а, особого положения в государстве - оно было много выше, чем у
меня, и приближалось к положению таких людей, как Курчатов. Во-вторых, я
знал, что Туполев сам был репрессирован в 1939 или в 1940 году, перенес
тяжелые изнурительные допросы (несколько суток стоял перед следователем -
отеки ног уже не прошли до конца его жизни); знал я и то, что Туполев
возглавлял "шарашку", держал себя с большим достоинством, требовал хороших
условий для всех работавших там заключенных специалистов (среди которых был
С. П. Королев, вытребованный им с Колымы, с "общих работ", известный
физик-теоретик Ю. Б. Румер и многие другие, спасенные им, может быть, от
смерти). Я, правда, знал и другое - что А. Н. Туполев все послевоенные годы
был фактически главой фирмы, имел очень тесные связи с
партийно-бюрократическим аппаратом и, в частности, с "оборонными" отделами,
т. к. значительная часть деятельности фирмы была направлена на военные цели
(Мясищев, который вместе со мной получал Ленинскую премию, был его
заместителем; с другим заместителем, Архангельским, я встречался еще в 1955
году на испытаниях). Знал я также об исключительной осторожности Туполева в
высказываниях - мне об этом рассказывал Игорь Евгеньевич, знавший его в
40-е годы. Так или иначе, я решил рискнуть - игра стоила свеч.

Числа 20 декабря я приехал к Туполеву на его загородную дачу на
академической машине. Я как академик имел право вызывать машину для
служебных и - не официально - личных надобностей с "конвейера"
академического гаража и широко этим пользовался начиная с 1970 года. Но
долго держать машину не рекомендовалось. В этот раз я несколько нарушил это
правило. Туполев, уже овдовевший к тому времени, жил один (вероятно, с
какой-то обслугой, но я никого не видел, кроме привратника, открывшего мне
калитку, когда я позвонил) в большом загородном доме, окруженном высоким
сплошным забором. Мы разговаривали в кабинете, где на письменном столе
стояла модель сверхзвукового лайнера ТУ-144, а у стен были расположены
шкафы со справочной, журнальной и научной литературой и развешены
фотографии различных туполевских самолетов - в полете, на взлете, в
сборочном цехе.

Я кратко и насколько сумел убедительно изложил цель своего приезда. Туполев
слушал меня с напряженным вниманием и несколько минут молчал. Потом на лице
его появилась язвительная усмешка, и он стал задавать мне быстрые вопросы,
иногда сам же на них отвечая. Суть его речи сводилась к тому, что никакого
Буковского он не знает и знать не желает, что из моих ответов он видит, что
Буковский бездельник, а в жизни всего важнее работа. Он видит также, что в
моих взглядах - абсолютный сумбур (это было сказано, когда я упомянул, что
советские военные самолеты с арабскими летчиками бомбят колонны беженцев в
Нигерии, осуществляя тем самым геноцид - я это говорил уже в конце
разговора в смысле: пора подумать о душе). Ехать на суд он категорически
отказался, мне же, по его мнению, необходимо обратиться к психиатру и
подлечиться. Он, однако, ни разу не сказал, что считает советский суд самым
справедливым в мире - я мог бы ему тогда напомнить, что он сам был осужден
за продажу "панской" Польше чертежей своего бомбардировщика за 1 млн.
злотых (таково было официальное обвинение); просто все это теперь его не
интересовало. Так эта моя попытка кончилась неудачей. Когда я уезжал, он
язвительно заметил мне:

- Вы сидели на моих перчатках и помяли их.

Я не удержался от замечания, что смятые перчатки можно выгладить, смятую
душу - значительно трудней.

За несколько лет до моего визита на каких-то академических похоронах
ведавший похоронными делами человек рассказал, что Туполев ездил на
Новодевичье (сильно привилегированное) кладбище и заранее заказал участок
для себя и своей жены, тогда еще живой. Эта история мне вполне понравилась.

Через несколько дней после поездки к Туполеву мне сообщили, что в Киеве
предстоит суд над украинским поэтом Лупыносом - ему угрожает
психиатрическая тюрьма. Мы с Люсей поехали на аэродром; с помощью моей
книжки Героя Соц. Труда удалось достать билеты, и вечером накануне
назначенного дня суда мы были в Киеве. В гостинице нам дали койки на разных
этажах, т. к. в наших паспортах еще не было отметки о браке (эта церемония
еще предстояла), а нравственность в советских гостиницах охраняется весьма
строго. Стоявший позади нас мужчина, вероятно сопровождавший нас гебист,
пытался протестовать - такому заслуженному человеку можно сделать
исключение. У него, конечно, была своя цель - облегчить наблюдение, но он
не хотел при нас открыться. Утром, когда мы с Люсей встретились на
нейтральной почве, в гостиницу пришли украинцы - И. Светличный, которого я
уже знал раньше, Л. Плющ и еще кто-то, и мы пошли на суд. По дороге
Светличный рассказал нам суть дела. Лупынос уже был ранее осужден по
обвинению в националистической пропаганде. В лагере он тяжело заболел,
какое-то время мог передвигаться только на кресле-каталке, потом с
костылями. Весной этого, 1971 года читал стихи у памятника Тарасу Шевченко
(вместе с другими поэтами). В его стихотворении была фраза об украинском
национальном флаге, который стал половой тряпкой. Кто-то донес об этом
"националистическом и антисоветском" выступлении, и он был арестован. К
нашему удивлению, всех пришедших свободно пустили в зал суда. Но заседание
не открывалось. Наконец, вышел секретарь и объявил, что судья заболел
(кто-то из наших, однако, видел его утром), - заседание переносится. Это,
конечно, был результат нашего приезда. Через две недели суд состоялся
совершенно неожиданно - почти никто, даже отец Лупыноса, которого мы видели
на первом заседании, об этом не знал. Лупынос был направлен в специальную
психиатрическую больницу, а именно - в Днепропетровскую, одну из самых
страшных в этом ряду. С 1972 по 1975 год именно там находился Леонид Плющ,
и он многое рассказал об этом заведении. Лупынос находится там до сих пор
(сведения 1979 года) - таково его наказание за одну стихотворную строчку1.

В начале 1972 года мы с Люсей выехали на мою дачу, подаренную мне по
постановлению правительства в 1956 году. Я с Клавой не жил там во время
моей работы на объекте, так как я практически все время находился вне
Москвы, и мы не имели ни сил, ни умения ее освоить. Сейчас мы хотели пожить
во время школьных каникул с моим сыном Димой (отношения с которым, как и с
другими моими детьми, не складывались) и с Алешей, тоже школьником, на год
старше Димы. Но через два дня на дачу приехал наш знакомый Алексей
Тумерман. Он сообщил, что на 5 января назначен суд над Буковским. Мы тут же
выехали в Москву.

Суд был в Люблино - там же, где суд над А. Красновым-Левитиным. Но на этот
раз никакой кудрявый гебист не встречал меня. Нам всем преградила путь на
второй этаж (где был суд) плотная шеренга "дружинников" с красными
повязками, стоявших с наглым и самоуверенным видом, напоминая СС-овцев из
бесчисленных фильмов о войне (это, конечно, были гебисты). Всего внизу
скопилось около 60 человек "наших". Я время от времени подходил к
дружинникам, требуя вызвать коменданта и провести наших представителей
наверх, чтобы убедиться, действительно ли в зале нет мест (под этим
предлогом нас не пускали). Гебисты же кричали мне:

- Советский ли вы человек, академик Сахаров?

Это уже было что-то новое. Позже мы узнали от родных Буковского некоторые
подробности происходившего в зале суда. Судья спросил одного из свидетелей,
офицера-таможенника, бывшего в прошлом приятелем Буковского:

- Вы коммунист, пытались ли вы как-то переубедить обвиняемого, повлиять на
него?

- Да, конечно.

- Что же вы ему сказали?

- Я сказал - стену лбом не прошибешь.

Буковский сказал в последнем слове:

- Я сожалею, что за 14 месяцев, которые я был на свободе, я успел сделать
так мало. Но я горжусь тем, что я сделал.

Приговор - 7 лет заключения и 5 лет ссылки. Мы надеялись, что Буковского
проведут по переходу и мы сможем его приветствовать. Но вдруг кто-то
закричал: "Машина уже на улице!" Мы бросились туда - дружинники и милиция
преградили нам путь. Люся резко оттолкнула одного из милиционеров, крикнув:

- Пусти, фашист!

Впоследствии Валерий Чалидзе, узнав об этом, упрекал ее за недостойное жены
академика поведение, а я - нет. Якир успел подбежать к машине, где был
Володя, и крикнул:

- Володя, молодец!

Несколькими часами раньше он сказал с большой искренностью:

- 10, 20, 30 таких процессов! Я уже не выдерживаю! Сам я нового приговора
уже не перенесу - это выше моих сил.

ГБ, конечно, все это "мотало на ус".

7 января в ЗАГСе нашего района состоялась церемония нашего бракосочетания.
С нами почти никого не было, кроме свидетелей (Наташа Гессе и Андрей
Твердохлебов), в последний момент, запыхавшись, прибежала Таня (Люсина
дочь; я же по душевной слабости не сообщил своим детям о предстоящем
бракосочетании - об этом я всегда вспоминаю с самоосуждением, подобное
поведение никогда не облегчает жизни). ГБ прислало своих свидетелей -
полдюжины мужчин в одинаковых, очень хорошо сшитых черных костюмах.

Мы обычно стараемся не думать о мотивах ГБ - у них настолько иная система
ценностей и целей, что мы редко можем их понять, да и ни к чему. Но тут я
рискну высказать предположение, что так они выражали свое неудовольствие.

Вечером того же дня мы с Люсей вылетели в Киев, на этот раз чтобы
встретиться с известным писателем Виктором Некрасовым (автором одной из
лучших книг о войне "В окопах Сталинграда") - мы узнали, что у него была
переписка с главным психиатром СССР проф. Снежневским (автором
сомнительной, по мнению некоторых, теории вялотекущей шизофрении - но тут я
не могу иметь обоснованного мнения) по делу Буковского. Мы надеялись, что
эти письма будут полезны для кампании в его защиту. Такое начало нашей
официальной семейной жизни, быть может, символично. И дальше много лет
подряд сотни общественных дел почти каждый день заставляли нас куда-то
спешить, сидеть до 4-х ночи за машинкой, с кем-то спорить до хрипоты. Но не
это сделало нашу жизнь трудной, даже трагичной.

Некрасов встретил нас радушно, и мы сразу прониклись взаимной симпатией. Он
поводил нас по горячо любимому им Киеву. В другую прогулку в тот же день
Люся показала мне дом, где жили герои булгаковской "Белой гвардии" (и пьесы
"Дни Турбиных"). Показала она и ту щель между домами, куда Николка Турбин
прятал оружие. К сожалению, Некрасов не смог отдать нам писем Снежневского
- переписка носила личный характер, и он не считал себя вправе сделать это.
Кроме милых хозяина дома и его жены, мы в этот день познакомились с Семеном
Глузманом, о котором я уже писал, - автором анонимной заочной
психиатрической экспертизы П. Г. Григоренко. Вечером того же дня он
провожал нас на поезд. Впечатление какой-то особенной чистоты, готовности к
добрым делам было у нас с Люсей общим. Он в это время еще работал
психиатром городской скорой помощи, но тучи уже сгущались над его головой
(мы тогда не могли этого подозревать). В мае Глузман был арестован и
осужден на 7 лет лагерей и 3 года ссылки. В лагере он не мог не участвовать
в общей суровой борьбе п/з за их права, за человеческое достоинство -
голодовки, карцеры, другие репрессии следовали одна за другой. Глузман
вместе с Буковским написал интересную статью, которую им удалось передать
на волю, - "Пособие по психиатрии для инакомыслящих". С мая 1979 г. Семен
Глузман - в ссылке в Тюменской области. Люся навестила его тогда (а после
нее Лиза - невеста Алеши, чем не замедлила воспользоваться "Неделя"). Он
сильно возмужал, стал более суровым, мужественно-строгим, решительным. Но
что-то главное в нем осталось.

Еще в январе 1971 года (т. е. до нашего семейного объединения) Люсе как
инвалиду войны удалось вступить в жилищно-строительный кооператив при
горвоенкомате, удалось также с помощью друзей собрать деньги, немалые для
ее бюджета (хотя кооператив был и "дешевый"). Строительство было окончено
быстро (по нашим меркам), и в январе 1972 года Таня и Рема переезжали. Люся
была очень озабочена жилищными делами еще в декабре 1970 года, а после
моего переезда на улицу Чкалова в квартиру, полученную Руфью Григорьевной
при реабилитации, создалось очень трудное для всех членов семьи положение.
Таня и Рема уступили нам с Люсей комнату, в которой они жили, и перебрались
на диван в кухню, конечно только на ночь, днем они вообще оказались без
места; в комнате же Руфи Григорьевны жил Алеша, тоже фактически лишенный
своего угла (что осталось без изменения и после переезда Тани и Ремы).
После их переезда Люся устроила в квартире ремонт ("косметический" - в
основном побелка и покраска). Для помощи в переезде и для ремонта она
пригласила группу "наших" (т. е. "диссидентов"; это слово тогда еще только
начало входить в обиход - вообще-то оно мне не нравится до сих пор, но я
его употребляю для краткости). Ребята быстро все сделали. Это была не
просто товарищеская помощь, а нечто "общественное". Работая то у одних
знакомых, то у других, ребята собирали таким образом деньги для помощи
детям политзаключенных.

Это было, как кажется сейчас, время не замутненных ничем личных и
общественных взаимоотношений в "диссидентском" кругу. Конечно, в какой-то
мере впечатление "незамутненности" есть результат перспективы, но,
несомненно, что-то изменилось с тех пор. Большинство диссидентов работало
тогда на государственной службе - их еще не выгнали, и это было
единственным источником их существования; из своих небольших доходов они
еще ухитрялись собирать деньги для помощи другим - дополняя их заработками
от работы в субботу и воскресенье. Чтобы иметь возможность без прогула
присутствовать у дверей судов над друзьями, многие сдавали кровь - за это
полагаются свободные дни, отгулы. Никому не приходило даже в голову делить
своих друзей на "христиан", или "сионистов", или "правозащитников". Эти
разделения наметились только потом (о причинах я кое-что пишу дальше).
Никто из диссидентов не стал еще своего рода "профессионалом" (я не хочу
никого упрекать сейчас - причиной появления "профессионализма" являются
жесточайшие репрессии властей: увольнения с работы, бесправное положение
вышедших из заключения, вынужденная эмиграция и многое другое). В общем -
период тот воспринимается как нечто молодое, чистое, нравственное. У дверей
одного из судов Татьяна Михайловна Великанова сказала мне:

- Они (т. е. КГБ, вообще власти) не могут не чувствовать нашей моральной
силы.

(А спустя 8-9 лет, незадолго перед арестом, она же воскликнула:

- Почему раньше не было так противно! Откуда полезло столько мерзости!

Она сказала это под впечатлением какой-то конкретной некрасивой истории, но
несомненно, что ее ощущения носили более общий характер. Все же мне не
хотелось бы в 1982 году слишком осуждать участников диссидентского
движения. Очень многие находятся в заключении, подвергаются репрессиям.
Людей нравственно чистых, умных и самоотверженных среди теперешних
диссидентов не меньше - и среди ветеранов, и среди молодых. Просто сейчас в
ряде отношений стало трудней! А что в семье не без урода, такое бывает
всегда.)

К 1972 году уже ясно определились основные принципы и формы борьбы за права
человека, определились и основные цели и направления. С 1968 года регулярно
издавалась "Хроника текущих событий" (сокращенно - ХТС). Я уже писал об
этом самиздатском журнале, который рассказывает о фактах нарушения прав
человека в СССР, в особенности относящихся к свободе убеждений,
вероисповедания, эмиграции, рассказывает о репрессиях - обысках, арестах и
судах, об условиях и борьбе в местах заключения. Большое внимание уделяется
в ХТС национальным и связанным с ними религиозным проблемам - в том числе
проблемам прибалтийских республик, крымских татар, немцев, украинцев,
армян, грузин. Основной принцип журнала - чисто информационный его
характер, с сознательным исключением оценочных моментов. Несмотря на крайне
сложные условия сбора материалов журнал стремится быть максимально точным и
объективным; в тех случаях, когда удается выявить неточности, публикуются
исправления. Эпиграфом к журналу (который повторяется в каждом номере)
выбран текст ст. 19 Всеобщей декларации прав человека:

"Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение
их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих
убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи
любыми средствами и независимо от государственных границ".

Очевидно, что подобное издание принципиально не может быть клеветническим
или преследующим подрывные цели. Однако именно клеветнический якобы
характер журнала на протяжении более десяти лет выдвигается в приговорах
судов в качестве основы для жесточайших репрессий людей, имевших отношение
(часто даже весьма отдаленное) к ХТС. Ничего так не боятся репрессивные
органы, как этих скромных тетрадочек из листков папиросной бумаги. В этом -
доказательство значимости, неотразимости ХТС. Я действительно считаю, что
"Хроника" - наиболее ясное и значительное выражение духа борьбы за права
человека, ее единственного метода - гласности, ее нравственной силы. 10 лет
издания "Хроники" - это чудо!1 ХТС издается без указания фамилий тех, кто
ее делает. Сейчас можно назвать имена некоторых из ее первых издателей -
это Наталья Горбаневская (сейчас живет во Франции), Анатолий Якобсон
(эмигрировал в Израиль, умер в 1978 г.). Добавление 1987 г. Назову еще:
Сергей Ковалев (в заключении и ссылке с 1974 по 1984 год), Татьяна
Великанова (в заключении и ссылке с 1979 года), Татьяна Ходорович
(эмигрировала, живет во Франции), Юрий Шиханович (в 1982 г. - повторный
арест2, с 1982 по 1987 г. в заключении).

Очень большую роль в движении за права человека сыграла Инициативная группа
по защите прав человека. В связи с Комитетом прав человека я уже писал о
ней - не буду повторяться.

Таков был диссидентский мир десять лет назад - я пытался описать его,
вспоминая о двух днях дружной и веселой работы наших друзей в январе 1972
года. Среди работавших были многие из названных мною. Возглавлял группу,
был ее душой Юрий Александрович Шиханович, друг Люси, ставший и моим,
математик и педагог, к этому времени уже лишенный работы в Университете.

В кооперативном доме, куда переезжали Таня и Рема (формально квартира была
записана на Люсю), еще не работал лифт. Отказник Володя Гершович (в шутку
прозванный "Богатырь еврейского народа") проявил чудеса силы, один внеся на
плечах холодильник на восьмой этаж. Люся приготовила для "грузчиков" обед -
на столе дымилась отварная картошка и жареное мясо; усталые работники
разлили себе водки. Еще не успели ребята разойтись, как кто-то позвонил нам
по телефону с тревожным известием: по Москве ходят обыски. На другой день с
обыска увезли на допрос Кронида Любарского (о нем я рассказываю ниже). К
ночи стало известно, что Кронид арестован1. Начинался новый, более трудный
период в диссидентской жизни. Впоследствии распространились слухи, что в
конце 1971 года было принято решение о ликвидации "Хроники" и других
проявлений инакомыслия. Я не знаю, насколько эти слухи справедливы, но,
несомненно, 1972 год принес очередную волну политических репрессий.
Особенно тяжелыми они оказались на Украине. Там были арестованы Светличный,
Черновол, Дзюба, Стус, Ирина Стасив-Калынец и ее муж, Пронюк, Шумук,
Строкатая (жена Караванского, о котором мы с Валерием писали в приложении к
"Памятной записке"), Плющ2. В мае арестован Глузман. В Москве, кроме
Любарского, арестованы Якир (летом) и Ю. Шиханович (сентябрь 1972 г.)3.


ГЛАВА 10

Средняя Азия и Баку.
Обращения об амнистии и смертной казни.
 "Памятная записка" и "Послесловие".
 Встреча со Славским. Дело Якира и Красина

В конце марта мы с Люсей решили позволить себе нечто вроде свадебной
поездки - в Среднюю Азию, где уже начиналась весна. Это были школьные
каникулы, и мы хотели взять с собой двух мальчиков-школьников - моего сына
Диму и Люсиног