торый должен был  его  судить,  и,  стало
быть, веря в Бога, в Его справедливость, в Его вознаграждение  за  добрые  и
злые поступки; так каким же образом Людовик XVI  мог  сказать:  "Я  не  могу
упрекнуть себя ни в одном из предъявленных мне обвинений"?
   В самом построении этой фразы заключено объяснение.
   Людовик XVI не говорит: "Выдвинутые против меня обвинения ложны"; нет, он
говорит: "Я.., не могу упрекнуть  себя  ни  в  одном  из  предъявленных  мне
обвинений"; а ведь это отнюдь не одно и то же.
   Людовик XVI, даже готовый взойти на эшафот, остается учеником герцога  де
ла Вогийона!
   Сказать: "Выдвинутые против меня обвинения ложны",  значило  бы  отрицать
эти преступления, а Людовик XVI не мог их  отрицать;  сказать:  "Я  не  могу
упрекнуть себя ни а одном из выдвинутых против меня обвинений" - это, строго
говоря, означало: "Преступления эти существуют, однако я не могу себя в  них
упрекнуть".
   Почему же Людовик XVI не упрекал себя в них?
   Потому что он, как мы только что сказали, рассматривал их с точки  зрения
монархии; благодаря кругу, в котором они были воспитаны, благодаря освящению
законности, этой непогрешимости  божественного  права,  короли  относятся  к
преступлениям, в особенности - к политическим преступлениям,  совсем  иначе,
нежели другие люди, потому что смотрят на них с другой точки зрения.
   Таким  образом,  возмущение  Людовика  XI  родным   отцом   не   является
преступлением: это борьба ради общественного блага.
   Таким образом, для Карла IX Варфоломеевская ночь - не  преступление:  это
способ всеобщего спасения.
   Таким образом, в  глазах  Людовика  XIV  отмена  Нантского  эдикта  -  не
преступление: это всего-навсего мера, принятая в интересах государства.
   Тот  же  Мальзерб,  который  сегодня  защищает  короля,  раньше,   будучи
министром, хотел защитить протестантов. Он  встретил  в  лице  Людовика  XVI
ожесточенное сопротивление.
   -  Нет,  -  ответил  ему  король,  -   нет,   изгнание   протестантов   -
государственный закон, закон  Людовика  Четырнадцатого;  не  будем  нарушать
прежние границы.
   - Государь! - возразил Мальзерб.  -  Закон  никогда  не  теряет  силы  за
давностью.
   - Да! - вскричал Людовик XVI, как человек, не видевший в отмене Нантского
эдикта ущерба правосудию. - Но  разве  отмена  Нантского  эдикта  -  это  не
спасение государства?
   Таким образом,  для  Людовика  XVI  гонение  на  протестантов,  вызванное
набожной старухой и злобным иезуитом, эта жестокая мера, из-за которой кровь
потоками хлынула на Севеннские равнины, из-за  которой  вспыхнули  костры  в
Ниме, Альби, Безьере, было не преступлением, а, напротив, мерой в  интересах
государства!
   Есть еще  нечто,  требующее  изучения  с  точки  зрения  короля:  король,
рожденный почти непременно от иноземной принцессы и, стало быть, связанный с
ней кровными узами, является отчасти иностранцем по отношению к собственному
народу; он им правит, и только, да и то - через кого он правит? Через  своих
министров.
   Таким образом, народ оказывается не только чужим ему по крови,  народ  не
только не достоин быть  его  союзником,  но  король  не  снисходит  даже  до
самоличного правления своим народом; напротив, иноземные  государи  являются
родственниками и союзниками короля, не имеющего в собственном королевстве ни
родства, ни  союзников,  и  уж  с  иноземными  государями  он  общается  без
посредничества министров.
   Испанские  Бурбоны,  неаполитанские  Бурбоны,  итальянские  Бурбоны  были
потомками Генриха IV; все они были кузенами.
   Австрийский император был шурином Людовика XVI, принцы Савойские были его
союзниками: Людовик XVI был саксонцем по матери.
   Итак, народ начал навязывать своему королю условия, которые  тот  не  мог
принять, потому что  они  противоречили  его  интересам;  кого  же  призывал
Людовик XVI на помощь в борьбе против  восставшего  народа?  Своих  кузенов,
своих шуринов, своих союзников; для него испанцы и австрийцы не были врагами
Франции, потому что все это были родственники и  друзья  его,  короля,  а  с
точки зрения монархии король олицетворял Францию.
   Что шли защищать эти короли? Святыню, неприступную гордыню - монархию!
   Вот почему Людовик XVI не мог упрекнуть себя в  выдвигаемых  против  него
преступлениях.
   В  конце  концов  эгоизм  короля  породил   эгоизм   народа;   и   народ,
возненавидевший монархию  до  такой  степени,  что  презрел  Бога  -  народу
внушали, что королевская власть исходит от Бога, - выступил 14 июля, 5  -  6
октября, 20 июня и 10 августа, по-своему понимая интересы государства.
   Мы не называем 2 сентября, потому что, повторяем, 2 сентября останется на
совести коммуны!

Глава 22

ПРОЦЕСС

   Наступило 26-е; этот день застал короля готовым ко всему, даже к смерти.
   Он составил свое завещание еще накануне; он боялся, неведомо почему,  что
будет убит на следующий день по дороге в Конвент.
   Королева была предупреждена,  что  король  вторично  вызван  в  Собрание.
Передвижение войск, барабанный бой могли бы перепугать ее насмерть, если  бы
Клери не придумал, как предупредить ее о готовившемся событии.
   В десять часов утра Людовик XVI ушел в сопровождении Шамбона и Сантера.
   Когда он прибыл в Конвент, ему пришлось ждать целый час: народ мстил  ему
за пятисотлетнее ожидание в приемных Лувра, Тюильри и Версаля.
   В это время шло обсуждение, в котором  король  не  имел  права  принимать
участие: ключ, переданный им 12-го Клери, был перехвачен; кому-то  пришла  в
голову мысль попытаться отпереть этим ключом дверь, и ключ подошел.
   Этот ключ и был предъявлен Людовику XVI.
   - Я не узнаю этот ключ, - отвечал тот.
   По всей вероятности, он выковал его сам.
   Именно в таких тонких вопросах королю и недоставало величия.
   Когда  обсуждение  закончилось,  председатель   объявил   Собранию,   что
обвиняемый и его защитники готовы предстать перед судом.
   Король вошел в сопровождении Мальзерба, Тронше и Дезеза.
   - Людовик! - обратился к нему  председатель.  -  Конвент  принял  решение
выслушать вас сегодня.
   - Мой совет прочитает вам мой ответ, - молвил король.
   Наступила глубокая тишина; все члены Собрания понимали,  что  можно  было
дать  еще  несколько  часов  королю,  лишенному  королевства,  и   человеку,
лишаемому жизни.
   И потом, возможно. Собрание, некоторые члены которого явили собой  пример
возвышенного ума, ожидало, что вспыхнет оживленная дискуссия и уже лежащая в
гробу монархия, готовая опуститься в кровавую усыпальницу, быть может, вдруг
восстанет, явится  во  всем  величии  умирающей  и  произнесет  для  истории
несколько слов, которые будут передаваться из поколения в поколение?
   Нет, до этого было далеко: речь адвоката Дезеза была типичной адвокатской
речью.
   А ведь как почетно было защищать дело наследника многих королей, которого
рок  столкнул  с  собственным  народом,  и  не  столько  во  искупление  его
собственных преступлений, сколько во искупление преступлений и ошибок целого
рода.
   Нам представляется по этому поводу, что если бы мы имели честь быть г-ном
Дезезом, мы не говорили бы от имени г-на Дезеза.
   Слово было за Людовиком Святым и Генрихом IV; именно  этим  двум  великим
представителям рода надлежало оправдать Людовика XVI  за  слабость  Людовика
XIII,  расточительство  Людовика  XIV,  распутство  Людовика   XVI   Однако,
повторяем, все произошло совсем не так.
   Дезез вел себя вызывающе, тогда как  ему  надо  было  постараться  прежде
всего увлечь слушателей; следовало быть не лаконичным, а  скорее  поэтичным;
необходимо было взывать к сердцу, а не к разуму.
   Но, может быть, по  окончании  его  невыразительной  речи  слово  возьмет
Людовик XVI, раз уж  он  выразил  желание  защищаться,  и  теперь  он  будет
защищаться, как подобает королю: с достоинством, величием, благородством.
   "Господа! - начал он. - Только что вам  были  представлены  мои  средства
защиты; я не буду еще раз о них говорить, выступая перед  вами  в  последний
раз. Заявляю вам, что мне не в чем себя упрекнуть, и мои  защитники  сказали
вам чистую правду.
   Я никогда не боялся, что мои поступки будут обсуждаться  публично;  но  у
меня просто сердце разрывалось,  когда  я  обнаружил,  что  в  обвинительном
заключении  меня  упрекнули  в  намерении  пролить  кровь  моего  народа,  в
особенности же меня  поразило,  что  мне  приписывается  ответственность  за
несчастья, имевшие место десятого августа.
   Многочисленные представленные мною в  разное  время  доказательства  моей
любви  к  народу,  а  также  мое  поведение   должны,   по   моему   мнению,
свидетельствовать о том, что я не боялся рисковать собой ради своего народа,
а также должны навсегда снять с меня подобное обвинение".
   Понимаете ли вы наследника шестидесяти королей, потомка Людовика Святого,
Генриха IV и Людовика XIV, который, отвечая на обвинение,  не  нашел  ничего
убедительнее?
   Но чем несправедливее, на ваш взгляд, было обвинение, государь, тем более
красноречивым должно было сделать вас ваше  негодование.  Вам  следовало  бы
оставить потомству хоть что-нибудь, хотя  бы  проклятие,  брошенное  в  лицо
вашим палачам!
   Председатель Конвента удивился не меньше нас с вами и спросил;
   - Вам нечего более добавить в свою защиту?
   - Нет, - отвечал король.
   - Можете идти.
   Людовик удалился.
   Его проводили в один из прилегавших к Собранию залов. Там он  обнял  г-на
Дезеза и прижал его  к  груди;  г-н  Дезез  весь  взмок,  и  не  столько  от
усталости, сколько от волнения; Людовик XVI заставил его переодеться  и  сам
согрел адвокату рубашку.
   В пять часов  вечера  он  возвратился  в  Тампль,  Час  спустя  трое  его
защитников вошли к нему как раз в ту минуту, как он поднимался из-за стола.
   Он  предложил  им  подкрепиться;  один  г-н  Дезез  откликнулся  на   его
предложение.
   Пока тот ел, Людовик XVI обратился к г-ну де Мальзербу.
   - Ну, теперь вы сами видите, что я был прав с самого начала,  и  приговор
мне был вынесен раньше, чем меня выслушали.
   - Государь! - молвил в ответ г-н  де  Мальзерб.  -  Когда  я  выходил  из
Собрания, меня со всех сторон обступили славные люди, которые заверили меня,
что не допустят вашей смерти или, по крайней мере, вы умрете не раньше,  чем
они и их друзья.
   - Вы их знаете, сударь? - оживившись, спросил король.
   - Лично - нет, государь; однако я, разумеется, узнал бы их в лицо.
   - Ну что же, - продолжал король, - постарайтесь разыскать кого-нибудь  из
них и передайте, что я никогда бы  себе  не  простил,  если  бы  из-за  меня
пролилась  хоть  одна  капля  крови!  Я  не  пожелал  этого  тогда,   когда,
пролившись, эта кровь могла бы спасти мой трон и мою жизнь; я тем  более  не
хочу этого теперь, когда я пожертвовал и тем, и другим.
   Господин  де  Мальзерб  рано  оставил  короля,  чтобы  успеть   исполнить
полученное от него приказание.
   Наступило 1 января 1793 года.
   Людовик XVI содержался под стражей в  полном  одиночестве;  при  нем  был
оставлен один-единственный камердинер.
   Король с грустью думал о своем одиночестве в такой день, как вдруг к  его
кровати подошел Клери.
   - Государь! - обратился  к  нему  едва  слышно  камердинер.  -  С  вашего
позволения я хотел бы от души вам пожелать, чтобы  ваши  несчастья  поскорее
кончились.
   - Я принимаю ваши пожелания, Клери, - подавая ему руку, молвил король.
   Клери коснулся протянутой ему руки губами и  омыл  ее  горячими  слезами;
потом он помог своему господину одеться.
   В это время вошли члены муниципалитета.
   Людовик обвел их внимательным взглядом и, заметив на лице одного  из  них
выражение жалости, подошел к этому человеку.
   - Сударь! Не откажите мне в огромной услуге! - попросил король.
   - В какой? - полюбопытствовал тот.
   - Навестите, пожалуйста, мою семью от моего имени, узнайте, как она  себя
чувствует, и пожелайте ей счастья в наступающем году.
   - Я схожу, - заметно смягчившись, пообещал член муниципалитета.
   - Благодарю вас, - сказал Людовик XVI. - Надеюсь, Бог воздаст вам за  то,
что вы для меня делаете!
   - А почему узник не попросит позволения увидеться с семьей? -  спросил  у
Клери другой член муниципалитета. -  Теперь,  когда  следствие  окончено,  я
уверен, что он не встретит препятствий.
   - А к кому нужно обратиться? - поспешил узнать Клери.
   - К Конвенту.
   Спустя минуту возвратился член муниципалитета, который ходил к королеве.
   - Сударь! - обратился он  к  королю,  -  Ваша  семья  благодарит  вас  за
пожелания и, в свою очередь, желает вам счастья.
   Король печально усмехнулся.
   - И это первый день Нового года!  -  молвил  он.  Вечером  Клери  передал
королю то, что сказал член муниципалитета о возможности встречи с семьей.
   Король на мгновение задумался, словно на что-то решаясь.
   - Нет, - вымолвил он наконец,  -  через  несколько  дней  они  не  смогут
отказать мне в этом утешении: подождем.
   Католическая  церковь  умеет  заставлять  своих   избранных   добровольно
умерщвлять душу!
   Приговор должны были огласить 16-го.
   Все утро г-н де Мальзерб провел с королем; в полдень  он  ушел,  пообещав
вернуться с отчетом о поименном голосовании, как только оно будет завершено.
   Голосование должно было проводиться по трем чрезвычайно простым пунктам:

   1. Виновен ли Людовик?
   2. Выносить ли приговор Конвента на суд народа?
   3. Какое будет наказание?

   Кроме того, необходимо было сделать так, чтобы потомки видели: если члены
Конвента голосовали не без злобы, то уж, во всяком случае, и без  страха;  а
для этого голосование необходимо было проводить открыто.
   Один жирондист по имени Биротто  потребовал,  чтобы  каждый  поднялся  на
трибуну и во всеуслышание высказал свое мнение.
   Монтаньяр Леонар Бурдон пошел  еще  дальше:  он  предложил  обязать  всех
подписать мандатные листки с решением.
   Наконец, представитель правого крыла, Руийер,  потребовал,  чтобы  каждая
комиссия  составила  списки  отсутствующих   и   имена   отсутствующих   без
уважительной причины были бы сообщены в их департаменты.
   И вот открылось долгое и  страшное  заседание,  длившееся  семьдесят  два
часа.
   Зал заседаний имел весьма необычный вид, так не  соответствовавший  тому,
что должно было произойти.
   Должно было произойти нечто печальное, мрачное,  пугающее;  зал  выглядел
таким образом, что ничто в нем не указывало на готовившуюся драму.
   В глубине были приготовлены ложи, в которых парижские красавицы в мехах и
бархате лакомились апельсинами и мороженым.
   Мужчины  подходили  к  ним  поздороваться,  перебрасывались   несколькими
словами, возвращались на свои места, кивали друг другу, махали  руками;  все
это походило скорее на театр.
   Трибуны Горы  отличались  особенным  блеском.  Именно  среди  монтаньяров
заседали миллионеры: герцог  Орлеанский,  Лепелетье  де  Сен-Фаржо,  Эро  де
Сешель, Анахарсис Клотц, маркиз де Шатонеф. Все эти господа заказали трибуны
для своих  любовниц;  те  приходили,  украшенные  трехцветными  бантами,  со
специальными пропусками или рекомендательными письмами к  секретарям,  а  те
исполняли при них роль билетеров и лакеев.
   Верхние трибуны, открытые для простого народа, все три дня были забиты до
отказа; там пили как в кабаке, ели словно  в  ресторане,  разглагольствовали
будто в клубе.
   На  первый  вопрос:  "Виновен  ли  Людовик?",  шестьсот  восемьдесят  три
человека ответили: "Да".
   На второй вопрос: "Выносить ли приговор Конвента на суд народа?",  двести
восемьдесят человек ответили:
   "Да"; четыреста двадцать три человека ответили отрицательно.
   Затем наступил черед третьего, важного, самого главного  вопроса:  "Какое
будет наказание?"
   Когда приступили к обсуждению этого вопроса, было уже восемь часов вечера
третьего дня заседаний, январского дня, печального,  дождливого,  холодного;
все устали, начали терять терпение: силы как актеров, так и зрителей иссякли
после сорокапятичасового напряжения.
   Каждый депутат поднимался на  трибуну  и  произносил  один  из  следующих
четырех приговоров: тюремное заключение - изгнание - отсрочка казни или  суд
народа - казнь.
   Любые выражения одобрения или неодобрения были  запрещены,  однако  когда
верхние трибуны слышали что-либо иное, кроме слова "Казнь", оттуда доносился
ропот.
   Правда,  однажды  и  это  слово  вызвало  ропот,  шиканье  и  свист:  это
произошло, когда на трибуну взошел Филипп Эгалите и сказал:
   "Руководствуясь единственно чувством долга, а также будучи убежден в том,
что все, кто  замышлял  или  будет  замышлять  против  суверенитета  народа,
заслуживают смерти, я голосую за казнь".
   Во время этого ужасного происшествия  в  зал  заседаний  Конвента  внесли
больного депутата в ночном  колпаке  и  домашнем  халате.  Он  попросил  его
принести, чтобы он мог проголосовать за  изгнание,  что  и  было  разрешено,
потому что это был акт милосердия.
   Верньо, председательствовавший 10 августа, был назначен  председателем  и
19  января;  тогда  он  провозгласил  низложение,  теперь   ему   предстояло
провозгласить смерть.
   "Граждане! - молвил он, - Вы только что совершили великий акт правосудия.
Я надеюсь, что из чувства человеколюбия вы будете  соблюдать  тишину;  когда
правосудие выразило свое мнение, слово за человеколюбием".
   И он прочитал результаты голосования.
   Из семисот двадцати одного человека, принявшего  участие  в  голосовании,
триста тридцать четыре высказались за изгнание или  тюремное  заключение,  а
триста восемьдесят семь - за казнь: одни - за немедленную казнь, другие -  с
отсрочкой.
   Итого, за казнь проголосовало на пятьдесят три человека  больше,  чем  за
изгнание.
   Однако если вычесть из этих пятидесяти трех голосов те сорок  шесть,  что
были отданы за отсрочку казни, то перевес тех, кто выступал  за  немедленную
смерть, составлял всего семь голосов.
   "Граждане! - с выражением глубокой скорби продолжал Верньо. - Объявляю от
имени Конвента,  что  наказание,  которое  он  выносит  Людовику  Капету,  -
смерть".
   Голосование состоялось 19-го в субботу вечером, а окончательный  приговор
Верньо огласил лишь 20-го в воскресенье, в три часа утра.
   В это время Людовик XVI, лишенный всякой связи с внешним миром, знал, что
решается его судьба, и один, вдалеке  от  жены  и  детей,  -  от  встречи  с
которыми он отказался,  дабы  укрепить  свой  дух,  словно  кающийся  монах,
закаляющий свою плоть, - он вручал с  совершенным  безразличием  -  так,  по
крайней мере казалось, - свою жизнь и свою смерть Господу.
   В воскресенье утром, 20 января, в шесть часов, г-н де  Мальзерб  вошел  к
королю. Людовик XVI уже поднялся; он стоял спиной к камину, облокотившись на
стол и спрятав лицо в ладонях.
   Заслышав шаги своего защитника, он вышел из задумчивости.
   - Ну что? - спросил он.
   У господина де Мальзерба не хватило духу ответить;  однако  по  выражению
его лица узник понял, что все кончено.
   - Смерть! - воскликнул Людовик. - Я в этом не сомневался.
   Он раскрыл объятия и прижал зарыдавшего г-на де Мальзерба к груди.
   Потом он продолжал:
   - Господин де Мальзерб! Вот уже два дня, как  я  пытаюсь  найти  в  своем
правлении нечто такое,  что  могло  бы  вызвать  хоть  малейший  упрек  моих
подданных; так вот могу вам поклясться со всею  искренностью,  как  человек,
который скоро предстанет пред Господом, что я  всегда  желал  своему  народу
счастья и никогда даже не помышлял ни о чем ином.
   Эта  сцена  происходила  в  присутствии  Клери,  заливавшегося   горючими
слезами; королю стало его жаль: он увел г-на де Мальзерба в свой  кабинет  и
заперся там вместе с  ним;  спустя  час  он  вышел,  еще  раз  обнял  своего
защитника и уговорил его прийти вечером.
   - Этот славный старик взволновал меня до глубины  души,  -  вернувшись  в
комнату, признался он Клери. - А что с вами?
   Он спросил так потому, что Клери дрожал всем телом с  т