Андрей Дмитриевич Сахаров
   ВОСПОМИНАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Летом 1978 года по настоянию Люси, при некотором сопротивлении с моей
стороны, ею преодоленном, я начал писать первые наброски воспоминаний. В
ноябре 1978 года, т. е. еще до моей высылки в Горький, часть набросков была
похищена при негласном обыске. В марте 1981 года сотрудники КГБ украли мою
сумку с рабочими блокнотами, документами и дневниками, при этом опять
пропала часть рукописей воспоминаний. В течение 1981-1982 годов я
восстановил пропавшее и продолжил работу, написав большую часть текста.
Сегодня книга перед вами. (Дополнение 1987 г. Эти слова были написаны мною
в сентябре 1982 года, и я действительно думал, что книга скоро выйдет в
свет. Но уже в октябре того же года КГБ украл 900 страниц готовой рукописи;
потом был обыск у Люси в поезде с новыми изъятиями, ее инфаркт в апреле
следующего года; в мае она - лежачая больная - вынуждена вопреки всем
правилам медицины и самосохранения выйти ночью из дома (днем у двери
дежурили милиционеры), чтобы передать для пересылки восстановленные мною с
огромным трудом за полгода страницы; потом 2,5 года борьбы за ее поездку,
суд над Люсей, операция на открытом сердце, Люся пишет "Постскриптум"; еще
через полгода мы возвращаемся в Москву. И вот я опять повторяю: "Сегодня
книга перед вами".)

Я считаю мемуарную литературу важной частью общечеловеческой памяти. Это
одна из причин, заставивших меня взяться за эту книгу, так же как и многих
раньше и, я думаю, после. Другая причина - при широком интересе к моей
личности очень многое из того, что пишется обо мне, о моей жизни, ее
обстоятельствах, о моих близких, часто бывает весьма неточно, я стремлюсь
рассказать верней.

И, наконец, я исходил из того, что круг людей, которым могут быть интересны
мои воспоминания, достаточно широк в силу необычных обстоятельств моей
судьбы, в которой последовательно сменились столь различные периоды, как
работа на военном заводе, научно-исследовательская работа по теоретической
физике, 20 лет участия в разработке термоядерного оружия в секретном городе
("объекте"), участие в исследованиях в области управляемой термоядерной
реакции, общественные выступления, участие в защите прав человека,
преследования властями меня и моих близких, высылка в Горький и изоляция (и
возвращение в Москву в период "перестройки" - добавление 1987 г.).

Я рассказываю о событиях и впечатлениях моей жизни, о близких мне людях и о
других, чья роль в ней также была значительной в том или ином смысле, о
повлиявших на меня идеях, о своей научной, изобретательской и общественной
деятельности. Я оказался свидетелем или участником некоторых событий
большого значения - я пытаюсь рассказать о них. При выборе материала и
способа изложения я считал себя в большой степени свободным. Книга эта - не
исповедь и не художественное произведение, это - именно свободные
воспоминания о мире науки, о мире "объекта", о мире диссидентов и просто о
жизни. По времени воспоминания охватывают мою жизнь начиная с детства и до
настоящего времени.

В 1984-1986 годах подготовку к печати переданной на Запад частями рукописи
этой книги проводили по моему поручению Ефрем, Эд Клайн, редактор
английского издания Ашбель Грин, Люся во время своего пребывания в США. В
условиях нашей горьковской изоляции они не имели возможности переслать мне
рукопись для просмотра, не могли посоветоваться по телефону или письменно
по поводу возникающих неясностей.

К концу 1986 года работа над рукописью, вместе с переводом книги на
английский язык, была в основном завершена.

В декабре 1986 года мы с Люсей вернулись в Москву, и у меня возникла
возможность самому принять участие в окончании работы над книгой. Я не мог
от этого отказаться.

Впервые передо мной оказалась вся рукопись целиком - я ее просмотрел и внес
авторскую правку, сделал некоторые изменения и дополнения, ставшие
необходимыми после трех лет, прошедших с отсылки рукописи.

В 1987 году в Москве и в 1989 году в Вествуде и Ньютоне я написал более
двухсот страниц, в которых отразил события, произошедшие после отсылки
последней части рукописи весной 1984 года: 1984-1986 гг. в Горьком и, после
возвращения в Москву, январь 1987 г. - июнь 1989 г.

Впоследствии я решил выделить их в отдельную книгу, названную мной
"Горький, Москва, далее везде".

К сожалению, редакционная и переводческая работа над книгой "Воспоминания"
в силу ряда причин, главным образом организационных, крайне затянулась.
Некоторая доля вины тут ложится на автора. Но все на свете, даже плохое и
нудное, имеет конец...

Я глубоко благодарен всем, принимавшим участие в подготовке книги к печати:
Ефрему Янкелевичу, Эду Клайну, Ашбелю Грину, переводчикам Ричарду Лури и
Тони Ротману, Вере Лашковой и Лизе Семеновой, Марине Бабенышевой и Лене
Гессен, а также Бобу Бернстайну.

Моя жена проделала самую ценную для меня редакторскую работу в Горьком, в
Москве и в США. Она приняла на свои плечи огромные трудности и опасности
пересылки книги. Но главное - она была рядом со мной все эти годы.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Семья, детство

К сожалению, я многого очень важного не знаю о своих родителях и других
родственниках. Расскажу, что помню; при этом возможны некоторые неточности1.

Моя мама Екатерина Алексеевна (до замужества Софиано) родилась в декабре
1893 года в Белгороде. Мой дедушка Алексей Семенович Софиано был
профессиональным военным, артиллеристом.

Дворянское звание и первый офицерский чин он заслужил, оказав какую-то
важную услугу Скобелеву в русско-турецкую войну. Кажется, он вывел под
уздцы из болота под Плевной под огнем противника лошадь, на которой сидел
сам генерал Скобелев. Среди его предков были обрусевшие греки - отсюда
греческая фамилия Софиано.

Дед женился на бабушке Зинаиде Евграфовне вторым браком. От первого у него
оставалось трое детей - Владимир, Константин, Анна; от второго брака было
двое - моя мама и ее младшая сестра Татьяна (тетя Туся).

Дедушка командовал какой-то артиллерийской (или общеармейской) частью.
Летом он вместе с семьей жил в лагере под Белгородом. С детских лет моя
мама помнила солдатские и украинские песни, хорошо ездила верхом
(сохранилась фотография). Она получила образование в Дворянском институте в
Москве. Это было привилегированное, но не очень по тому времени современное
и практичное учебное заведение - оно давало больше воспитания, чем
образования или, тем более, специальность. Окончив его, мама несколько лет
преподавала гимнастику в каком-то учебном заведении в Москве. Внешне, а
также по характеру - настойчивому, самоотверженному, преданному семье и
готовому на помощь близким, в то же время замкнутому, быть может даже в
какой-то мере догматичному и нетерпимому - она была похожа на мать - мою
бабушку Зинаиду Евграфовну. От мамы и бабушки я унаследовал свой внешний
облик, что-то монгольское в разрезе глаз (вероятно, не случайно у моей
бабушки была "восточная" девичья фамилия - Муханова) и, конечно, что-то в
характере: я думаю, с одной стороны - определенную упорность, с другой -
неумение общаться с людьми, неконтактность, что было моей бедой большую
часть жизни.

Мамины родители, по-видимому, вполне разделяли господствующее мировоззрение
той военной, офицерской среды, к которой они принадлежали. Я помню, как у
нас в доме в тридцатые годы, уже после смерти дедушки, зашел при бабушке
разговор о русско-японской войне (я как раз читал "Цусиму"
Новикова-Прибоя). Бабушка сказала, что поражения России были вызваны
антипатриотическими действиями большевиков и других революционеров, она
говорила об этом с большой горечью. Потом, уже без нее, папа заметил, что
она повторила тут слова покойного мужа.

Дедушка Алексей Семенович после японской войны вышел в отставку со званием
генерал-майора, потом вновь вернулся на действительную службу в 1914 году,
просился на фронт (ему было тогда 69 лет). На фронт, однако, его не
послали, направили работать в пожарную охрану Москвы на какую-то командную
должность. Никогда не болея, он скоропостижно скончался в возрасте 84-х лет
в 1929 году. Это была первая смерть родственника в моей жизни, но проблема
смерти уже и до этого волновала меня - она казалась мне чудовищной
несправедливостью природы.

Моя мама была верующей. Она учила меня молиться перед сном ("Отче наш...",
"Богородице, Дево, радуйся..."), водила к исповеди и причастию.

Как многие дети, я иногда строго логически создавал себе довольно комичные
построения. Вот одно из них, дожившее до вполне зрелого возраста. Слова
церковной службы "Святый Боже, святый крепкий" я воспринимал как "святые
греки" (отцы церкви). Лишь в 70-х годах Люся разъяснила мне мою ошибку.

Верующими были и большинство других моих родных. С папиной стороны, как я
очень хорошо помню, была глубоко верующей бабушка, брат отца Иван и его
жена тетя Женя, мать моей двоюродной сестры Ирины - тетя Валя. Мой папа,
по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет
в 13 я решил, что я неверующий - под воздействием общей атмосферы жизни и
не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в
церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не
настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему.

Сейчас я не знаю, в глубине души, какова моя позиция на самом деле: я не
верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те,
которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом,
обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу
представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего
их начала, без источника духовной "теплоты", лежащего вне материи и ее
законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным.

В моей памяти живы воспоминания о посещениях церкви в детстве - церковное
пение, возвышенное, чистое настроение молящихся, дрожащие огоньки свечей,
темные лики святых. Я помню какое-то особенно радостное и светлое
настроение моих родных - бабушки, мамы - при возвращении из церкви после
причастия. И в то же время в памяти встают грязные лохмотья и мольбы
профессиональных церковных нищих, какие-то полубезумные старухи, духота -
вся эта атмосфера византийской или допетровской Руси, того, от чего
отталкивается воображение как от ужаса дикости, лжи и лицемерия прошлого,
перенесенных в наше время. В течение жизни я много раз встречался с этими
двумя сторонами религии, их контраст всегда меня поражал. Из впечатлений
последних лет - торжественное пение суровых старух, их сверкающие глаза
из-под темных платков, аскетические лица у гроба моего тестя Алексея
Ивановича Вихирева; помню общение с адвентистами в Ташкенте у здания, где
проходил суд над их пастырем В. А. Шелковым, умершим потом в лагере в
возрасте 84-х лет, с людьми чистыми, искренними и одухотворенными; помню
множество других подобных впечатлений от общения с православными,
баптистами, католиками, мусульманами. И в то же время пришлось видеть много
проявлений ханжества, лицемерия и спекуляции, какого-то удивительного
бесчувствия к страданиям других людей, иногда даже собственных детей. Но в
целом я питаю глубокое уважение к искренне верующим людям в нашей стране и
за рубежом. Права религиозных диссидентов (особенно неконформистских
Церквей) часто нарушаются и нуждаются в активной защите.

Семья отца во многом отличалась от маминой. Дед отца Николай Сахаров был
священником в пригороде Арзамаса (село Выездное), и священниками же были
его предки на протяжении нескольких поколений. Один из предков -
арзамасский протоиерей. Мой дед Иван Николаевич Сахаров был десятым
ребенком в семье и единственным, получившим высшее (юридическое)
образование. Дед уехал из Арзамаса учиться в Нижний (Нижний Новгород), в
ста километрах от Арзамаса. (Моя высылка в Горький как бы замыкает семейный
круг.) Иван Николаевич стал популярным адвокатом, присяжным поверенным,
перебрался в Москву и в начале века снял ту квартиру, где позже прошло мое
детство. Этот дом принадлежал семейству Гольденвейзеров, ставших
впоследствии родственниками Сахаровых. Александр Борисович Гольденвейзер -
знаменитый пианист, в молодости был близок к Льву Николаевичу Толстому,
толстовец, женат на Анне Алексеевне Софиано, сестре моей мамы; он стал моим
крестным.

Мой дед И. Н. Сахаров был человеком либеральных (по тем временам и меркам)
взглядов. Среди знакомых семьи были такие люди, как Владимир Галактионович
Короленко, к которому все мои родные питали глубочайшее уважение (и сейчас,
с дистанции многих десятилетий, я чувствую то же самое), популярный тогда
адвокат Федор Никифорович Плевако, писатель Петр Дмитриевич Боборыкин.
Сохранилось личное письмо Короленко моему деду. Знал моего деда и Викентий
Викентьевич Вересаев, как это видно из одной его статьи; там, однако,
заметно ироническое, неодобрительное отношение его к деду. В конце
девяностых годов или в начале века дед вел нашумевшее дело о пароходной
аварии на Волге, которое имело тогда определенное общественное значение.
Речь моего деда на суде вошла в изданный уже при советской власти сборник
"Избранные речи известных русских адвокатов". После революции 1905 года он
был редактором большого коллективного издания, посвященного ставшей
актуальной тогда в России проблеме отмены смертной казни. Тогда же Л. Н.
Толстой опубликовал свою знаменитую статью "Не могу молчать" - она тоже
включена в сборник и занимает в нем одно из центральных мест по силе мысли
и чувства2).

Эта книга, которую я читал еще в детстве, произвела на меня глубокое
впечатление. По существу, все аргументы против института смертной казни,
которые я нашел в этой книге (восходящие к Беккариа, Гюго, Толстому,
Короленко и другим выдающимся людям прошлого), кажутся мне не только
убедительными, но и исчерпывающими и сейчас. Я думаю, что для моего деда
участие в работе над этой книгой явилось исполнением внутреннего долга и в
какой-то мере актом гражданской смелости.

В возрасте около 30 лет И. Н. Сахаров женился на 17-летней девушке, Марии
Петровне Домуховской, моей будущей бабушке - "бабане", как ее звали внуки.
Она была круглой сиротой, училась в пансионе около Смоленска, там она жила
лето и зиму. Я помню ее рассказы о детстве, очень живые и бесхитростные.
Вместе с ней училась дочь Мартынова - убившего на дуэли Лермонтова. Бабушка
вспоминала, как при приезде Мартынова девочки с ужасом и любопытством
подсматривали за ним через дверную щель. Это было уже в 70-х годах
(прошлого, конечно, века). Говорили, что Мартынов всю жизнь тяжело
переживал свою роль в трагической и не во всем ясной истории гибели
Лермонтова 3).

Мария Петровна (1862-1941) была дочерью сильно обедневшего смоленского
дворянина. Судя по фамилии, в ней была какая-то доля польской крови. Она
была человеком совершенно исключительных душевных качеств: ума, доброты и
отзывчивости, понимания сложностей и противоречий жизни, умения создать,
направить и сохранить семью, воспитать своих детей образованными,
отзывчивыми, вполне современными и жизнеспособными людьми, сумевшими найти
свое место в очень сложной и переменчивой жизни первой половины бурного
двадцатого века.

У бабушки и дедушки было шестеро детей: Татьяна (1883-1977), Сергей
(1885-1956), Иван (1887-1943), Дмитрий (1889-1961), Николай (1891-1971),
Юрий (1895-1920). Это была не маленькая семья, даже по тому времени.
Бабушка была душой семьи, ее центром (насколько я понимаю, интересы дедушки
в основном лежали вне дома). Эта ее роль сохранялась и потом, до самой ее
смерти. И за пределами семьи до сих пор есть немало людей, которым душевно
много дал сахаровский   бабушкин  дом.

Мой отец Дмитрий Иванович Сахаров был четвертым ребенком. Он родился 19
февраля (3 марта по новому стилю; поскольку день рождения праздновался 19
февраля по старому стилю, по новому в ХХ веке он приходился на 4 марта в
невисокосные годы, условно также 4 марта в високосные) 1889 г. в деревне
Будаево Смоленской области, где у бабушки и дедушки был дом, оставшийся от
бабушкиных родителей. В раннем детстве Митя (так звали папу в семье) почти
все время жил в Будаеве. Сохранилось в моей памяти несколько рассказов о
том времени. Один из них.

Отец, уезжая в город (Москву?), спрашивал детей, кому какой подарок
привезти. Митя сказал:

- Платочек.

- А зачем?

- Чтобы слезки вытирать.

Как я представляю себе, жили братья шумно и весело, но Митя был тихим
мальчиком. Все лето бегали босиком, купались в пруду. Папа больше всего
любил природу средней полосы, только она его не утомляла, хотя взрослым
любил также туристские походы в горы (не альпинистские), был несколько раз
в Крыму, очень много раз на Кавказе, два раза - на Кольском полуострове. В
1933 году прилетел с Кавказа на трехмоторном самолете "Юнкерс" - тогда это
было внове, и он боялся рассказать об этом маме, чтобы не напугать ее
задним числом. В туристском походе папа познакомился с И. Е. Таммом. Это
впоследствии, наверное, сыграло свою роль в том, что я попал к И. Е. в
аспирантуру. В возрасте 6-7 лет папа перенес тяжелую по тем временам
операцию (под общим наркозом), какой-то гнойник, на спине и на боку у него
на всю жизнь остался длинный шрам. В это же время его родители полностью
перебрались в Москву. Папу отдали в одну из лучших в Москве частных
гимназий, где-то около Арбатских ворот (он потом водил меня в этот дом с
очень высокими потолками и прекрасными окнами). Директор предупредил всех
гимназистов, что этого новичка нельзя толкать, т. к. у него может разойтись
шов, и все мальчики это свято соблюдали (называли его "стеклянный мальчик",
но без обидности). Гимназисты папиного приема уже не изучали греческий
язык, но продолжали изучать латинский. Папа рассказывал много смешных
историй про своих учителей и одноклассников. Латинист (он был, кажется,
обрусевший немец) однажды задал перевести с русского на латинский "Седьмой
легион Цезаря зашел в килючий-мелючий куст" (эта фраза стала ходячей в
нашей семье как синоним тупикового положения). Папа на всю жизнь сохранил
связь с некоторыми своими одноклассниками, но получилось все же, что жизнь
на целые десятилетия разлучила его с ближайшими друзьями. Двое из них -
Рудановский и Леперовский - оказались в эмиграции. Леперовский, врач по
образованию, стал во Франции православным священником, незадолго до папиной
смерти приезжал в СССР с туристской группой. В последние годы жизни папа
много общался со своим одноклассником Сергиевским.






ГЛАВА 2

Книги.
 Ученье домашнее и в школе.
 Университет до войны

Первые книги читала нам с Ириной бабушка. Но очень скоро мы стали читать
сами. Этому способствовало то, что в каждой семье в квартире была
библиотека - в основном книги дореволюционных изданий, семейное наследство.
(Конечно, бабушка, мои папа и мама, Ирины родные направляли нас.)

Читать я научился самоучкой 4-х лет - по вывескам, названиям пароходов,
потом мама помогла в этом усовершенствоваться. Расскажу, что я читал,
свободно объединяя книги своих разных лет (само перечисление этих книг
доставляет мне удовольствие): Пушкин "Сказка о царе Салтане", "Дубровский",
"Капитанская дочка"; Дюма "Три мушкетера" ("Плечо Атоса, Перевязь Портоса,
Платок Арамиса"...), "Без семьи" Мало, "Маленький оборвыш" Гринвуда (эту
замечательную книгу как будто забыли на родине, в Англии, а у нас, кажется,
благодаря К. И. Чуковскому, ее читали в мое время); Гюго "Отверженные". Но
особенно я любил (отчасти под влиянием моего товарища Олега) Жюль Верна с
его занимательностью и юмором, массой географических сведений - "Дети
капитана Гранта", "Таинственный остров", великолепная книга о человеческом
труде, о всесилии науки и техники, "80 тысяч верст под водой" - да что
говорить, почти всего! Диккенс "Давид Копперфильд" ("Я удивлялся, почему
птицы не клюют красные щеки моей няни..."), "Домби и сын" (лучшая,
пронзительная книга Диккенса!), "Оливер Твист" ("Дайте мне, пожа