чинениями декабристов взгляд
Пушкина на глубинные совесть и нравственные устои народа. В законченном
накануне восстания и принятом с восторгом в Москве 26-года "Борисе" народ
не безмолвствовал, а кричал: "Да здравствует царь Дмитрий Иванович!".
Такими были тогда взгляды Пушкина, и к такому финалу вели законы трагедии,
которым он учился у "гениального мужичка" Шекспира*. А безмолвствие
появилось лишь в беловой рукописи 30-года, представленной цензору.

Кстати, много лет спустя по случаю очередного некруглого юбилея в газете
напечатали "Слово о Пушкине", произнесенное одним из литературных
генералов. И там были слова о народном осуждении убийства детей Бориса.
Андрей засек этот ляп и с горечью сказал:

- Ну ладно, он может и не знать, что Ксения досталась на потеху Самозванцу.
Но почему он не дал себе труда прочитать пушкинские тексты, мыслями о
которых он счел нужным поделиться?

В "Юбилейном" Маяковского, которое тогда было у всех на слуху, Андрей с
ехидством отметил, что предрекаемая Дантесу участь никак не связана с
убийством Пушкина, а опирается только на происхождение (Ваши кто родители?)
и занятия до 17-го года. По этим правилам отбора и Пушкина с Лермонтовым мы
тоже "только бы и видели". И тут он вдруг добавил, что мальчиком долго не
мог преодолеть барьер имени, начиная и бросая читать "Графа Монте-Кристо"**.

Неожиданной для меня оказалась его неприязнь, переходящая в ненависть, к
Данзасу. Как тот мог допустить?! Бывшие в то время в ходу объяснения и
оправдания - доверие Пушкина, нехватка времени, дворянские понятия о
дуэльной чести - Андрей отметал с порога:

- Иван Пущин был человек чести, а он уверенно писал, что не допустил бы
дуэли. И особого ума тут не требуется. На Черной речке лежал глубокий снег.
Данзас должен был подать Пушкину заряженный пистолет со взведенным курком.
И тут он мог оступиться, падая "нечаянно" спустить курок и ранить самого
себя (в ляжку, а не в бок!). При кровоточащем секунданте дуэли быть не
может, д’Аршиак бы не согласился. Поединок откладывается, потом друзья
успевают вмешаться***...

Пожалуй, стоит упомянуть еще об одном литературном событии того времени. В
школе мы проходили "Сказки" Салтыкова-Щедрина и "Пошехонскую старину".
Сверх того читали, конечно, "Помпадуров" и "Историю одного города". Но вот
где-то на третьем курсе наш однокурсник и мой близкий друг Кот Туманов
открыл "Современную идиллию". Читая ее каждый у себя дома, мы целую неделю
обменивались в университете находками. Андрей гордился тем, что первым
нашел в росписи расходов менялы Парамонова пятиалтынный "на памятник
Пушкину" и больше тысячи "в квартал на потреотизм...". Лет двадцать тому
назад, уже во времена опалы, мы смотрели телевизионное выступление некоего
седовласого ученого мужа, несшего высокопарную ахинею. Андрей, тщательно
выговаривая фонемы, сказал:

- Сумлеваюсь, штоп сей старик наказание шпицрутенами выдержал, - и был
доволен, когда я сразу подхватил:

- Фтом же сумлеваюсь.

Еще раз он вспомнил "Современную идиллию", прочитав "Зияющие высоты" А.
Зиновьева. К сожалению, сделанное им тогда тонкое замечание полностью может
быть оценено только физиками. Он сказал, что "Зияющие высоты" обладают
свойствами пластинки с голограммой и в этом (но не только в этом!) схожи с
"Современной идиллией". Кусок в 30-40 страниц обеих книг дает хоть и
бледноватую, но полную картину замысла и средств автора, а дальнейшее
чтение лишь делает эту картину более четкой и яркой.

Однокурсников Сахарова часто спрашивают о его общественно-политических
взглядах довоенных времен. В моей памяти сохранились только две истории,
имеющие к этому отношение.

Главный инженер МГУ подрядил студента нашего курса Стасика Попеля выкопать
большую яму на заднем дворе, а когда работа была кончена, отказался
заплатить обещанные деньги (уговор был устный), утверждая, что яма рылась в
порядке общественной нагрузки. Долгое препирательство кончилось тем, что
Стасик врезал ему по морде. После этого деньги были сразу отданы, но
инженер накатал телегу в партком, напирая на политическую окраску и разрыв
в связи поколений строителей коммунизма: комсомолец избил и ограбил члена
ВКП(б). Дело разбиралось на факультетском комсомольском собрании. Вузком
настаивал на исключении, после чего, разумеется, автоматом следовало
отчисление из студентов. Старшекурсники и аспиранты, пережившие собрания
37-го года, поддерживали вузком. Мы же вовсю отбивали Стаса, казуистически
доказывая, что была пощечина, а не мордобой. Андрей очень переживал эту
историю и, сидя в коридоре (он не был комсомольцем), расспрашивал выходящих
покурить о ходе судилища. Еще перед началом собрания он предупредил об
уязвимости нашей линии защиты: отрыв яму, Стасик настолько заматерел, что
пощечина по намерению вполне могла оказаться мордобоем в исполнении. Но все
кончилось благополучно. Стасик отделался строгачом с предупреждением, и
больше всех радовался Андрей, поздравляя Кота Туманова и меня с тем, что
нам удалось оттянуть часть наказания на себя (нам обоим влепили какой-то
мелкий выговор за безобразное поведение на собрании).

... Летом 86-го года в первый час нашей встречи, когда мы укрывались от
моросящего дождика под навесом почтового отделения в Щербинках и разговор
был рваным и скачущим, Андрей засунул руку в карман моего плаща. Я крепко
сжал его замерзшие пальцы и неожиданно для самого себя спросил:

- Что ты чувствовал после того, как врезал Яковлеву?

Андрей ответил коротко:

- Знаешь, я вспомнил Стасика Попеля.

В физпрактикуме работал ассистент Туровский, резко отличавшийся от своих
коллег непонятной робостью. Если по коридору шла навстречу ему ватага
студентов, Туровский прижимался к стене. Задачи практикума, даже явно
сляпанные на халтуру, он всегда принимал с первого раза и всячески избегал
и тени возможного конфликта со студентами. Кто-то из них однажды повел себя
слишком нагло, вышла тягостная сцена, а потом Андрей со слов своего отца
рассказал мне о тайне Туровского. Его родители были Троицкие, после
революции эту поповскую фамилию поспешили сменить на "Троцкий", а десять
лет спустя с еще большей поспешностью ее переменили на нейтральную
"Туровский". И теперь он больше всего боится любых событий и обстоятельств,
могущих потревожить в отделе кадров его личное дело, содержащее графу об
изменении фамилии. По этой причине он, кажется, и не пытался защитить
диссертацию.

- Только ты никому не говори об этом. Не дай бог оказаться камешком,
породившим страшную лавину.

Я и не говорил все пятьдесят лет. Но теперь об этом можно рассказать.

В том, что наши разговоры происходили, как правило, на ходу, не было ничего
удивительного. В довоенной Москве, с ее коммунальными квартирами, и
товарищество, и долголетняя дружба завязывались и развивались во дворах и
переулках. За три года студенческой жизни я всего несколько раз забегал на
Гранатный взять или отдать книгу из домашней научной библиотеки отца
Андрея, и из всего, сказанного мимоходом Дмитрием Ивановичем, запомнил
только одно, поразившее меня сообщение: во двор моего дома, оказывается,
выходили окна квартиры О. Н. Цубербиллер - составительницы знаменитого
математического задачника! И Андрей тоже несколько раз заходил ко мне - у
нас было довольно много книг о декабристах, в частности успевшие выйти до
разгрома "школы Покровского" первые тома Следственного дела... В сентябре
1968 г. Андрей попросил меня рассказать о Вадиме Делоне и Павле Литвинове,
которых я знал с малолетства. Когда-то Вадим подарил мне тетрадочку своих
стихов. В нее был вложен листок с текстом будущего знаменитого шлягера
"Поручик Голицын". С орфографией у Вадима всегда были расхождения, и Андрей
сразу же споткнулся на "корнет Абаленский". Потом сказал, что ведь
некоторые декабристы, да и сам князь Оболенский в собственноручных ответах
на вопросы Следственной комиссии тоже писали, кто - Аболенский, кто -
Обаленский, а кто совсем, как у Вадима. А Бестужев-Рюмин вообще просил
разрешения писать ответы по-французски. То был век богатырей, слабых в
русской грамоте.

И вдруг он взял несколькими октавами выше:

- Знаешь, я ведь имел дело и с генералами, и с маршалом. Все они жидковаты
в сравнении с Алексей Петровичем Ермоловым. В сношении с начальством
застенчивы.

Андрею очень нравился этот ермоловский оборот и он не раз метил им своих
коллег по Академии наук. Например, после появления знаменитой статьи 111
Уголовного кодекса1.

В моем рассказе о студенческих годах Андрея Сахарова пропорции, конечно, не
соблюдены. О физике и математике речь, разумеется, шла чаще, чем о Пушкине.
Но разговоры о науке относились к ее учебно-методической стороне (за три
года мы не дошли даже до классической электродинамики) и поэтому плохо
удержались в памяти.



II

Война и судьба развели нас на пятнадцать лет. Встретились снова среди
деревьев большого двора, окаймленного жилыми домами ЛИПАНа на 2-м
Щукинском. Андрей быстро заметил, что мне мешает тактичное присутствие
"секретаря", и повел к себе домой знакомить с женой и дочками. Тут разговор
пошел вольный, вольнее даже, чем в былые времена, но Андрей больше
спрашивал, чем рассказывал сам. Сказал только:

- Теперь я и академик, и герой. Такой герой, что о мореплавателе не может
быть и речи.

И действительно, за морем он побывал лишь три десятка лет спустя. А данный
им обет молчания свято исполнял до последнего дня жизни. И все, что я знаю
о подводной части научного айсберга "Сахаров", имеет источником
общефизический фон, начало которому положили слухи, возникшие сразу после
академических выборов 1953 г.

Андрей сказал, правда, что все последние годы он по горло в неотложных
текущих делах, так что нет ни времени, ни сил на чистую теоретическую
физику. А там есть чем заняться. Обнаружив мое дремучее невежество (в
Тюмени не было никаких физических журналов, кроме "Физика в школе" и
разрозненных тетрадей УФН), он объяснил мне сложное и запутанное положение
вещей, существовавшее тогда, то есть до знаменитой работы Ли и Янга. Уже в
середине этого объяснения, происходившего за чайным столом, я внезапно
осознал, что манера изложения Андрея не имеет ничего общего с той старой,
довоенной. Все было логично, последовательно, систематично, без столь
характерных для молодого Сахарова спонтанных скачков мысли. Я подивился
вслух такой перемене.

- Жизнь заставила, - ответил Андрей. - Чтобы добиться того, что я хотел,
надо было многое объяснить и нашему брату физику, и исполнителям всех
мастей, и, может быть, самое трудное, генералам разных родов войск.
Пришлось научиться.

- В Ульяновске он этому еще не научился, - вмешалась Клава. - Он ведь
предложил мне руку и сердце не на словах, а в письменном виде. Не от
робости или застенчивости, а чтобы я все правильно поняла. Может быть, я
единственная женщина в России, которой во время войны сделали предложение
совсем как в старинных романах!

Потом Андрей подробно расспрашивал о Тобольске и Ялуторовске -
декабристских городах Тюменской области. И по-свежему, как будто только
вчера об этом узнал, огорчился из-за пушкинского "неразлучные понятия жида
и шпиона" в дневниковой записи о встрече с Кюхельбекером.

- Слава Богу, это писано им только для себя. Это подкорка той эпохи, а не
его светлый ум! Да и слово "шпион" звучало тогда иначе. Как у Фенимора
Купера.

На моей памяти Андрей неоднократно возвращался к "черному пятну" (его
слова) в дневнике Пушкина. Последний раз во время анти-Синявской кампании,
раздутой Шафаревичем:

- Игорь Ростиславович и его журнальные друзья и единомышленники давно не
брали в руки Пушкина. А может быть, и вообще прочли только какой-нибудь
однотомник. А то бы они не упустили возможности пойти с такого козыря.

Андрей был очень опечален деградацией И. Р. Шафаревича. Когда раскрылось
авторство первоначально анонимной "Русофобии", я сочинил ехидные стишки.
Прочитав их, Андрей сказал:

- Тебе что, у тебя с ним шапочное знакомство. А мне обидно и противно...
"Он между нами жил...".

Публицистические страсти, в которых оба лагеря "пушкиноведов" размахивали
как хоругвями каждый своим Пушкиным, вызывали у него грустную усмешку.
Опять вырванные из реалий писем 1836 года цитаты. Одни повторяют "черт
догадал меня родиться в России с душою и талантом", не прочитавши начала
предложения, говорящего о тяготах ремесла журналиста. Другие напирают на
"Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить
отечество...", забыв, что письмо Чаадаеву могло, по расчетам Пушкина,
пройти через перлюстраторов, а может быть, даже - не дай Бог! - попасть в
руки жандармов. Так что в нем многое не сказано. Но никто не вспомнил про
письмо Вяземскому 1826 года, посланное незадолго до казни декабристов. А в
нем: "Я, конечно, презираю Отечество мое с головы до ног - но мне досадно,
если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи,
как можешь ты оставаться в России?"

Сейчас передо мной томик Пушкина, а тогда Андрей наизусть проговаривал
почти половину письма, вплоть до "удрал в Париж и никогда в проклятую Русь
не воротится - ай да умница". И добавил, что это письмо ведь читали все,
охочие до подробностей интимной биографии Пушкина: в нем конец так
называемой "крепостной любви". Или им остальное неинтересно?


18

Олег Кудрявцев

Андрей Дмитриевич написал об Олеге Кудрявцеве: "Олег с его интересами,
знаниями и всей своей личностью сильно повлиял на меня, внес большую
"гуманитарность" в мое миропонимание, открыв целые отрасли знания и
искусства, которые были мне неизвестны. И вообще он один из немногих, с кем
я был близок." (стр. 51 первого тома).

Поэтому мне хочется немного дополнить рассказ Андрея об Олеге и его семье
(вдова Олега Наталья Михайловна Постовская прислала мне подробный рассказ о
них).

Отчим отца Олега - знаменитый историк Александр Александрович Кизеветтер,
член ЦК кадетской партии. Богатейшая библиотека, которая так потрясла в
детстве Андрея Сахарова, - тщательно сохраняемая библиотека А. А.
Кизеветтера, высланного из России в 1922 г. на печально известном
"философском пароходе", а коммунальная квартира, в которой Кудрявцевы
занимали две большие комнаты, когда-то принадлежала ему.

Мать Олега - дочь архитектора, специалист по истории искусства, до рождения
сына работала в Румянцевском музее.

В 1951 г. Олег защитил кандидатскую диссертацию, которая была опубликована
в книге "Эллинские провинции Балканского полуострова в II в. н.э.". Позже
Олег принимал участие в написании и редактировании двух первых томов
"Всемирной истории".

Эта статья была написана Еленой Георгиевной Боннэр к первой годовщине со
дня смерти Андрея Дмитриевича Сахарова и была напечатана в "Литературной
газете" 12 декабря 1990 г.

#

Фрагмент статьи Е. Г. Боннэр, написанной в январе 1992 г. и напечатанной в
№ 8 журнала "Огонек" за 1992 год.

#

Выдержки из книги Е. Г. Боннэр, выпущенной в Москве в 1996 г. издательством
"Права человека".

#

Письмо А. Д. Сахарова, В. Ф. Турчина и Р. А. Медведева Генеральному
секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу, председателю Совета Министров СССР А. Н.
Косыгину и председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорному
печатается по "Собранию документов Самиздата", т. 5 (Мюнхен: Радио
"Свобода", АС № 360) (см. I том, стр. 415 - 422). В России публикуется
впервые.

#

Эта статья была написана А. Д. Сахаровым специально для американского
еженедельника "Parade" и была в нем опубликована в августе 1981 г. Мы
печатаем ее по рукописи, хранящейся в Архиве Сахарова в Москве. В России
публикуется впервые.

#

Печатается по "Материалам Архива Самиздата", 1982, вып. 31 (Мюнхен: Радио
"Свобода", АС № 4721). В России публикуется впервые.

#

Письмо участникам встречи "Наука и мир: ответ лауреатов Нобелевской премии"
печатается по "Материалам Архива Самиздата" (Мюнхен: Радио "Свобода", АС №
5063). В России публикуется впервые.

#

Предлагаемый фрагмент этой записи печатается по газете "Российские вести"
от 3 октября 1992 г.

#

Печатается по копии, переданной Архиву Сахарова в Москве из Архива
Президента РФ. В России публикуется впервые.

#

Предлагаемый фрагмент этой записи печатается по газете "Сегодня" от 8
февраля 1994 г.

#

Печатаются по копиям, переданным из Государственного архива РФ Архиву
Сахарова в Москве. В России публикуются впервые.

#

Экземпляр этого письма А. Д. Сахаров отвез в редакцию еженедельника
"Московские новости", однако вместо полного текста редакция 3 апреля
опубликовала короткую заметку "За спокойствие и мудрость". Здесь мы
печатаем как эту заметку, так и - по рукописи, хранящейся в редакции
еженедельника - само письмо (см. II том, стр. 319-323).

#

Эта хроника написана специально для данного двухтомника.

#

Эта "лекция" А. Д. Сахарова была опубликована в № 21 журнала "Огонек" за
1991 год - к его 70-летию. Вступительную заметку Е. Г. Боннэр мы печатаем с
сокращениями.

#

Печатается по [8].

#

Фрагмент воспоминаний Елены Георгиевны Боннэр о том, как Андрей Дмитриевич
Сахаров писал свой проект Конституции, мы печатаем по [9].

#

Воспоминания М. Левина об Андрее Дмитриевиче мы печатаем по сборнику
"Михаил Львович Левин. Жизнь. Воспоминания. Творчество" (Нижний Новгород:
Институт прикладной физики РАН, 1995).

#

* "душа моя" - слова из шуточного обращения Пушкина к маленькому сыну П. А.
Вяземского "Душа моя, Павел, Держись моих правил...".

(Подстрочные примечания здесь и далее принадлежат автору.)

#

* "гениальный мужичок" - слова Пушкина о Шекспире, записанные Ксенофонтом
Полевым.

** Настоящее имя героя романа А. Дюма "Граф Монте-Кристо" - Эдмон Дантес.

*** "Объектовские" люди всегда отмечали редкое сочетание в Сахарове таланта
физика-теоретика с гениальностью инженера-конструктора. Программа действия
для Данзаса свидетельствует, что конструктивные решения были свойственны
Андрею задолго до "объекта".

#

* В формуле для энергии фотона E = hn Андрей произносил постоянную Планка
на немецкий лад - "ханю". Думаю, что это у него было от отца, получившего
образование еще до первой мировой войны, когда международным языком физиков
был немецкий. Л. И. Мандельштам тоже говорил "ха".

** Впрочем, его позабавил в марте 1980 года мой рассказ о статье к юбилею
нижегородской ссылки Короленко, напечатанной в горьковской газете как раз
22 января 1980 года. А семь лет спустя я порадовал его указом о награждении
Толстикова орденом, опубликованным сразу после присуждения Бродскому
Нобелевской премии.

#

* Заметку о "Графе Нулине", написанном в два дня, 13 и 14 декабря 1825 г. ,
Пушкин кончает фразой: "Бывают странные сближения".

** Переделка стиха "A. M. D. своею кровью..." из баллады Франца в "Сценах
из рыцарских времен".

#

* При первой нашей встрече в 56-м году Андрей спросил, заметил ли я
симоновский фортель на 150-летнем юбилее Пушкина. Чтобы не прогневить
Сталина, Симонов, декламируя "Памятник", опустил "...друг степей калмык".

#

* Я вспомнил присловье моего горьковского друга Миши Миллера: "Кругом
бардак, а пойти некуда". Очень оно понравилось Андрею.

#

* Рефрен послания В. Л. Пушкина к нижегородцам в 1812 г.

** См. последнее действие "Бесприданницы" А. Н. Островского.

#

* Сколько административного идиотизма в том, что в предельно "нештатной"
ситуации в Чернобыле никто - ни министры, ни академики! - не подумали (или
не решились?) привлечь к ликвидации аварии Сахарова - мастера нетривиальных
технических решений. А вот во время армянского землетрясения выпускали ведь
из тюрем. И ничего, потом все выпущенные вернулись.

#

* Луёвы горы "недалече" от корчмы на литовской границе ("Борис Годунов").

#

* Во время одной из наших встреч в Горьком я рассказал Андрею, что в
телевизионном "Шерлоке Холмсе" по требованию начальства произвели
переозвучивание. При первом - хрестоматийно знаменитом - знакомстве Холмс
сразу угадывает,