вот  она
и отправилась в Солонь к тетке...
   - А-а... - молвила тетушка Бийо. - И долго она там пробудет, у тетки?
   - Пока ей не станет лучше, - отвечал фермер.  Тетушка  Бийо  вздохнула  и
отодвинула чашку с кофе с молоком.
   Фермер попытался заставить себя  поесть,  но  не  смог  и,  взяв  бутылку
бургундского за горлышко, одним махом ее опустошил и прохрипел:
   - Надеюсь, моего коня еще не расседлали?
   - Нет, господин Бийо, - робко отвечал ему детский голосок; его обладатель
приходил каждое утро на ферму с протянутой рукой, клянча завтрак.
   - Хорошо!
   Грубо отстранив бедного мальчонку, фермер вскочил на коня  и  поскакал  в
поле, а жена, утирая слезы, пошла в тень от камина на свое привычное место.
   Стало меньше одной певчей пташкой, одним радующим глаз цветком, которые в
образе юной прелестной девушки оживляли старые стены фермы.  А  в  остальном
жизнь на ферме обещала уже на следующий день войти в привычную колею.
   Питу встретил утро в своем доме в Арамоне, и те, кто вошли к нему в шесть
утра, застали его за перепиской набело перед  отправкой  Жильберу  отчета  о
потраченных на обмундирование двадцати пяти  луидорах,  подаренных  доктором
Национальной гвардии Арамона. Питу писал при свече, которая, верно, судя  по
длинному фитилю, давно горела.
   Правда, дровосек сказал, что видел, как Питу около двенадцати часов  ночи
пронес по деревне в руках что-то тяжелое, напоминавшее  очертаниями  женское
тело, а потом спустился под откос и пошел по  направлению  к  хижине  папаши
Клуи. Однако это было  маловероятно,  ведь  папаша  Лаженес  утверждал,  что
видел, как Питу бежал со всех ног около часу ночи по  дороге  на  Бурсон,  а
Мавме, живший на краю деревни со стороны Лоноре, сказал, что между  двумя  и
половиной третьего ночи Питу  прошел  мимо  его  двери  и  он  ему  крикнул:
"Здорово, Питу!" - а Питу в ответ прокричал: "Здорово, Манике!" Стало  быть,
не приходилось сомневаться в том,  что  Манике  видел  Питу  между  двумя  и
половиной третьего.
   Но чтобы дровосек видел Питу неподалеку от хижины папаши Клуи несущим  на
руках, да еще в полночь, нечто  тяжелое,  похожее  на  женское  тело,  чтобы
папаша Лаженес видел Питу бегущим сломя голову около часу ночи по бурсонской
дороге; чтобы Манике поздоровался с Питу, проходящим перед его  домом  между
двумя и половиной третьего, - Питу, которого мы потеряли из виду,  когда  он
находился вместе с  Катрин  между  половиной  одиннадцатого  и  одиннадцатью
часами ночи в оврагах, отделяющих деревню Писле  от  фермы  Ну,  должен  был
пройти, чтобы добраться до хижины папаши Клуи, около  полутора  миль,  потом
вернуться в Бурсон, то есть отшагать еще две  мили,  затем  пойти  назад  из
Бурсона к папаше Клуи и, наконец, вернуться  от  папаши  Клуи  домой.  Можно
предположить, что, оставив Катрин в надежном месте, он  пошел  справиться  о
виконте и уж потом, доложив о виконте Катрин,  он  отправился  домой.  Таким
образом, между одиннадцатью и половиной третьего ночи  он,  видимо,  отшагал
около девяти миль. Невозможно  предположить,  что  на  такое  способны  даже
королевские скороходы, о которых в народе поговаривали, что им для  скорости
удаляют селезенку; однако этот трюк, если взять все в целом, не очень-то  "у
дивил бы тех, кому хоть раз довелось  убедиться  в  скоростных  способностях
Питу.
   Однако так как Питу никому  не  открыл  тайн  этой  ночи,  на  протяжении
которой он проявил свою  способность  повсюду  поспевать,  то  кроме  Дезире
Манике, на чье приветствие он ответил, никто больше - ни дровосек, ни папаша
Лаженес, - не осмелились бы утверждать под присягой, что не тень,  а  именно
Питу они видели на тропинке, ведущей к папаше Клуи, а  также  на  бурсонской
дороге.
   Так или иначе, а на следующее утро в шесть часов, когда Бийо  садился  на
лошадь с намерением объехать поля, Питу был дома  и,  не  подавая  признаков
усталости или беспокойства,  проверял  счета  портного  Дюлоруа,  к  которым
присовокуплял в качестве вещественных доказательств расписки  тридцати  трех
своих подчиненных.
   Еще один уже знакомый нам персонаж плохо спал в эту ночь.
   Это был доктор Рейналь.
   В час ночи его разбудил нетерпеливый звонок лакея виконта де Шарни.
   Доктор отпер дверь сам, как это всегда случалось, если звонили ночью.
   Лакей виконта  пришел  за  ним,  потому  что  с  его  хозяином  случилось
несчастье.
   Он держал в руке повод другой оседланной лошади, чтобы доктор Рейналь  не
медлил ни единой секунды.
   Доктор оделся в мгновенье ока, сел верхом на коня  и  пустил  его  вскачь
вслед за конем лакея, поехавшего вперед, как курьер.
   Что же за несчастье произошло? Об этом он узнает, приехав  в  замок.  Ему
было предложено захватить с собой хирургические инструменты.
   Как оказалось, виконт был ранен в левый бок, а вторая пуля задела  правое
плечо. Похоже было на то, что обе пули были одинакового, двадцать четвертого
калибра.
   Однако виконт не пожелал изложить подробности случившегося.
   Первая рана -  в  бок  -  была  серьезной,  однако  особого  опасения  не
вызывала: пуля прошла через ткани, не задев важных органов.
   Другой раной можно было и вовсе не заниматься.
   Когда доктор закончил перевязку, молодой человек  протянул  ему  двадцать
пять луидоров - за молчание.
   - Ежели вам угодно, чтобы я держал все это в тайне, заплатите мне, как за
обычный визит, то есть пистоль, - отвечал славный доктор.
   Приняв луидор, он вернул виконту четырнадцать ливров сдачи,  как  тот  ни
упрашивал доктора принять большую сумму.
   Однако это оказалось невозможно.
   Доктор Рейналь предупредил, что у него на ближайшее  время  намечены  три
совершенно неотложных визита и, стало быть, он зайдет к виконту только через
день, а потом - еще через день.
   Во второй свой визит доктор застал виконта уже на ногах; надев  перевязь,
поддерживавшую повязку на ране, он мог уже на следующий день сесть на  коня,
словно ничего не случилось; таким  образом,  никто,  кроме  его  доверенного
лакея, не знал о происшествии.
   Приехав в третий раз, доктор  Рейналь  не  застал  своего  больного.  Вот
почему он пожелал принять за этот сорвавшийся визит лишь полпистоля.
   Доктор Рейналь принадлежал к числу тех редких  врачей,  которые  достойны
иметь в своей гостиной знаменитую гравюру,  представляющую  "Гиппократа,  не
принимающего даров от Артаксеркса".

Глава 31

ВЕЛИКАЯ ИЗМЕНА ГРАФА ДЕ МИРАБО

   Читатель помнит последние  слова  Мирабо,  обращенные  к  королеве  в  ту
минуту, когда он покидал ее в Сен-Клу и она пожаловала ему для поцелуя руку.
   - Этот поцелуй, ваше величество,  спасет  монархию!  -  воскликнул  тогда
Мирабо.
   Мирабо должен был исполнить обещание, данное Прометеем Юноне,  когда  она
была близка к потере трона.
   Мирабо вступил в борьбу, веря в собственные силы, не  думая  о  том,  что
после стольких неосторожных шагов и трех неудавшихся заговоров его втягивали
в обреченную на провал битву.
   Вероятно, Мирабо - и это  было  бы  более  осмотрительно  -  мог  бы  еще
некоторое время бороться, не снимая  маски.  Однако  уже  через  день  после
оказанного ему королевой приема по дороге в Национальное собрание он  увидел
на площади кучки людей и услышал странные выкрики.
   Он подошел к столпившимся и поинтересовался, что за шум.
   Собравшиеся передавали друг другу из рук в руки странные брошюры.
   Время от времени чей-то голос кричал:
   - "Великая измена графа де Мирабо! Великая измена  графа  де  Мирабо!"  -
Ага! - удивился он,  доставая  из  кармана  монету.  -  Кажется,  это  имеет
отношение ко мне!.. Друг мой! Почем "Великая  измена  графа  де  Мирабо"?  -
продолжал он, обращаясь к разносчику брошюр; тысячи номеров были  уложены  в
корзины, навьюченные на осла; тот размеренно шел туда, куда  ему  нравилось,
таская на себе целую лавчонку.
   Разносчик взглянул Мирабо прямо в лицо.
   - Ваше сиятельство! Я раздаю ее бесплатно. Шепотом он прибавил:
   - Брошюра отпечатана тиражом в сто тысяч!
   Мирабо в задумчивости отошел в сторону.
   Бесплатная брошюра! Что бы это значило?
   И торговец знает его в лицо!..
   Несомненно, брошюра была одним из глупых  или  злобных  пасквилей,  какие
тысячами ходили тогда по рукам.
   Излишняя ненависть или чрезмерная глупость обезвреживали  ее,  лишали  ее
смысла.
   Мирабо взглянул на первую страницу и побледнел.
   Там был представлен перечень долгов Мирабо и  -  странная  вещь!  -  этот
перечень был абсолютно точен - двести восемь тысяч франков!
   Под этим перечнем стояла дата того дня, когда эта  сумма  была  выплачена
различным кредиторам Мирабо духовником королевы г-ном де Фонтанжем.
   Затем следовала сумма, в которой выражалось его ежемесячное жалованье при
дворе: шесть тысяч франков.
   И, наконец далее шел пересказ его разговора с королевой.
   В это невозможно было поверить; неизвестный памфлетист  не  ошибся  ни  в
единой цифре; можно даже было сказать, что он не солгал ни единым словом.
   Какой страшный, таинственный,  располагающий  неслыханными  тайнами  враг
взялся преследовать его, Мирабо, а в его лице - монархию!
   Мирабо показалось, что ему знакомо лицо разносчика, заговорившего с ним и
назвавшего его "вашим сиятельством".
   Он пошел назад.
   Осел был на прежнем месте с на три четверти опустевшими корзинами, однако
разносчик был другой.
   Он был Мирабо совершенно незнаком.
   Однако он распространял брошюры с неменьшим усердием.
   Доктора Жильбера,  почти  ежедневно  принимавшего  участие  в  заседаниях
Национального собрания, особенно в тех,  что  имели  определенное  значение,
именно случай при вел на площадь в  то  время,  когда  там  распространялись
брошюры.
   Занятый своими мыслями, он, может быть, и не обратил бы внимания на  этот
шум собравшихся, однако Мирабо пробрался к нему сквозь толпу,  взял  его  за
руку и подвел к разносчику брошюр.
   Разносчик сделал при виде Жильбера то, что он делал все  время,  когда  к
нему подходили желающие получить брошюру: он протянул ее доктору со словами:
   - Гражданин! Вот "Великая измена графа де Мирабо"! Однако узнав  доктора,
он замер, как околдованный. Жильбер тоже на  него  взглянул,  с  отвращением
выронил брошюру и пошел прочь со словами:
   - Отвратительное занятие вы себе избрали, господин Босир!
   Взяв Мирабо за руку, он продолжал свой  путь  к  Национальному  собранию,
переехавшему из архиепископства в Манеж.
   - Вам знаком этот человек? - спросил у Жильбера Мирабо.
   - Да, знаком, как можно быть знакомым с такого  рода  людьми,  -  отвечал
Жильбер. - Это бывший гвардеец, игрок, прохвост:  за  неимением  лучшего  он
сделался клеветником.
   - Ах, если бы он клеветал... -  прошептал  Мирабо,  прижав  руку  к  тому
месту, где раньше было у него сердце,  а  сейчас  остался  лишь  бумажник  с
полученными из дворца деньгами.
   Помрачнев, великий оратор продолжал путь.
   - Как! Неужели вы в настолько малой степени философ,  что  не  найдете  в
себе сил противостоять подобному удару? - возмутился Жильбер.
   - Я? - изумленно переспросил Мирабо. - Ах, доктор, вы меня  не  знаете...
Они говорят, что я продался, а следовало бы сказать, что мне  заплатили!  Ну
что ж! Я завтра же куплю дом, карету, лошадей, лакеев; завтра у  меня  будет
свой повар и полон дом гостей. Свалить меня? Да что мне  до  моей  вчерашней
популярности и непопулярности сегодняшней? Разве у меня нет будущего?.. Нет,
Доктор, что меня убивает, так это то, что я вряд ли смогу  исполнить  данное
обещание. И в этом вина двора передо мной, а точнее было бы  сказать  -  его
измена. Я виделся с королевой,  как  вы  знаете.  Мне  показалось,  что  она
полностью мне доверяет, и я возомнил - безумством было мечтать,  видя  перед
собою подобную женщину, - что я могу быть не только  министром  короля,  как
Ришелье, но и министром, а вернее сказать, - и  от  этого  мировая  политика
только выиграла бы, - любовником королевы, как Мазарини. А что сделала  она?
Она в тот же день меня предала - и у  меня  есть  тому  доказательства  -  и
написала своему агенту в Германии господину Флахслаудену:  "Передайте  моему
брату Леопольду, что я последовала его совету.  Я  воспользовалась  услугами
господина де Мирабо, однако в моих отношениях с ним  не  может  быть  ничего
серьезного".
   - Вы в этом уверены? - спросил Жильбер.
   - Совершенно уверен... Это еще не все:  вы  знаете,  какой  вопрос  будет
сегодня слушаться в Национальном собрании?
   - Мне известно, что речь пойдет о войне, однако  я  плохо  осведомлен  по
поводу причины войны.
   - Ах, Боже мой! - воскликнул Мирабо. - Это чрезвычайно просто! Вся Европа
разделилась на два лагеря: с одной стороны - Австрия и Россия,  с  другой  -
Англия и Пруссия. Всех их объединяет ненависть к революции. России и Австрии
нетрудно выразить свою ненависть,  потому  что  они  в  действительности  ее
испытывают. А вот либеральной Англии и философски настроенной Пруссии  нужно
время, чтобы решиться на переход  от  одного  полюса  к  другому,  отречься,
отступиться, признать, что они -  и  это  соответствует  действительности  -
противники свободы. Англия, в свою очередь,  видела,  как  Брабант  протянул
Франции руку; это заставило ее решиться.  Наша  революция,  дорогой  доктор,
живуча, заразительна; это более чем национальная революция, эта революция  -
общечеловеческая. Ирландец Берк, ученик иезуитов из Сент-Омера,  беспощадный
враг господина Питта, недавно написал против Франции манифест, за который  с
ним звонкой монетой расплатился.., сам господин Питт. Англия не ведет  войну
с Францией.., нет,  она  еще  не  осмеливается.  Однако  она  уже  позволила
императору Леопольду захватить Бельгию, а также готова пойти  хоть  на  край
света ради того, чтобы поссориться с нашей союзницей Испанией. И вот Людовик
Шестнадцатый  объявил  вчера  в  Национальном  собрании,  что  он  вооружает
четырнадцать  кораблей.  Этот  вопрос  и  будет  сегодня  рассматриваться  в
Национальном собрании. Кому принадлежит инициатива войны? В этом  и  состоит
вопрос.  Король  уже  потерял  министерство  внутренних  дел,  а   затем   и
министерство юстиции. Если он и  военное  министерство  проиграет,  что  ему
остается? С другой стороны, -  давайте,  дорогой  доктор,  затронем  с  вами
сейчас вопрос, который еще не осмеливаются обсуждать в  палате,  -  итак,  с
другой стороны, король подозрителен. Революция до настоящего времени еще  не
произошла, и я более, чем кто бы то ни было, способствовал тому - и  я  этим
горжусь, - что революция только выбила шпагу из рук короля. Самое опасное  -
, оставить в руках у короля военное министерство, именно военное. И  вот  я,
верный данному обещанию, буду требовать, чтобы ему оставили эту силу.  Пусть
это будет мне стоить популярности, жизни, может быть, но я готов  поддержать
это требование. Я сделаю так, чтобы был принят декрет,  по  которому  король
станет победителем, он будет торжествовать. А что в это время делает король?
Заставляет министра юстиции  копаться  в  парламентских  архивах  в  поисках
старых  выражений  протеста  против  Генеральных  штатов,   чтобы,   видимо,
составить тайный протест против Национального собрания. Ах, дорогой Жильбер,
вот несчастье: уж слишком многое у  нас  делается  тайно  и  совсем  мало  -
открыто, публично, с поднятым забралом. Вот почему я,  Мирабо,  хочу,  чтобы
все знали, что я - на стороне короля и королевы, слышите? Вы  говорили,  что
эта направленная против меня гнусность меня смущает. Нет,  доктор,  она  мне
поможет; ведь мне, как буре, чтобы разразиться, нужны темные грозовые тучи и
встречные ветры. Идемте, доктор, идемте, вы увидите прекрасное заседание, за
это я ручаюсь!
   Мирабо не лгал. Едва ступив в Манеж, он был вынужден  проявить  мужество.
Каждый бросал ему в лицо: "Измена!"; кто-то  показал  ему  на  веревку,  еще
кто-то - на пистолет.
   Мирабо пожал плечами и прошел, как Жан Барт, расталкивая локтями тех, кто
стоял на его пути.
   Вопли преследовали его до самого зала заседаний, все усиливаясь. Едва  он
появился в зале, как сотни голосов встретили  его  криками:  "А-а,  вот  он,
предатель! Оратор-отступник! Продавшийся гражданин!" Барнав был на  трибуне.
Он выступал против Мирабо. Мирабо пристально на него посмотрел.
   - Да! - вскричал Барнав. - Это тебя называют предателем. Это против  тебя
я выступаю.
   - Ну что ж, - заметил Мирабо, - если ты выступаешь против  меня,  я  могу
пока прогуляться в Тюильри и успею вернуться, прежде чем ты закончишь.
   Задрав голову, он обвел собравшихся угрожающим взглядом  и  покинул  зал,
осыпаемый насмешками и  оскорблениями;  он  прошел  на  Террасу  фельянов  и
спустился в сад Тюильри.
   Пройдя треть главной аллеи, он увидал группу людей, центром которой  была
молодая женщина, державшая в руке ветку вербены и вдыхавшая ее аромат.
   Слева от женщины было свободное место; Мирабо  взял  CTJA  и  сел  с  ней
рядом.
   Сейчас же половина из тех, кто ее окружали, поднялись и удалились.
   Мирабо проводил их насмешливым взглядом. Молодая  женщина  протянула  ему
руку.
   - Ах, баронесса, - молвил он, - так вы, стало быть, не боитесь заразиться
чумой?
   - Дорогой граф! - отвечала молодая женщина. - Кое-кто утверждает, что  вы
склоняетесь на нашу сторону, ну так я вас к нам перетягиваю!
   Мирабо улыбнулся; три четверти часа он беседовал с молодой женщиной;  это
была Анна-Луиза-Жермена Неккер, баронесса де Сталь.
   Спустя три четверти часа он вынул часы.
   - Баронесса, прошу меня простить! Барнав выступал против меня. С тех  пор
как я покинул Национальное собрание, он был на трибуне уже около  часу.  Вот
уже три четверти часа я имею честь беседовать  с  вами;  следовательно,  мой
обвинитель говорит около двух часов. Должно быть, его речь подходит к концу,
мне надлежит ему ответить.
   - Идите, - кивнула баронесса, - отвечайте, и отвечайте смелее!
   - Дайте мне эту ветку вербены, баронесса, - попросил Мирабо, - она  будет
моим талисманом.
   - Будьте осторожны, дорогой граф: вербена - символ смерти!
   - Ничего, давайте! Венец мученика не будет лишним, когда идешь на бой!
   - Надобно признать, что трудно выглядеть глупее, чем так,  как  выглядело
Национальное собрание вчера, - молвила баронесса де Сталь.
   - Ах, баронесса, - отвечал Мирабо, - зачем уточнять день?
   Он ваял у нее из рук ветку вербены, которую она отдала ему, несомненно, в
благодарность за остроту, и  галантно  раскланялся.  Затем  он  поднялся  по
лестнице на Террасу фельянов, а оттуда прошел в Национальное собрание.
   Барнав спускался с трибуны под единодушные аплодисменты всех собравшихся;
он произнес одну из тех  путаных  речей,  что  удовлетворяют  представителей
сразу всех партий.
   Едва Мирабо появился на трибуне, как на него обрушился шквал проклятий  и
оскорблений.
   Он властным жестом поднял руку,  подождал  и,  воспользовавшись  минутным
затишьем, какие случаются во время бури или народных волнений, прокричал:
   - Я знал, что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!
   Таково уж  величие  гения:  эти  слова  заставили  замолчать  даже  самых
горячих.
   С той минуты как Мирабо завоевал тишину, победа наполовину была  за  ним.
Он потребовал, чтобы королю было дано право инициативы в  военных  вопросах;
это было слишком, и ему  отказали.  После  этого  завязалась  борьба  вокруг
поправок к законопроекту. Главная  атака  была  отражена,  однако  следовало
попробовать отбить территорию частичными наскоками: он пять  раз  поднимался
на трибуну.
   Барнав говорил два часа. Мирабо неоднократно брал слово и проговорил  три
часа. Наконец он добился следующего:
   Король имеет право проводить подготовку к войне, руководить  вооруженными
силами по  своему  усмотрению,  он  вносит  предложение  о  начале  войны  в
Национальное собрание, а оно не принимает окончательного решения без санкции
короля.
   Эх, если бы не эта бесплатная  брошюрка,  которую  сн