движения.
   И только неутомимый Бийо, словно  жажда  мести  превратила  его  плоть  в
бронзу,  продолжал  ехать  верхом  и,  казалось,  предводительствовал   всей
процессией.
   Когда выехали на площадь Людовика XV, король обнаружил, что у статуи  его
деда завязаны глаза.
   - Что они хотели сказать этим? - обратился король к Барнаву.
   - Не знаю, государь, - ответил Барнав.
   - Я знаю, - сказал Петион. - Этим они хотели показать слепоту монархии.
   Несмотря на конвой,  несмотря  на  присутствие  комиссаров,  несмотря  на
афиши, грозящие повешением за оскорбление короля, народ  раза  три  прорывал
цепь гренадеров, слишком слабую и бессильную преграду,  чтобы  сдержать  эту
стихию, которой Бог забыл повелеть, как повелел некогда морю:
   "Дальше не пойдешь!" Когда происходил  прорыв  и  накатывался  этот  вал,
королева видела вдруг  у  самых  дверец  кареты  гнусные  физиономии  людей,
выкрикивающих  безобразные  ругательства,  людей,  которые   появляются   на
поверхности общественной жизни только в определенные дни, подобно  тому  как
иные чудовища появляются на поверхности океана только во время бури.
   Один раз королеву так испугали появившиеся лица, что она  задернула  одну
шторку.
   - Почему закрываете окошко? - завопили с десяток голосов.
   - Но, господа, взгляните, в каком состоянии  мои  бедные  дети!  -  стала
объяснять королева. - Мы задыхаемся.
   - Ничего! - крикнул ей кто-то. - По-настоящему ты задохнешься,  когда  мы
тебя удавим.
   И чей-то кулак разбил стекло вдребезги.
   А карета катилась, и если бы король  и  королева  были  способны  так  же
воспринимать проявления добрых чувств, как и злобы, то среди этих чудовищных
сцен они несомненно увидели бы несколько эпизодов, которые их утешили бы.
   Хотя афиши возбраняли приветствовать короля, член Национального  собрания
г-н Гилерми обнажил голову при проезде короля, а когда его хотели  принудить
надеть шляпу, он отшвырнул ее как можно дальше, прибавив:
   - Пусть-ка попробуют мне ее принести.
   У въезда на разводной  мост  стояли  два  десятка  депутатов,  присланных
Национальным собранием для защиты короля и королевской семьи.
   Там же находился Лафайет со своим штабом.
   Лафайет подъехал к карете.
   - О господин Лафайет, - едва завидев его, вскричала королева,  -  спасите
наших гвардейцев!
   Просьба эта была весьма своевременна,  так  как  близилась  опасность,  и
опасность огромная.
   А в это время  у  ворот  дворца  произошло  событие,  не  лишенное  далее
некоторой поэтичности.
   Несколько служанок  королевы,  оставивших  Тюильри  после  бегства  своей
госпожи, поскольку они думали, что она навсегда покинула их, теперь захотели
вернуться во дворец, чтобы встретить ее там.
   - Прочь! - кричали им часовые, наставив штыки.
   - Рабыни Австриячки! - орали рыночные торговки и грозили кулаками.
   И тогда сестра г-жи Кампан, не обращая внимания на угрозы торговок, пошла
вперед на штыки часовых.
   - Послушайте! - крикнула она. - Я с пятнадцатилетнего  возраста  нахожусь
при королеве, она дала мне приданое и выдала замуж, Я служила ей, когда  она
была могущественна, так неужели я должна бросить ее, когда она несчастна?
   - Она права! - закричал народ. - Солдаты, пропустите их!
   После этого приказа, отданного повелителем, с  которым  не  спорят,  ряды
разомкнулись, и женщины прошли во дворец.
   Через минуту  королева  увидела,  как  они  со  второго  этажа  машут  ей
платочками.
   А карета продолжала катиться, разрезая людское море и поднимая тучи пыли,
словно  дрейфующий  корабль,  который  разрезает  волны  океана,   окутанный
брызгами пены; это сравнение тем  более  точно,  что  никогда  еще  терпящим
кораблекрушение не грозило столь разъяренное и  бурное  море,  как  то,  что
готовилось  поглотить  несчастное  королевское  семейство,   с   нетерпением
ожидавшее, когда  же  оно  достигнет  дворца  Тюильри,  который  мнился  ему
спасительным берегом.
   Наконец карета остановилась перед лестницей большой террасы.
   - Господа! - снова обратилась  королева,  но  на  сей  раз  к  Петиону  и
Барнаву. - Гвардейцы! Наши гвардейцы!
   - Вы не хотите никого  из  этих  господ  поручить  особым  моим  заботам?
поинтересовался Барнав.
   Королева пристально взглянула на него и ответила:
   - Никого.
   Мария Антуанетта настояла, чтобы король и дети вышли первыми.
   Последующие десять минут были - тут мы не исключаем  даже  минуты,  когда
она поднималась на эшафот, - без сомнения, самыми страшными в ее жизни.
   Она боялась не того, что ее убьют -  смерть  это  пустое,  -  но  что  ее
отдадут народу как игрушку или заключат в тюрьму, откуда  она  сможет  выйти
только после позорного суда.
   И когда она ступила на подножку, защищенная железным сводом,  который  по
приказу Барнава образовали над ее головой стволы и штыки ружей  национальных
гвардейцев, у нее на миг помутилось в глазах, и  она  подумала,  что  сейчас
упадет.
   Но перед тем, как веки у нее сомкнулись, она бросила последний испуганный
всеохватывающий взгляд, и ей почудилось, что  напротив  стоит  тот  страшный
человек, который в замке Таверне таинственным образом  приподнял  перед  ней
завесу будущего, которого она  встретила  еще  раз,  когда  шестого  октября
уезжала  из  Версаля,  который  являлся  перед  ней  либо  для  того,  чтобы
предсказать  величайшие  катастрофы,  либо  тогда,  когда  такая  катастрофа
свершалась.
   Она  еще  медлила  закрыть  глаза,  но,  убедившись,  что  зрение  ее  не
обманывает, тут же сомкнула веки; она, столь сильная,  когда  дело  касалось
действительности, вскрикнула и  безвольно,  беспомощно  сдалась  перед  этим
мрачным видением.
   Ей показалось, что земля плывет у нее под ногами, что вокруг стремительно
завертелись толпа, деревья, раскаленное небо, недвижный дворец; сильные руки
подхватили ее и повлекли сквозь вопли, рев, проклятия. Ей  смутно  слышались
голоса телохранителей, которые что-то  кричали,  притягивая  к  себе  ярость
народа в надежде отвлечь его внимание от королевы. Мария Антуанетта  на  миг
приоткрыла глаза и увидела этих обреченных: они  стояли  на  козлах.  Шарни,
бледный и,  как  всегда,  прекрасный,  с  мученическим  светом  во  взоре  и
презрительной улыбкой на  устах,  сражался  один  с  десятью.  С  Шарни  она
перевела взгляд на того, кто влек ее сквозь этот безмерный водоворот; она  с
ужасом узнала таинственного человека,  которого  встречала  в  Таверне  и  в
Севре.
   - Вы! Вы! - вскрикнула королева, пытаясь вырваться из его железных рук.
   - Да, я, - шепнул он ей на ухо. - Ты еще нужна  мне,  чтобы  окончательно
столкнуть монархию в бездну, и потому я спасаю тебя.
   На сей раз силы оставили королеву, она вскрикнула и лишилась чувств.
   А толпа в это время пыталась разорвать в клочья гг. де Шарни, де Мальдена
и де Валори, а другая ее часть торжественно несла на руках Друэ и Бийо.

Глава 10

ЧАША

   Когда королева пришла в себя, она была в своей спальне в Тюильри.
   Около нее находились г-жи де Мизери и Кампан, ее любимые камеристки.
   Первым делом королева спросила, где дофин.
   Дофин лежал в постели у себя в спальне под надзором воспитательницы  г-жи
де Турзель и горничной г-жи Брюнье.
   Но эти объяснения не удовлетворили королеву, она вскочила  и,  как  была,
даже не приведя в порядок туалет, побежала в покои сына.
   Мальчик очень перепугался, он долго плакал, но его успокоили, и теперь он
спал.
   Во сне он лишь слегка вздрагивал.
   Королева долго стояла у его постели, держась за столбик полога, и  сквозь
слезы смотрела на сына.
   В ушах у нее до сих пор звучали слова, которые прошептал ей тот  страшный
человек: "Ты еще нужна мне, чтобы окончательно столкнуть монархию в  бездну,
и потому я спасаю тебя."
   Неужто это правда? Значит, это она толкает монархию в бездну?
   Не замкнется ли бездна, в которую она толкает монархию, поглотив  короля,
ее самое и престол? Не придется ли бросить в пропасть и обоих детей? Ведь  в
древних религиях только кровью невинного младенца  можно  было  умиротворить
богов.
   Правда, Господь отверг жертвоприношение Авраама,  но  у  Иеффая  подобную
жертву принял.
   Да, мрачные мысли терзали королеву; еще более мрачные - мать.
   Наконец, встряхнув головой, она медленно вернулась к себе.
   Она до сих пор не переоделась.
   Платье ее было измято и во многих местах порвано, туфли продырявились  на
острых камнях и  неровной  булыжной  мостовой,  по  которой  ей  приходилось
ступать, вся она была покрыта пылью.
   Мария Антуанетта попросила принести ей другие туфли и приготовить ванну.
   Барнав дважды приходил справиться об ее состоянии.
   Рассказывая о его визите, г-жа Кампан с удивлением смотрела на королеву.
   - Поблагодарите его самым сердечным образом,  сударыня,  -  велела  Мария
Антуанетта.
   Г-жа Кампан в совершенном изумлении взглянула на нее.
   - Мы  весьма  обязаны  этому  молодому  человеку,  сударыня,  -  сообщила
королева, хотя не в ее обычаях было объяснять свои намерения.
   - Но  мне  кажется,  ваше  величество,  -  не  успокаивалась  камеристка,
господин Барнав - демократ, человек из народа,  для  которого  все  средства
были хороши, чтобы добиться своего нынешнего положения.
   - Да, правда, сударыня,  все  средства,  какие  ему  дал  в  распоряжение
талант, - сказала королева. - Запомните то,  что  я  вам  скажу.  Я  извиняю
Барнава. Чувство гордости, какое я не посмела  бы  осудить,  заставляло  его
одобрять все, что открывает дорогу к почестям и славе для класса, к которому
он принадлежит по рождению. Но нет никакого  прощения  для  дворян,  которые
ринулись в революцию. Если власть вновь вернется к нам, Барнаву уже  заранее
гарантировано прощение... Ступайте и постарайтесь принести  мне  известия  о
господах де Мальдене и де Валори.
   Сердце Марии Антуанетты присовокупило к этим именам и имя  графа,  но  ее
уста отказались произнести его.
   Ей доложили, что ванна готова.
   Пока королева ходила к дофину, повсюду, даже  у  дверей  ее  туалетной  и
ванной комнат, были выставлены часовые.
   Королеве с огромным трудом удалось добиться, чтобы дверь, пока она  будет
принимать ванну, оставалась закрытой.
   А вот что написал Прюдом в своей газете "Революсьон де Пари":

   "Некоторые добрые патриоты, в которых неприязнь к королевской  власти  не
пригасила еще сострадательности, похоже, обеспокоены душевным  и  физическим
состоянием Людовика XVI и его  семьи  после  столь  неудачного  путешествия,
каким было возвращение из Сент-Мену.
   Пусть они успокоятся!  Наш  бывший,  вернувшись  в  свои  апартаменты,  в
субботу вечером чувствовал  себя  ничуть  не  хуже,  чем  по  возвращении  с
утомительной и почти бесплодной охоты; как  обычно,  он  съел  цыпленка.  На
другой день, отобедав, играл со своим сыном.
   Что же до матери, по приезде она приняла ванну, и первым ее распоряжением
было принести другие туфли, поскольку  те,  в  которых  она  путешествовала,
продырявились - и она немедленно продемонстрировала  их;  весьма  ловко  она
повела  себя  с  офицерами,  приставленными  дабы  сторожить   ее,   объявив
смехотворным и непристойным приказ оставлять  открытой  дверь  своей  ванной
комнаты и спальни."

   Вы только взгляните на это чудовище, имевшее наглость съесть  по  приезде
цыпленка, а на следующий день играть со своим сыном!
   Взгляните на эту сибаритку, возжелавшую принять ванну  после  пяти  дней,
проведенных в карете, и трех ночей на постоялых дворах!
   Взгляните на расточительницу, требующую туфли, потому что те,  в  которых
она путешествовала, продырявились!
   Наконец,  взгляните  на  эту  мессалину,   посчитавшую   непристойным   и
смехотворным приказ оставлять открытой дверь своей ванной комнаты и  спальни
и попросившую у часовых позволения закрыть ее!
   Ах, господин журналист, мне прямо так и кажется, что  цыпленка  вы  едите
только четыре раза в году, на большие праздники, детей не имеете,  ванну  не
принимаете, а к себе  в  ложу  в  Национальное  собрание  ходите  в  дырявых
башмаках!
   Рискуя вызвать неприятности, королева добилась, чтобы дверь была закрыта,
и приняла ванну.
   И все-таки часовой не преминул обозвать г-жу Кампан аристократкой,  когда
та входила в ванную комнату, чтобы сообщить королеве известия.
   Они оказались не настолько ужасными, как можно было ожидать.
   У заставы Шарни и оба его товарища составили план,  целью  которого  было
отвлечь внимание на себя и тем самым уменьшить опасность, угрожающую  королю
и королеве. Короче, они договорились, что, когда карета остановится, один из
них бросится направо,  другой  налево,  а  тот,  который  сидит  посередине,
вперед; таким образом они вынудят группу убийц разделиться на  три  части  и
гнаться за тремя жертвами; благодаря этому королю и  королеве,  быть  может,
удастся без помех добраться до дворца.
   Мы уже говорили, что карета остановилась  над  первым  прудом  у  большой
террасы дворца. Убийцы так торопились,  с  такой  поспешностью  ринулись  на
передок кареты, что двое из них были тут же тяжело ранены. Двум  гренадерам,
сидевшим на козлах, с минуту еще  удавалось  оборонять  троих  офицеров,  но
потом их стащили наземь, и подопечные их остались без защиты.
   Трое гвардейцев как раз этот момент и выбрали;  они  разом  бросились  по
сторонам,  заодно  успев  сбросить  на  землю  нескольких  человек,  которые
вскарабкались на колеса и подножки, чтобы стащить их с козел.  После  этого,
как они и предвидели, народная ярость прорвалась по трем направлениям.
   Едва г-н Мальден соскочил на землю, как над ним взметнулись  топоры  двух
саперов. И целью обоих топоров был он. Стремительным рывком он  высвободился
из рук тех, кто схватил его за воротник,  и  на  несколько  секунд  оказался
один.
   И тогда, скрестив на груди руки, он бросил:
   - Бейте!
   Один топор так и остался поднятым. Отвага жертвы парализовала убийцу.
   Второй, жаждущий крови, опустился, но, падая, встретил  ствол  мушкетона,
отклонивший его, так что острие только едва задело  шею  г-на  де  Мальдена,
нанеся ему легкую рану.
   Г-н де Мальден тут же бесстрашно ринулся на толпу, та расступилась, но он
успел сделать лишь несколько шагов: его заметила группа  офицеров  и,  желая
спасти, потащила к цепи национальных гвардейцев, которые держали проход  для
короля и его семьи от кареты к дворцу. В ту же секунду  де  Мальдена  увидел
генерал де Лафайет; он подъехал к нему на коне, схватил за ворот и  подтащил
к стремени, намереваясь взять его под  защиту  своей  популярности.  Однако,
узнав его, г-н де Мальден закричал:
   - Отпустите меня, сударь!  Занимайтесь  королевским  семейством,  а  меня
оставьте этой сволочи!
   Г-н де Лафайет отпустил  де  Мальдена,  поскольку  увидел,  что  какой-то
человек тащит королеву, и устремился к нему.
   Г-на де Мальдена тут же сбили  с  ног,  вновь  подняли;  кто-то  на  него
набрасывался, кто-то защищал, и вот так, награждая  ударами,  его  дотащили,
израненного  и  окровавленного,  до  дверей  Тюильри;  тут  один   дворцовый
служитель, видя, что он уже не держится на ногах, схватил  его  за  ворот  и
потащил к себе, крича:
   - Будет жаль,  если  такой  мерзавец  умрет  легкой  смертью!  Для  этого
разбойника нужно придумать особую казнь. Отдайте его мне, уж я им займусь!
   Продолжая поносить г-на де Мальдена  и  приговаривая:  "Пошли,  прохвост,
пошли со мной! Уж я тебе покажу!" -  он  оттащил  его  в  темный  угол,  где
шепнул:
   - Спасайтесь, сударь, и простите меня за хитрость, которую я вынужден был
применить, чтобы вырвать вас из рук этих негодяев.
   Г-н де Мальден скрылся.
   Нечто подобное происходило и с г-ном де  Валори;  он  был  дважды  тяжело
ранен в голову. Но когда два десятка штыков, два десятка сабель, два десятка
кинжалов взметнулись, чтобы прикончить его, появился г-н Петион и, изо  всех
сил расталкивая убийц, вскричал:
   - Именем Национального собрания я объявляю, что вы недостойны  называться
французами, если сей же миг не отпустите этого человека и не передадите  его
мне! Я - Петион!
   Петион,  который  под  несколько  суровой  внешностью   скрывал   высокую
человечность, отважное и честное сердце, показался  убийцам  столь  грозным,
что они попятились и отдали ему г-на де Валори.
   Петион провел его, поддерживая под руку, так как де  Валори,  контуженный
обрушенными на него ударами, едва держался на ногах,  до  цепи  национальных
гвардейцев и там передал  с  рук  на  руки  адъютанту  Матье  Дюма,  который
поручился за его жизнь и действительно охранял до самых дверей дворца.
   И тут Петион услышал голос Барнава. Барнав, бессильный защитить де Шарни,
призывал на помощь.
   В графа вцепились чуть ли не два десятка рук, его сбили с ног, волокли по
земле, но он все-таки поднялся,  сорвал  с  чьего-то  ружья  штык  и  теперь
отбивался им от обступившей толпы.
   Само собой, он скоро пал бы в этой неравной борьбе, не поспеши к нему  на
помощь Барнав, а потом Петион.
   Королева выслушала этот рассказ в  ванной;  правда,  г-жа  Кампан  смогла
сообщить ей более или менее достоверные сведения лишь о гг. де Мальдене и де
Валори, которых видели во дворце, избитых, окровавленных, но тем не менее не
слишком пострадавших.
   Что же касается Шарни, о  нем  ничего  определенного  сказать  не  могли;
говорили, что Барнав и Петион спасли его, но никто не  видел,  вошел  он  во
дворец или нет.
   При этих словах лицо королевы покрылось такой бледностью, что камеристка,
решив, что королева побледнела, опасаясь за жизнь графа, воскликнула:
   - Ваше величество, право, не стоит  так  переживать  из-за  господина  де
Шарни только потому, что его нет во дворце. Вашему величеству ведь известно,
что в Париже живет госпожа де Шарни. Возможно, граф укрылся у нее.
   Но именно это предположение и пришло на ум Марии Антуанетте  и  заставило
ее так смертельно побледнеть.
   Она вышла из ванны и приказала:
   - Оденьте меня, Кампан, скорее оденьте! Я  должна  узнать,  что  стало  с
графом.
   - С каким графом? - поинтересовалась вошедшая в ванную г-жа де Мизери.
   - С графом де Шарни! - воскликнула королева.
   - Граф де Шарни в приемной вашего величества, - сообщила г-жа де  Мизери,
- и просит удостоить его короткой беседы.
   - Ах вот как, - шепнула королева. - Значит, он держит слово.
   Г-жа де Мизери и г-жа Кампан  переглянулись,  не  понимая,  что  королева
имеет в виду, а она, не в силах более промолвить ни звука, знаком велела  им
поторопиться.
   Никогда еще туалет королевы не занимал так мало времени. Мария Антуанетта
позволила только вытереть себе волосы,  которые  она  прополоскала  душистой
водой, чтобы смыть с них пыль, да накинула поверх рубашки  белый  муслиновый
пеньюар.
   Когда она вошла к себе в комнату и приказала принять графа де  Шарни,  ее
лицо было белее пеньюара.

Глава 11

УДАР КОПЬЕМ

   Минуту  спустя  лакей  доложил  о  графе  де  Шарни,  и  тот  появился  в
прямоугольнике двери, залитый золотым отсветом заходящего солнца.
   И он тоже, как и  королева,  воспользовался  временем  после  приезда  во
дворец для того, чтобы смыть с себя следы  долгого  путешествия  и  жестокой
схватки, которую ему пришлось выдержать.
   Шарни надел свой давний мундир капитана второго ранга, мундир с  красными
отворотами и кружевным жабо.
   В этом мундире он был в тот вечер, когда встретил  королеву  и  Андре  де
Таверне на площади Пале-Рояль, откуда отвез их в фиакре в Версаль.
   Никогда он не выглядел таким элегантным, спокойным, красивым, и  королеве
с трудом верилось, что всего час назад народ едва не растерзал его.
   - О сударь, - воскликнула королева, - вам, должно быть,  сказали,  как  я
беспокоилась о вас и посылала всюду людей, чтобы получить сведения о вас!
   - Да, государыня, - поклонился Шарни, - но поверьте, я тоже прошел к себе
только после того, как узнал у ваших служанок, что вы в  безопасности  и  не
пострадали.