодня - шестое ноября; итак, прошел всего  месяц.  Предоставьте
его душе столько же времени побыть в теле, сколько дают жильцу на то,  чтобы
он очистил помещение: три месяца. Однако должен вам заметить, доктор, что вы
сбиваете меня с пути.
   - Возвращайтесь, граф, я  с  удовольствием  готов  следовать  за  вами  и
дальше.
   - Итак, вы говорили с королем  о  Мирабо  как  о  единственном  человеке,
способном спасти монархию.
   - Таково мое мнение, граф, потому я и высказался за эту комбинацию.
   -  Я  тоже  придерживаюсь  этой  точки   зрения,   доктор!   Вот   почему
представленная вами комбинация провалится.
   - Провалится?
   - Несомненно... Вы же знаете, что я не хочу, чтобы монархия была спасена!
   - Продолжайте!
   - Король, потрясенный тем,  что  вы  ему  сказали...  -  Прос