исты согласятся на
прекращение испытаний и будет меньше жертв. Мне этот разговор совершенно ни
к чему; убедить его я, конечно, ни в чем не могу, да он, вероятно, и сам не
верит в свои только что придуманные соображения; просто ему не хочется
ссориться с влиятельным министром СМ. Я повторяю свою просьбу отложить
испытания до комиссии ЦК. Уже почти ни на что не надеясь, я звоню Павлову,
который находится на том аэродроме, откуда вылетает самолет-носитель. Быть
может, испытание отложено по погодным условиям? Или мне удастся уговорить
Павлова отсрочить испытание на день? Но Павлов сообщает, что по приказу
Славского испытания перенесены на 4 часа вперед и в настоящее время
самолет-носитель уже пересек Баренцево море и скоро выходит на цель!
Очевидно, Славский все же опасался, что мне удастся уговорить Хрущева
(действия которого часто были трудно предсказуемы) или еще как-то повлиять
на события, и он решил обезопаситься. Это уже было окончательное поражение,
ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство
бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом
на стол и заплакал.

Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь: нельзя сидеть на
двух стульях! Я решил, что отныне я в основном сосредоточу свои усилия на
осуществлении того плана прекращения испытаний в трех средах, к рассказу о
котором я сейчас перехожу. Это была одна из причин (главная), почему я не
мог осуществить свою угрозу Славскому и немедленно уйти с объекта. Потом ее
место заняли другие.

...Через час я узнал о полном успехе нашего испытания и поздравил Борю
Козлова с большим достижением.

* * *

Перехожу к рассказу о моем участии в заключении Московского договора о
запрещении испытаний в трех средах. Переговоры о запрещении ядерных
испытаний велись уже на протяжении нескольких лет и зашли в тупик из-за
проблемы проверки подземных испытаний. Не было никаких трудностей в
отношении проверки выполнения соглашения о взрывах в атмосфере и на
поверхности Земли. За неделю или две ветер разносит продукты взрыва по
всему полушарию, и, собирая регулярно пробы атмосферного воздуха и пыли,
скажем в США, можно с уверенностью сказать, нарушает ли СССР или другая
страна соглашение о прекращении испытаний. То же относилось и к подводным и
космическим испытаниям. Но совсем иначе обстояло дело с регистрацией
подземных взрывов. Правда, они сопровождаются сейсмической волной. Но сразу
встает вопрос, как отличить ядерный взрыв, особенно не очень большой
мощности, от непрерывно происходящих подземных толчков естественного
происхождения. В результате многих лет работы сотен экспертов выяснилось,
что действительно - отличить можно, но для малых взрывов будет оставаться
некоторая неопределенность; и еще - если какая-либо страна всерьез захочет
обмануть, то она может подготовить большую подземную полость и взрывать в
ней, и уж тогда ничего нельзя будет узнать (проблема БИГ ЛОХ). На эти
технические трудности накладывались политические - то слегка затухающее, то
вспыхивающее вновь взаимное недоверие.

Игорь Евгеньевич (вместе с Арцимовичем и некоторыми другими известными мне
людьми) входил в комиссию экспертов, работавшую в Женеве под
председательством академика Е. К. Федорова (бывшего "папанинца",
обеспечивавшего четкое партийное руководство). Они встречались с
замечательными людьми, такими как Ганс Бете, гуляли по берегу Женевского
озера. Но преодолеть тупик они были не в состоянии.

Решение, однако, существовало. Еще в конце 50-х годов некоторые журналисты
и политические деятели, в их числе президент США Д. Эйзенхауэр, предложили
заключить частичное соглашение о прекращении испытаний, исключив из него
спорный вопрос о подземных испытаниях. Советская сторона тогда, однако,
уклонилась от обсуждения этого предложения (под каким-то демагогическим
предлогом). Летом 1962 года сотрудник теоретического отдела Виктор
Борисович Адамский напомнил мне о предложении Эйзенхауэра и высказал мысль,
что сейчас, возможно, подходящее время, чтобы вновь поднять эту идею. Его
слова произвели на меня очень большое впечатление, и я решил тут же поехать
к Славскому. В. Б. Адамский был одним из старейших сотрудников теоротдела,
к тому времени - уже с 12-летним стажем. Он прибыл на объект после
окончания института почти одновременно со мной, сначала был в отделе
Зельдовича; после того, как Я. Б. был отпущен с объекта (формально - в 1963
году), стал моим сотрудником, фактически же - значительно раньше. Принимал
участие во всех основных разработках. Как большинство молодых теоретиков
отдела, женился на девушке из математического отдела. Я хорошо знал его
жену Изу и дочку Леночку. Он был весьма образованным человеком и, опять же
как большинство теоретиков, интересовался общеполитическими проблемами. К
моим мыслям о вреде испытаний относился сочувственно, что было для меня
поддержкой на общем фоне непонимания или, как мне казалось, цинизма. Я
любил заходить к нему поболтать о политике, науке, литературе и жизни в его
рабочую комнатушку у лестницы. Последний раз я его видел 12 лет назад; он
зашел поздравить меня с днем пятидесятилетия и быстро ушел.

Славский находился тогда в правительственном санатории в Барвихе. Я доехал
на министерской машине до ворот санатория, отпустил водителя и по
прекрасному цветущему саду прошел в тот домик, где жил Ефим Павлович. Он
встретил меня очень радушно (это было еще до осенних событий). Славскому
только что сделали операцию на желудке (он не без гордости рассказывал, что
оперировал "сам Петровский", его друг, впоследствии академик и министр).
Теперь он отдыхал и поправлялся после операции. Я изложил Славскому идею
частичного запрещения, не упоминая ни Эйзенхауэра, ни Адамского; я сказал
только, что это - выход из тупика, в который зашли Женевские переговоры,
выход, который может быть очень своевременным политически. Если с таким
предложением выступим мы, то почти наверняка США за это ухватятся. Славский
слушал очень внимательно и сочувственно. В конце беседы он сказал:

- Здесь сейчас Малик (заместитель министра иностранных дел). Я поговорю с
ним сегодня же и передам ему вашу идею. Решать, конечно, будет "сам" (т. е.
Н. С. Хрущев).

Славский проводил меня до двери.

Через несколько месяцев после нашего конфликта по поводу двойного испытания
мощного изделия Славский позвонил мне на работу. Он сказал в очень
примирительном тоне:

- Что бы ни произошло у нас в прошлом, жизнь идет, мы должны как-то
восстановить наши добрые отношения. Я звоню вам, чтобы сообщить, что ваше
предложение вызвало очень большой интерес наверху, и, вероятно, вскоре
будут предприняты какие-то шаги с нашей стороны.

Я сказал, что это для меня очень важное сообщение. Еще через несколько
месяцев после этого разговора, как известно, СССР предложил США заключить
Договор о запрещении испытаний в трех средах (в атмосфере, под водой и в
космосе). Кеннеди приветствовал эту инициативу Хрущева, и вскоре Договор
был подписан в Москве (и стал известен под названием Московского договора);
он сразу был открыт для подписания другими государствами. Не присоединились
к Договору Франция и КНР. Производимые этими двумя странами воздушные
испытания за прошедшие с тех пор годы принесли немало вреда (многие сотни
тысяч жертв). Сейчас Франция не производит воздушных испытаний. В Китае
была развернута кампания против Московского договора как "обмана народов".
Это была одна из линий размежевания с Мао, быть может одновременно одна из
целей Договора в плане "большой политики".

Я считаю, что Московский договор имеет историческое значение. Он сохранил
сотни тысяч, а возможно, миллионы человеческих жизней - тех, кто неизбежно
погиб бы при продолжении испытаний в атмосфере, под водой и в космосе. Но,
быть может, еще важней, что это - шаг к уменьшению опасности мировой
термоядерной войны. Я горжусь своей сопричастностью к Московскому договору.

Вышло так, что прекращение испытаний в атмосфере после моего разговора со
Славским летом 1962 года уже не потребовало от меня усилий, получилось как
бы само собой. Но я все же считал, что мое пребывание на объекте в какой-то
острый момент может оказаться решающе важным. Это было одной из причин,
удерживавших меня от ухода с объекта "в науку", как это сделал Зельдович.
Надо, однако, добавить, что в 60-е годы я также продолжал принимать
активное участие в развитии тех направлений, в которых удалось добиться
ранее успеха, а также пытался проявлять инициативу в некоторых новых
направлениях (в основном все это осталось на уровне обсуждения) - т. е.
по-прежнему работал не за страх, а за совесть. Конец этой чисто
профессиональной работе разработчика оружия положило только мое отчисление
в 1968 году. О дискуссиях этого периода, в частности по противоракетной
обороне (ПРО), я рассказываю в других местах книги. Одновременно с осени
1963 года я начал очень усиленно заниматься "большой наукой". Я пишу об
этом в последней главе этой части.

Расскажу еще об одном эпизоде, внутренне связанном с рассказанным в этой
главе и, быть может, интересном с точки зрения личной характеристики Л. И.
Брежнева.

В 1965 году на объект приехал секретарь обкома КПСС Н-ской области. Он
осматривал предприятия и лаборатории, посетил также теоротдел. После того,
как я и Ю. Б. рассказали о ведущихся в отделе работах, мы остались с глазу
на глаз. Секретарь обкома сказал, что он недавно имел беседу с Л. И.
Брежневым и тот интересовался моей работой и здоровьем. Не ссылаясь в явной
форме на Брежнева, он предложил мне вступить в КПСС. Я ответил, что я
убежден - находясь вне рядов КПСС я приношу большую пользу стране.
Впоследствии я узнал, что в той же беседе с секретарем обкома Л. И. Брежнев
сказал:

- У Сахарова есть сомнения и какие-то внутренние переживания. Мы должны это
понять и по возможности помочь ему.

О последней моей беседе с Брежневым - в связи с проблемой Байкала - я
рассказываю во второй части.

Весной 1962 года я получил письмо от соавтора папы по "Учебнику для
техникумов" М. И. Блудова. Он готовил новое, переработанное издание и
спрашивал меня, не соглашусь ли я заново написать две последние главы:
"Квантовые и оптические явления" и "Атомное ядро". Я согласился. Несколько
месяцев я работал с большим напряжением. В 1963 (или 1964) году учебник
вышел в свет1. Я до сих пор считаю, что моя доля работы в тот раз вполне у
меня удалась. У меня сложились хорошие отношения с Михаилом Ивановичем
Блудовым, и я с удовольствием вспоминаю о совместной работе с ним.

После смерти папы мамино здоровье быстро ухудшалось. У нее развилась
эмфизема легких. Только один раз (весной 1962 года) мне удалось вывезти ее
к папе на кладбище, потом такие поездки стали для нее слишком трудными.
Лето 1962 года она безвыездно провела на даче вместе с племянницей Мариной.
Во время моих приездов к ней она вспоминала прошлое, переоценивая при этом
иногда свои отношения с некоторыми людьми в сторону большей терпимости.

В конце марта 1963 года ей стало совсем плохо. Я поместил ее в больницу
МСМ, находившуюся недалеко от нашего дома. В первый день Пасхи 14 апреля я
был у нее последний раз. А на другой день, 15 апреля, рано утром мне
позвонили из больницы и попросили срочно приехать. Когда вместе с маминой
сестрой тетей Тусей и братом Юрой мы вошли в ее палату, мама была уже без
сознания.

Маму похоронили по церковному обряду на Ваганьковском кладбище в могилу
бабушки. Рядом похоронены другие члены семьи Софиано, похоронен муж маминой
сестры Анны Алексеевны Александр Борисович Гольденвейзер и его сестра
Татьяна Борисовна.

Мама пережила папу ровно на 1 год 4 месяца.


ГЛАВА 17

Выборы в Академию в 1964 году.
 Дело о расстреле

Летом 1964 года состоялись очередные выборы в Академию наук СССР.
Академические выборы проходят, как я уже писал, в два этапа: сначала на
Отделениях выбирают многократным тайным голосованием столько академиков и
членов-корреспондентов, сколько данному отделению выделено вакансий
(вакансии определяются решением партийно-правительственных органов, кажется
Совета Министров СССР). Затем Общее собрание должно подтвердить эти
кандидатуры 2/3 голосов от списочного состава за вычетом тех, кто по
болезни или из-за заграничной командировки не может принимать участия в
выборах; о каждом поименно принимает официальное решение Президиум
Академии. (Интересно, под какую категорию подводят они сейчас меня?.. -
написано в Горьком.) В подавляющем большинстве случаев Общее собрание
автоматически утверждает решения Отделений - число голосов, поданных
против, бывает обычно минимальным. В основном это те же академики, которые
голосовали против данной кандидатуры на Отделении, члены же других
Отделений традиционно доверяют результатам выборов первого этапа.

Во время собрания нашего Отделения мне стало известно, что биологи избрали
академиком члена-корреспондента своего Отделения Н. И. Нуждина. Эта фамилия
была мне известна. Нуждин был одним из ближайших сподвижников Т. Д.
Лысенко, одним из соучастников и вдохновителей лженаучных авантюр и гонений
на настоящую науку и подлинных ученых. Во мне вновь вспыхнули
антилысенковские страсти; я вспомнил то, что я знал о всей трагедии
советской генетики и ее мучениках. Я подумал, что ни в коем случае нельзя
допускать утверждения Общим собранием кандидатуры Нуждина. В это время у
меня уже возникла мысль выступления по этому вопросу на Общем собрании.

В перерыве между голосованиями на Отделении я подошел к академику Л. А.
Арцимовичу и поделился с ним своим беспокойством по поводу выдвижения
биологами Нуждина. Лев Андреевич отдыхал от выборных баталий, сидя на ручке
кресла. Он сказал:

- Да, я знаю. Надо бы его прокатить. Но ведь вам, например, слабо выступить
на Общем собрании?..

- Нет, почему же слабо? - сказал я и отошел.

Общее собрание должно было состояться на следующий день. Я, однако, не
знал, что группа физиков и биологов также готовилась к выступлению.
Накануне Общего собрания на квартире академика В. А. Энгельгардта (крупного
биохимика, одного из авторов открытия роли АТФ в клеточной энергетике,
давнего противника Лысенко) состоялось конфиденциальное совещание, на
котором присутствовали И. Е. Тамм, М. А. Леонтович и др. Было решено, что
Тамм, Леонтович и Энгельгардт выступят на Общем собрании; были согласованы
тексты выступлений. Повторяю, я ничего обо всем этом не знал.

Общее собрание началось как обычно. Академики-секретари Отделений
поочередно докладывали о результатах выборов в своих Отделениях и давали
краткую характеристику научных заслуг каждого избранного. Никто не задавал
никаких вопросов и не просил слова для выступления. Избранная заранее
счетная комиссия готовила бюллетени для голосования. Наконец очередь дошла
до академика-секретаря Отделения биологии (кажется, им был тогда академик
Опарин - в прошлом поддерживавший Лысенко). Он сообщил об избрании на
Отделении Нуждина и в нескольких фразах охарактеризовал его как выдающегося
ученого-биолога. Я окончательно решился выступить, набросал тезисы
выступления на обложке розданной академикам при входе в зал брошюры о
выдвинутых Отделениями кандидатах (к сожалению, эти тезисы у меня не
сохранились) и попросил слова, подняв руку (опередив тем самым Тамма,
Энгельгардта и Леонтовича). Келдыш тут же позвал меня на трибуну. Я сказал
примерно следующее:

"Устав Академии предъявляет очень высокие требования к тем, кто
удостаивается звания академика - как в отношении заслуг перед наукой, так и
в отношении общественной позиции. Член-корреспондент Н. И. Нуждин,
выдвинутый Отделением биологии для избрания в академики, этим требованиям
не удовлетворяет. Вместе с академиком Лысенко он ответствен за позорное
отставание советской биологии, в особенности в области современной научной
генетики, за распространение и поддержку лженаучных взглядов и авантюризм,
за гонение подлинной науки и подлинных ученых, за преследования,
шельмование, лишение возможности работать, увольнения - вплоть до арестов и
гибели многих ученых.

Я призываю вас голосовать против кандидатуры Н. И. Нуждина".

Когда я кончил, на несколько секунд в большом зале возникла тишина. Потом
раздались крики:

- Позор! - и одновременно - аплодисменты большей части зала, в особенности
задних рядов, где сидели гости Собрания и члены-корреспонденты. Чтобы
спуститься со сцены, на которой находились президиум Собрания и трибуна,
мне надо было выйти к центру сцены и сойти в зал по ступенькам, покрытым
ковром. Пока я шел до своего места и несколько минут после этого, шум в
зале и аплодисменты все усиливались. Недалеко от меня сидел Лысенко. Он
громко произнес сдавленным от ярости голосом:

- Сажать надо таких, как Сахаров! Судить!

Еще во время моего выступления слово попросили Игорь Евгеньевич Тамм, В. А.
Энгельгардт, М. А. Леонтович. Вскочив со своего места в страшном
возбуждении, слова стал требовать Лысенко. Келдыш первым выпустил Тамма,
Леонтовича и Энгельгардта. Они выступали очень хорошо, логично и
убедительно. Так же, как и я, они доказывали, что Нуждин недостоин избрания
в академики. Лысенко, конечно, говорил, что сказанное нами - возмутительная
клевета и что заслуги Нуждина очень велики. Потом взял слово Келдыш. Он
выразил сожаление о том, что академик Сахаров употребил некоторые
выражения, недопустимые на таком ответственном Собрании; он считает, что
Сахаров совершенно не прав, и надеется, что Собрание при голосовании
подойдет к вопросу о кандидатуре члена-корреспондента Н. И. Нуждина
спокойно, непредубежденно и справедливо, учтя мнение Отделения биологии.
Обращаясь к Лысенко, Келдыш сказал:

- Я не согласен с Сахаровым. Но, Трофим Денисович, каждый академик имеет
право на выступление в пределах регламента и волен защищать свою точку
зрения.

Много потом я узнал, что сидевший в президиуме зав. Отделом агитации и
пропаганды ЦК КПСС Ильичев очень заволновался во время моего выступления и
хотел тоже выступить. Он спросил сидевшего рядом академика П. Л. Капицу (от
которого я и узнал эти подробности):

- Кто это выступает?

Капица ответил:

- Это автор водородной бомбы.

После этого разъяснения Ильичев решил, видимо, на всякий случай
промолчать...

Через час все стали выходить в фойе, где были установлены урны для
голосования. Многие совершенно незнакомые мне люди жали мне руку,
благодарили за выступление. Среди других подошла моя однокурсница Катя
Скубур, в это время - секретарь Арцимовича. Она сказала:

- Все наши (т. е. другие однокурсники. - А. С.) узнают о твоем выступлении!

Нуждин, как известно, не был избран.

Мое вмешательство в дело Нуждина оказалось, наряду с борьбой за прекращение
наземных испытаний (хотя, конечно, проблема испытаний была существенней), -
одним из факторов, определивших мою общественную деятельность и судьбу.
Почему я пошел на такой несвойственный мне шаг, как публичное выступление
на собрании против кандидатуры человека, которого я даже не знал лично?
Вероятно, во-первых, потому, что я особенно близко принимал к сердцу
проблемы свободы науки, научной честности - наука казалась мне (и кажется
сейчас) важнейшей частью цивилизации, и поэтому посягательство на нее -
особенно недопустимым. Сыграла роль и случайность - то, что я не знал о
совещании у Энгельгардта. Окончательное решение я принял импульсивно;
может, в этом и проявился рок, судьба.

Через несколько дней ко мне домой пришел незнакомый мне раньше молодой
биолог Жорес Медведев (хотя я слышал его фамилию). Он сказал, что работает
в одном из научно-исследовательских институтов, занимается генетическими
проблемами геронтологии. Одновременно он на протяжении шести-семи лет
собирает материалы по истории лысенкоизма; эта работа облегчается тем, что
он имеет доступ к архивным материалам. Он очень высоко оценил мое
выступление и попросил меня подробно повторить, по возможности точней, что
именно я говорил и всю обстановку. Все это он