журные офицеры.
   Вдруг король увидел, как один из офицеров притворил дверь и, бросившись к
окну, стал торопливо задергивать шторы.
   Это был Данжу, бывший семинарист,  которого  за  огромный  рост  прозвали
шестифутовым Аббатом.
   - Что случилось - спросил король.
   Пользуясь тем, что королева  в  эту  минуту  отвернулась,  офицер  знаком
попросил короля ни о чем не спрашивать.
   Крики, ругательства, угрозы проникали в  комнату,  несмотря  на  запертые
окна и дверь; король понял, что происходит нечто ужасное:  он  положил  руку
королеве на плечо, чтобы удержать ее на месте.
   В эту минуту раздался стук в дверь, и Данжу пришлось отпереть.
   За дверью стояли офицеры гвардии и муниципалитета.
   - Господа! - обратился к ним король. - Моя семья в безопасности?
   - В безопасности, - отвечал человек в форме национального гвардейца  и  в
двойных эполетах, - просто был пущен слух, что в Тампле никого нет и что  вы
сбежали Покажитесь в окно, чтобы успокоить толпу.
   Не имея ни малейшего понятия  о  том,  что  происходит,  король  не  стал
возражать.
   Он пошел было к окну, однако Данжу остановил его.
   - Не делайте этого, сударь! -  взмолился  он.  Поворотившись  к  офицерам
Национальной гвардии, он заметил:
   - Народ должен доверять своим слугам!
   - Да дело вовсе не в этом, - обозлившись, молвил человек с  эполетами,  -
народ хочет, чтобы вы подошли к окну и увидели голову и сердце принцессы  де
Ламбаль: люди хотят вам показать, как они расправляются с тиранами. Так  что
советую вам показаться, ежели вы не хотите, чтобы все это вам принесли прямо
сюда.
   Королева вскрикнула и упала без чувств  на  руки  принцессе  Елизавете  и
наследной принцессе.
   - Ах, сударь! - с упреком проговорил  король.  -  Вы  могли  бы  избавить
королеву от этой страшной новости. Показав на трех женщин, он прибавил:
   - Взгляните, что вы наделали!
   Человек пожал плечами и вышел, напевая "Карманьолу".
   В шесть часов явился секретарь Петиона; он пришел, чтобы отсчитать королю
две с половиной тысячи франков.
   Видя, что королева стоит не двигаясь, он решил, что  она  делает  это  из
уважения к нему, и был настолько любезен, что предложил ей сесть.
   "Моя  мать  стояла  так,  -  рассказывает  в  своих  мемуарах   наследная
принцесса, - потому что после той ужасной сцены она застыла в неподвижности,
не замечая ничего вокруг".
   Ужас обратил ее в статую.

Глава 15

ВАЛЬМИ

   А теперь отведем на время наши взгляды от  этих  жестоких  сцен  бойни  и
последуем в Аргонские ущелья за одним из героев нашей истории, от которого в
эту минуту зависит судьба Франции.
   Как уже догадались читатели, речь идет о Дюмурье.
   Мы видели, что Дюмурье,  покинув  кабинет  министров,  вернулся  к  своим
войскам, а после  бегства  Лафайета  он  получил  звание  главнокомандующего
Восточной армией.
   Это назначение Дюмурье было настоящим чудом интуиции  со  стороны  людей,
стоявших тогда у власти.
   В самом деле, одни Дюмурье ненавидели, другие  -  презирали;  однако  ему
больше повезло, чем Дантону 2 сентября: он был  всеми  признан  единственным
человеком, способным спасти Францию.
   Жирондисты, которым Дюмурье  был  обязан  своим  назначением,  ненавидели
Дюмурье: они ввели его в кабинет министров, а он, как  помнят  читатели,  их
оттуда изгнал; однако именно они разыскали его в Северной  армии,  когда  он
прозябал в безвестности, и назначили его главнокомандующим.
   Якобинцы ненавидели и презирали Дюмурье; однако они поняли,  что  человек
этот весьма честолюбив, что он жаждет славы  и  потому  будет  сражаться  до
последнего Робеспьер не осмеливался  поддержать  Дюмурье  из-за  его  дурной
репутации и потому приказал поддержать его Кутону.
   Дантон  не  ненавидел  и  не  презирал  Дюмурье;   сам   обладая   мощным
темпераментом, он судил обо всем свысока, и его нимало не интересовали чужие
репутации; он был из  тех,  кто  готов  использовать  в  своих  целях  людей
порочных, если от них возможно добиться желаемых результатов. Однако,  зная,
какую выгоду можно извлечь из Дюмурье,  Дантон  в  то  же  время  не  вполне
доверял ему и потому послал к нему  двух  своих  людей:  Фабра  д'Эглантина,
бывшего выразителем его идей, и Вестермана, то есть свою карающую десницу.
   Все  силы  Франции  были  сосредоточены  в  руках  того,  кого   называли
интриганом.  Старый  Люкнер,  немецкий  солдафон,  доказавший  свою   полную
неспособность в самом начале кампании, был отправлен в Шалон  за  рекрутами.
Дилон, храбрый солдат, заслуженный генерал, занимавший  в  военной  иерархии
более высокое положение,  чем  Дюмурье,  получил  приказ  ему  повиноваться.
Келлерман также был отдан под начало  этого  человека,  которому  безутешная
Франция неожиданно вручала свой меч со словами: "Я  не  знаю  никого,  кроме
тебя, кто мог бы меня защитить; защити меня!".
   Келлерман поворчал, поругался, поплакал и смирился; однако повиновался он
неохотно, и нужно было грянуть пушке, чтобы заставить его быть тем, кем  он,
в сущности, и был: верным сыном отечества.
   А теперь выясним, почему победоносное движение  войск  бывших  союзников,
которое,  как  предполагалось,  не  остановится  до  самого  Парижа,   вдруг
задержалось после взятия Лонгви, после капитуляции Вердена.
   Между войсками неприятелей и  Парижем  встал  призрак:  это  был  Призрак
Борпера.
   Борпер, бывший командир карабинеров,  сформировал  и  возглавил  батальон
Мен-э-Луар. В ту самую минуту, как стало известно, что неприятель ступил  на
французскую землю, он со своими людьми проскакал через всю Францию с  запада
на восток.
   На дороге они повстречали  возвращавшегося  домой  депутата-патриота,  их
земляка.
   - Что передать вашим родным? - спросил депутат.
   - Что мы погибли! - ответил кто-то из них.
   Ни одному спартанцу, отправлявшемуся в Фермопилы, не удалось  дать  более
достойный ответ.
   Как мы уже сказали, враг подступил к Вердену. Это  произошло  30  августа
1792 года; а 31-го городу было предложено сдаться.
   Борпер со своими людьми, пользуясь поддержкой Марсо, хотел  сражаться  до
последнего.
   Совет обороны, состоявший из членов муниципалитета  и  старейшин  города,
приказал ему сдать город.
   Борпер презрительно усмехнулся.
   - Я поклялся скорее умереть, чем сдаться, - молвил он. - Живите в  позоре
и бесчестье, если это  вам  нравится:  я  же  буду  верен  клятве.  Вот  мое
последнее слово: я умираю.
   И он пустил себе пулю в лоб.
   Его призрак был таким же огромным, как  великан  Адамастор  <Адамастор  -
персонаж из поэмы португальского поэта  Луиса  де  Камоэнса  (1525  -  1580)
"Луаиады".>, только еще более устрашающим!
   Кроме того, союзники,  полагавшие,  судя  по  рассказам  эмигрантов,  что
жители Франции встретят их с распростертыми объятиями, ясно видели, что  это
было далеко от действительности.
   Они видели, что плодородные и заселенные земли Франции при их приближении
меняются словно по мановению волшебной палочки: все  зерно  исчезало,  будто
унесенное ураганом. Его перевозили на запад.
   В борозде вместо колосьев стояли только  вооруженные  крестьяне;  у  кого
были ружья, взяли в руки ружья, у кого были косы  -  вооружились  косами,  у
кого были вилы - взяли вилы.
   Погода  нам  тоже  благоприятствовала;  под  проливным   дождем   солдаты
промокали до нитки, дороги развезло. Конечно, дождь  этот  мочил  всех  -  и
французов, и пруссаков; однако то, что  благоприятствовало  французам,  было
враждебно по отношению к пруссакам. Для врага у крестьянина  были  припасены
ружье, вилы, коса да  зеленый  виноград,  а  для  соотечественников  у  него
находились и лучшее вино, и кружка пива, припрятанного в подвале,  и  охапка
сухой соломы - настоящая постель солдата.
   Однако одна ошибка совершалась за другой: Дюмурье первым в своих Мемуарах
перечисляет их - как свои, так и чужие.
   Он писал в Национальное собрание: "Ущелья Аргонских гор - это французские
Фермопилы; но не тревожьтесь: я буду удачливее Леонида и не погибну!"
   Однако охрана Аргонских ущелий оказалась недостаточной,  и  одно  из  них
было  захвачено  неприятелем;  Дюмурье  был  вынужден  отступить.  Двое  его
офицеров заблудились, потерялись; он и  сам  едва  не  заблудился  вместе  с
пятнадцатитысячной армией, и солдаты были до такой степени обескуражены, что
дважды обращались в бегство, имея перед собой всего-навсего  полторы  тысячи
прусских гусар! Один Дюмурье не отчаивался, не теряя ни веры, ни жизнелюбия,
и  писал  министрам:  "Я  отвечаю  за  все".  И  действительно,   хотя   его
преследовали, окружали, отрезали, он с десятью тысячами  человек  Бернонвиля
соединился с  пятнадцатью  тысячами  человек  Келлермана;  он  собрал  своих
растерявшихся генералов и 19 сентября оказался в  лагере  Сент-Менегу,  имея
под своим началом семьдесят шесть тысяч человек, в то время как у  пруссаков
было только семьдесят тысяч.
   Правда, нередко солдаты роптали,  порой  они  несколько  дней  подряд  не
видели хлеба. Тогда Дюмурье шел к солдатам.
   - Друзья мои! - говорил он  им.  -  Знаменитый  маршал  Морис  Саксонский
написал о войне книгу, в которой утверждает, что хотя бы один день в  неделю
войскам необходимо не выдавать хлеба,  чтобы  в  трудную  минуту  они  легче
переносили это лишение; и вот час  испытаний  настал,  и  ведь  вы  в  более
выгодном положении по сравнению с пруссаками, которых вы видите перед собой:
они иногда не получают хлеба по четыре дня и едят конину. У вас  есть  сало,
рис, мука; приготовьте себе лепешки, а начинкой будет свобода!
   Однако позже случилось нечто худшее:  после  бойни  2  сентября  в  армию
хлынула из Парижа вся грязь, вся сволочь. Все эти негодяи  пришли,  распевая
"Дела пойдут на лад", крича, что ни эполет, ни креста Св. Людовика, ни шитых
золотом мундиров они не потерпят: они сорвут ордена, растопчут плюмажи и все
приведут в порядок.
   Так  они  прибыли  в  лагерь  и  были  поражены  тем,  какая  вокруг  них
образовалась пустота: никто не отвечал ни на их угрозы,  ни  на  их  попытки
сближения; а на следующий день генерал назначил смотр.
   И вот настал день смотра; новоприбывшие  благодаря  неожиданному  маневру
оказались зажаты между враждебно настроенной кавалерией, готовой изрубить их
в куски, и угрожавшими им артиллеристами.
   Дюмурье выехал вперед; этих людей было около семи батальонов.
   - Эй, вы! - крикнул он. - Я даже не хочу называть вас ни  гражданами,  ни
солдатами, ни детьми... Итак, вы видите перед  собой  артиллерию,  а  позади
себя - кавалерию; это то же самое, как если бы вы оказались между молотом  и
наковальней! Вы опозорили себя преступлениями; я не потерплю здесь ни убийц,
ни палачей. Я прикажу вас изрубить на куски при малейшем неповиновении! Если
вы исправитесь, если вы будете вести себя под стать славной армии, в которую
вы имеете честь поступить, я буду вам отцом. Я  знаю,  что  среди  вас  есть
злодеи, которым поручено толкать вас к  преступлению;  гоните  их  сами  или
выдайте их мне. Я поручаю вас друг другу!
   И эти люди не только подчинились и стали великолепными солдатами, они  не
только изгнали из своих рядов  недостойных,  но  растерзали  негодяя  Шарло,
который бросил в принцессу де Ламбаль топор, а потом нес ее голову на острие
пики.
   Теперь ждали только Келлермана, без него ни на что нельзя было решиться.
   19-го Дюмурье получил донесение, в котором сообщалось, что его  офицер  с
армией находится в двух милях от него, на левом фланге.
   Дюмурье немедленно отправил ему приказ.
   Он предлагал ему стать  на  следующий  день  лагерем  между  Данпьером  и
Элизой, по другую сторону Овы.
   Место было выбрано прекрасное.
   Отправляя этот приказ Келлерману, Дюмурье видел, как перед  ним  в  горах
Люны разворачивалась прусская армия; таким образом, пруссаки оказались между
ним и Парижем и, следовательно, ближе к Парижу, чем он сам.
   Было вполне вероятно, что пруссаки искали столкновения.
   Дюмурье приказал Келлерману занять боевые позиции  на  высотах  Вальми  и
Жизокура. Келлерман ошибся и разбил свой лагерь на высотах Вальми.
   Это была величайшая ошибка или же страшное коварство.
   Расположившись таким образом, Келлерман не мог развернуться, пока вся его
армия не пройдет по узкому мосту; он не мог  занять  правый  фланг  Дюмурье,
потому что на его пути лежало непроходимое болото; он не мог занять место  и
на левом фланге, потому что их разделяла бездна.
   Отступать тоже было некуда.
   Может быть, именно это и нужно было старому Эльзасцу? В таком  случае  он
весьма преуспел. Прекрасное место для победы или смерти!
   Герцог Брауншвейгский с изумлением смотрел на наших солдат.
   - Все, кто там расположился, - заметил он прусскому королю, -  решили  не
отступать!
   Однако прусской армии дали понять, что Дюмурье отрезан, а  также  уверили
прусского короля, что это войско портных, бродяг и сапожников, как  называли
его эмигранты, побежит с первым пушечным выстрелом.
   Генерал Шазо не позаботился о том, чтобы занять высоты  Жизокура,  -  они
проходили вдоль главной Шалонской дороги, - а ведь именно с  этих  высот  он
мог бы ударить с флангов по колоннам  неприятеля;  пруссаки  воспользовались
его небрежностью и сами завладели этими позициями.
   После этого они ударили с флангов по частям Келлермана.
   Утро было туманное, однако это ничего не  значило:  пруссаки  знали,  где
находится  французская  армия:  на  высотах  Вальми,  где  же  еще  ей  было
находиться?
   Шестьдесят пушек грянули  разом;  прусские  артиллеристы  палили  наугад;
впрочем, они стреляли в большое скопление народа, и особая точность при этом
была не нужна.
   Французской армии, в которой доселе царило необыкновенное  воодушевление,
особенно тяжело было вынести первые удары; эти люди умели атаковать,  но  не
умели ждать.
   Случай, - именно случай,  а  не  хитрость  -  она-то  была  незаметна,  -
обернулся сначала против нас; снаряды пруссаков подожгли два зарядных ящика,
и те взорвались. Возницы спрыгнули с лошадей, чтобы укрыться от взрывов;  их
приняли за дезертиров.
   Келлерман пришпорил коня и подъехал к месту свалки, где дым еще мешался с
туманом.
   Вдруг в его лошадь угодило ядро и убило ее  наповал;  однако  всадник,  к
счастью, остался цел и  невредим;  он  пересел  на  другого  коня  и  поехал
догонять обратившиеся в бегство батальоны.
   Было одиннадцать часов утра; туман начал рассеиваться.
   Келлерман увидел, что пруссаки выстраиваются тремя колоннами,  перед  тем
как атаковать плато Вальми; он тоже построил своих солдат в три  колонны  и,
проезжая вдоль строя, обратился к ним с такими словами:
   - Солдаты! Приказываю вам не стрелять! Дождитесь неприятеля и - в штыки!
   Надев шляпу на острие сабли, он крикнул:
   - Да здравствует нация! Сразимся за нее и победим!
   В то же мгновение целая армия следует его примеру: все  солдаты  надевают
шляпы на  штыки  и  кричат:  "Да  здравствует  нация!"  Туман  растаял,  дым
рассеивается,  и  герцог  Браушвейгский  в  лорнет  видит  нечто   странное,
необычное, неслыханное: тридцать  тысяч  французов  не  двигаются  с  места;
обнажив головы, они размахивают ружьями, отвечая на огонь неприятеля криком:
"Да здравствует нация!"
   Герцог Брауншвейгский покачал головой; если  бы  он  был  один,  прусская
армия не сделала бы больше ни шаг, однако при сем присутствовал  король,  он
жаждал увидеть сражение, и герцогу Брауншвейгскому пришлось повиноваться.
   Пруссаки поднялись  в  мрачной  решимости  на  глазах  короля  и  герцога
Брауншвейгского; они пересекли пространство, отделявшее их от  французов,  и
стали похожи на прежнюю армию Фридриха: каждый солдат  был  словно  железным
кольцом прикован к тому, кто шел впереди.
   Вдруг в середине огромная змея будто лопнула; однако ее куски  сейчас  же
срослись. Пять минут спустя  она  опять  была  взрезана,  но  снова  удалось
восстановить стройность рядов колонны.
   Двадцать пушек Дюмурье открыли огонь по флангам  и  осыпали  их  огненным
градом: голова колонны никак не могла подняться, потому что ее тянуло  назад
дергавшееся под обстрелом в конвульсиях туловище.
   Герцог Брауншвейгский понял, что сражение проиграно,  и  приказал  играть
отступление.
   Король приказал дать сигнал атаки, встал во главе  солдат  и  повел  свою
покорную и храбрую инфантерию под двойной огонь Келлермана и  Дюмурье  -  он
был разбит, Нечто возвышенное парило над этой молодой армией: это была вера!
   - Я не видел фанатиков, подобных  им,  со  времен  крестовых  походов!  -
признался герцог Брауншвейгский.
   Да, это были фанатики, фанатики свободы.
   Герои 92-го! Они только что открыли счет победам в войне, которой суждено
было захватить умы всей Европы, всего мира.
   20 сентября Дюмурье спас Францию.
   На следующий день Национальный конвент потряс народы Европы, провозгласив
Республику!

Глава 16

21 СЕНТЯБРЯ

   21 сентября в полдень, прежде чем в Париже стало известно  об  одержанной
накануне  Дюмурье  победе,  означавшей  спасение   Франции,   двери   Манежа
распахнулись,  и  в  зал  медленно,  торжественно,  бросая  друг  на   друга
вопрошающие взгляды, вошли семьсот сорок девять членов,  составлявших  новое
Собрание.
   Из этих семисот  сорока  девяти  человек  двести  были  членами  прежнего
Собрания.
   Национальный конвент был избран  после  сентябрьских  событий,  и  потому
можно было заранее ожидать, что это будет контрреволюционное собрание. Более
того:  членами  его  были  избраны  многие  аристократы;  их  прежние  слуги
голосовали за них из демократических соображений.
   В  числе  новых   депутатов   были   также   буржуа,   врачи,   адвокаты,
преподаватели, приведенные к  присяге  священники,  литераторы,  журналисты,
торговцы. Итак, в массе своей они сами не знали, к какой  партии  примкнуть;
по  меньшей  мере  пятьсот  представителей  не  были  ни  жирондистами,   ни
монтаньярами; сама жизнь определит их будущее место в Собрании.
   Однако всех их объединяла общая ненависть  -  к  тому,  что  произошло  в
сентябре, а также к парижским депутатам,  которые  почти  все  были  членами
коммуны и которые были повинны в кровавых сентябрьских событиях.
   Можно было подумать, что пролитая в те дни кровь хлынула рекой через  зал
заседаний в Манеже и отделила монтаньяров от остальных членов Собрания.
   Даже центр, словно стремясь отодвинуться подальше  от  кровавого  потока,
сместился вправо.
   Кроме того, Гора - вспомним людей и  события  тех  дней  -  являла  собою
прелюбопытное зрелище.
   Все нижние ряды, как мы уже сказали, были заняты  коммуной;  выше  сидели
члены знаменитого комитета по надзору, организовавшего бойню; на самом верху
этого треугольника покачивались три физиономии, три выразительнейшие  маски,
придававшие Горе сходство с трехглавой гидрой.
   Прежде всего - холодное и бесстрастное лицо Робеспьера; пергаментная кожа
плотно обтягивает его узкий лоб; он часто мигает,  пряча  глаза  за  очками;
вытянутыми руками  он  судорожно  вцепился  в  колени  наподобие  египетской
статуи, высеченной из самого прочного мрамора; этот сфинкс будто только один
и  владел  тайной  Революции,  однако  никто  не  осмеливался  его  об  этом
расспрашивать.
   Рядом с ним - некрасивое, но одухотворенное лицо Дантона  с  перекошенным
ртом, подвижное, отмеченное печатью вдохновения; у него невероятных размеров
тело  человека-быка;  однако  несмотря  на   все   это   он   привлекателен:
чувствуется, что сердце истинного патриота заставляет вздрагивать эту  плоть
и изливаться эту лаву и что его  огромная  рука,  повинующаяся  первому  его
побуждению,  с  одинаковой  легкостью  готова   разить   врага   и   поднять
поверженного недруга.
   А помимо этих двух лиц, таких разных, позади них, над ними, мелькал не то
чтобы человек - человеческим существам непозволительно быть до такой степени
безобразными, - но чудовище, химера, видение отвратительное и