едствии оно получило широкую огласку и вызвало
многочисленные отклики. Мне позвонили из США представители университета в
Принстоне (тогда еще были возможны разговоры с заграницей) с предложением
приехать на сезон 1973-1974 гг. в Принстон для чтения лекций по
теоретической физике (приглашение, как я думаю, было по инициативе
профессора Уилера, который, вероятно, помнил меня по Тбилиси). Я решил, что
во всяком случае я ничего не теряю не отказываясь с ходу от их предложения
- отказаться от Принстона, где провел свои последние годы Эйнштейн, было бы
бестактностью. Я при этом еще в гораздо меньшей степени, чем для детей,
рассчитывал на возможность такой поездки (в силу своей засекреченности до
1968 года) - настолько, что ни разу всерьез не задумался, что именно я там
буду рассказывать (на самом деле, конечно, следовало бы рассказать мою
работу 1967 года о барионной асимметрии Вселенной; эта работа тогда
практически была неизвестна за рубежом, и мое сообщение могло бы повлиять
на ход научного процесса, а так - увы...). Вообще говоря, в то время уже
многие из моих коллег стали ездить за рубеж для участия в семинарах и
конференциях, чтения курсов лекций и т. п. (в их числе некоторые бывшие на
объекте), так что ничего экстраординарного формально в моей поездке не было
бы. Но, повторяю, я считал ее чрезвычайно маловероятной. Вместе с тем, я не
мог тогда полностью исключить такую возможность. Жизненный опыт учит, что
иногда происходят самые неожиданные вещи. Я при этом был уверен, что
совершенно исключено, чтобы меня выпустили с тем, чтобы лишить гражданства,
как Чалидзе - ведь при этом власти лишатся контроля надо мной и могут
считать, что я почувствую себя свободным от обязательств хранить
государственную тайну (на самом деле, возможностей нарушить эти
обязательства у меня, пока я в СССР, ничуть не меньше, но я не собирался и
не собираюсь этого делать!). Приведенное рассуждение я имел в уме и осенью
1973 года, и потом (в связи с Нобелевской церемонией и приглашением меня на
Конгресс АФТ-КПП в 1977 году).

Через несколько месяцев после телефонного разговора пришло официальное
приглашение в Принстон.

В феврале 1973 года в "Литературной газете" появилась статья ее главного
редактора Александра Чаковского. Статья разбирала мою работу пятилетней
давности - "Размышления о прогрессе...". Известно, что, хотя на первой
странице "Литературной газеты" стоит, что это орган Союза советских
писателей, фактически она часто используется как рупор ЦК КПСС, а сам
Чаковский, говорят, пользуется доверием Брежнева и даже якобы - один из
авторов его "Воспоминаний". В своей статье Чаковский характеризовал меня
как наивного и тщеславного человека, "кокетливо размахивающего оливковой
ветвью" и пропагандирующего утопические и поэтому вредные идеи так
называемой конвергенции. Общий тон статьи - скорее снисходительный к моему
невежеству в общественных вопросах, чем "клеймящий". Занялся, дескать, не
своим делом и напутал в простых вещах. Таким образом, "заговор молчания" по
отношению ко мне был прерван. Почему это было сделано именно тогда, в 1973
году, не знаю.

В конце июня или начале июля 1973 года я дал свое второе интервью для
иностранной прессы. Оно оказалось очень важным - как по существу, т. к.
касалось принципиальных вопросов, так и по своему воздействию. Интервью
получило широкое распространение, вызвало острую реакцию КГБ и оказало
большое влияние на мою судьбу. Это интервью я дал корреспонденту шведского
радио и телевидения Улле Стенхольму. Так же, как с Джеем Аксельбанком, у
нас установились с ним к этому времени теплые, дружеские отношения. Улле за
некоторое время перед этим (я думаю, за два месяца) просил об интервью на
общие темы, дал написанные на бумажке свои примерные вопросы, чтобы я мог к
ним подготовиться (это сильно мне помогло). Наконец, я решился. Мы пришли с
ним в нашу с Люсей комнату. Улле сел на кровать напротив меня (а я в
кресло), достал магнитофон и поднес микрофон к моему рту.

- Что вы думаете о..?

Интервью началось. Вопросы касались общей оценки природы советского строя,
возможностей его изменения, возможного влияния на это диссидентов,
отношения к ним властей, положения с правами человека. Я впервые говорил
перед микрофоном на общие темы, это было трудно, но в то же время
отсутствие боязни впасть в самоповторение расковывало меня. Мне кажется,
интервью получилось (приложение 1). Через неделю оно было передано
зарубежными радиостанциями и в течение следующих двух недель неоднократно
повторялось. А потом грянул гром! Вновь была использована "Литературная
газета". В ней появилась статья ее обозревателя Юрия Корнилова (сотрудника
АПН - агентства печати "Новости" - опять-таки якобы независимого, а на
самом деле одного из главных орудий КГБ). В этой статье особенно резко
осуждалась (без точного цитирования, так что было не совсем ясно, о чем
идет речь) моя характеристика построенного в СССР общества как
государственного капитализма с предельной партийно-государственной
монополией в области экономики, идеологии и культуры. Острота реакции
показывала, что я "попал в точку". В статье Корнилова содержались ссылки на
австрийскую коммунистическую газету "Фольксштимме"1. В следующие дни в
"Литературной газете" и "Известиях" и в других советских газетах были
перепечатаны и другие "антисахаровские" заметки (много потом выяснилось,
что началом всей этой эпидемии перепечаток явилась статья того же
Корнилова, так что он в "Литературке" цитировал самого себя). Руфь
Григорьевна по воспоминаниям 30-х годов опасалась, что вслед за газетной
кампанией2 может последовать что-либо более существенное. Действительно,
вскоре я получил повестку к зам. Генерального прокурора СССР Малярову (к
тому самому, который звонил за 6 лет до этого по делу Даниэля). Но до этого
произошло еще одно очень важное для нас и печальное событие - Алешу не
приняли в университет.

Сын Люси Алеша учился с 8-го класса во 2-й математической школе, с
увлечением и вполне успешно. Нравилась ему и интеллектуальная и свободная
обстановка там, сильно отличавшаяся от того, с чем встречаются дети в
большинстве школ, в том числе и он до этого (в математическую школу он
поступил после того, как оказался в числе призеров математической
олимпиады; из трех матшкол пришли приглашения - 2-я была выбрана как более
близкая к дому).

Советская школа - это тема особого и очень серьезного разговора (хотя,
возможно, она в каких-то отношениях и лучше общих школ в некоторых других
странах). Вызывает тревогу положение учителей - низкая зарплата,
приниженность, непомерная нагрузка. Бедой советской школы являются огромные
программы, которые невозможно сколько-нибудь серьезно выполнить, приводящие
к перегрузке учащихся. Конечно, еще хуже противоположная крайность -
отсутствие высоких интеллектуальных требований к учащимся; фактически
именно это часто и получается, особенно в сельских школах. Переполненные
душные классы, другие неудобства и бедность в большинстве школ. Социальные
проблемы современного советского общества, спроецировавшиеся через семью на
детей - в частности, такие как национальная рознь, доходящая до расизма,
алкоголизм, цинизм и общая разочарованность - все это чрезвычайно серьезно;
ведь ничто так легко не может покалечить человека, как плохая школа (и
плохая семья, конечно). 2-я математическая школа, в которой учился Алеша,
явилась своего рода исключением. И преподаватели, и общая атмосфера там
были другие. Правда, к концу Алешиного пребывания и там очень многое стало
меняться в худшую сторону. А сейчас 2-ю математическую школу и вовсе
"прикрыли", очевидно как несоответствующую "духу времени" - яркая черта
современного периода (там теперь школа со спортивным уклоном). За несколько
месяцев до окончания школы на Алешу начали оказывать все более сильное
давление (директор, завуч) - требуя, чтобы он как-то отмежевался от меня.
Требовали обязательного вступления в комсомол как некоего подтверждения
такого отмежевания. Тут я должен рассказать об эпизоде, произошедшем за год
до этого.

В классе Алеши проводился (как и повсеместно по стране) так называемый
"ленинский урок". Сам факт присутствия на таком уроке автоматически означал
вступление в комсомол. Я сказал тогда Алеше, что подобный огульный
автоматический прием1 не накладывает никаких моральных обязательств, и
посоветовал ему не ломать себе жизнь из-за такого чисто формального момента
и пойти на урок. Алеша ответил:

- Андрей Дмитриевич, вы позволяете себе быть честным, почему вы мне
советуете иное?

(Через несколько лет то же самое Люсе и мне по другому поводу сказал Ефрем.
В обоих случаях мне было очень стыдно.) В тот же год в комсомол был принят
мой сын Дима. При Алешиной прямоте и стойкости единственным выходом было
уйти из математической школы. Поэтому кончал Алеша в своей старой,
"обычной" школе. Он кончил первым в классе и подал документы на поступление
на математический факультет Московского университета (куда подали также
многие его бывшие одноклассники из матшколы). Вступительные экзамены
начались в июле, одновременно с появлением статьи в "Литературке" обо мне.
Несомненно, члены приемной комиссии были осведомлены, кто такой Алеша, и
знали о его отношении ко мне. Алеша сразу стал жертвой сознательной
дискриминации, что было для него в особенности большим потрясением - на
пороге университета, который ощущался как что-то достойное уважения и даже
восхищения. Уже на устном экзамене по математике Алешу "поймали". Согласно
установленному порядку, абитуриенту после устного экзамена выдается на руки
его письменная работа, и он имеет возможность оспорить оценку проверявших
ее. Алеша же заметил ошибку у себя, пропущенную при проверке, и указал по
свойственной ему прямоте экзаменаторам, не понимая еще их враждебности к
нему. Экзаменаторы немедленно ухватились за это и снизили ему отметку по
устному экзамену. Несмотря на эти ухищрения, Алеша набирал проходной балл и
на предпоследнем экзамене - письменной литературе - ему достаточно было
получить оценку 3. Алеше поставили неудовлетворительную оценку. В нарушение
обычного порядка его работа проверялась дважды: при первой проверке была
выставлена оценка 4, при второй - 2. Обычно вторая проверка делается по
просьбе абитуриента, если при первой проверке выставлена
неудовлетворительная оценка. Впоследствии мы от родителей будущей (первой)
жены Алеши узнали - а им сказали по знакомству - что проверяющая получила
прямой приказ выставить неудовлетворительную оценку (все равно этот мальчик
не будет принят, а вы лишитесь работы). Она не спала ночь, но была
вынуждена подчиниться. В работе Алеши вторая проверяющая якобы нашла много
ошибок в стилистике - во всех случаях это были придирки; кроме того, при
подсчете итогового числа ошибок имел место прямой подлог. Но оспаривать это
было невозможно - нам работы на руки не дали!

В том же году Алеша поступил на математический факультет Педагогического
института. Уровень преподавания и студентов там был гораздо ниже. Но и этот
вуз Алеше закончить не удалось. В университет же поступила его будущая
жена. Алешина история поступления в университет не является исключением для
этого и большинства других сколько-нибудь престижных и хороших вузов. Много
уже писалось о дискриминации по отношению к абитуриентам-евреям - и это
действительно чудовищная несправедливость, калечащая жизнь ежегодно тысячам
юношей и девушек, часто очень способных. Существуют и другие формы
дискриминации - по отношению к детям диссидентов, к верующим; в московских
вузах - узаконенная дискриминация по отношению к иногородним жителям и к
абитуриентам из деревни. Как осуществляется такая дискриминация? Есть два
простых технических приема:

1) Хотя письменные работы пишутся под условными шифрами, но связь между
номером и фамилией фактически известна приемной комиссии. В Московском
университете одна из цифр номера определяла, является ли его обладатель
"нежелательным".

2) В Московском университете абитуриенты разделялись для экзаменов на
группы. Зачисление в одну из них уже заранее предопределяло, что всех ее
членов будут "топить" на устных экзаменах.

Когда один молодой человек, еврей, увидел собравшихся перед экзаменом
членов своей группы, он воскликнул:

- Это что, нас прямо отсюда в Освенцим повезут?

Так как основной произвол возможен при устных экзаменах, роль письменных
экзаменов искусственно преуменьшается (вопреки обещанию Петровского, о
котором я рассказал выше, сделать их главными или даже единственными). Один
из приемов - давать задачи двух типов: половина задач - чрезвычайно легкие,
которые могут решить все абитуриенты, за исключением совершенно
неподготовленных, и половина задач - чрезвычайно трудные, которые не может
решить никто из абитуриентов, какими бы способными они ни были. Тем самым
все абитуриенты, кроме совсем слабых, решают одно и то же число задач и
получают тройку. Что же касается задач, которые должны решить за 15 минут
на устных экзаменах "обреченные" абитуриенты, то я на протяжении ряда лет
по тому или иному случаю пытался сам решить их. Каждый раз у меня уходило
на это около двух часов (это при несравненно большем опыте и знаниях, чем у
бывшего десятиклассника), а иногда я вообще не был в состоянии с ними
справиться. Одна из Алешиных одноклассниц, увидев всю эту неприглядную
картину, воскликнула с непосредственностью молодости:

- Ребята, это невозможно, надо что-то делать.

(Сама она русская и как раз поступила.)

Дискриминация евреев при поступлении в вузы несомненно есть часть
сознательной политики постепенного вытеснения их из высшей интеллектуальной
элиты страны (а не только результат личного антисемитизма кого-то в
приемных комиссиях, в отделах кадров, в руководстве институтами и т. п.).
Из года в год снижается доля евреев, избираемых в Академию наук. Говорят,
президента Академии наук СССР Келдыша спросили в ЦК, когда в Академии не
будет евреев, и он ответил, что для решения этой задачи потребуется около
20 лет. Следует заметить, что в руководимых Келдышем институтах он вовсе не
стремился уменьшить еврейскую прослойку и вряд ли вообще лично был
антисемитом. Я еще раз напоминаю, что дискриминация евреев - это важная
часть широкой и целенаправленной политики, отражающей общий
антиинтеллектуализм и кастовую структуру современного советского общества.
Честных людей, конечно, вся эта жестокая и пагубная для будущего
дискриминационная политика очень волнует. Убедительные разоблачительные
материалы о дискриминации евреев при поступлении в МГУ неоднократно
появлялись в самиздате. Недавно был арестован один из преподавателей МГУ.
Он, по-видимому, обвинен в составлении некоторых из этих материалов.


ГЛАВА 13

Вызов к Малярову. Пресс-конференция
 21 августа 1973 года. Газетная кампания.
 Выступления Турчина, Шрагина и Литвинова.
 Статья Чуковской, статья Солженицына.
 Заявление Максимова, Галича и Сахарова в защиту
 Пабло Неруды. Заявления Люси и Барабанова

16 августа я отправился по повестке к Малярову, заместителю Генерального
прокурора СССР в Прокуратуру СССР (Пушкинская1, 15; мне потом придется еще
два раза оказаться в этом здании). Я поехал на академической машине; Люся
сопровождала меня и, волнуясь, ждала, пока я разговаривал. Когда я вышел,
живой и здоровый, не арестованный, она попросила меня ничего ей не
говорить, а приехав домой, сразу, по памяти, записать весь разговор. (У
Люси уже был такой опыт во время процесса над "самолетчиками".) Это был
хороший совет. Моя запись была опубликована в "Нью-Йорк таймс" (с
иллюстрацией, изображающей рубку голов) и, по-видимому, в некоторых других
зарубежных изданиях2. Я решил также сделать в ответ на предъявленные мне
обвинения большую пресс-конференцию; одной из ее целей было показать, что я
не собираюсь ничего менять в своих действиях, которые считаю правильными и
нужными - в том числе, буду продолжать встречаться с иностранными
корреспондентами: Маляров пытался запугать меня, что это может якобы
рассматриваться как нарушение принципов сохранения государственной тайны. Я
хотел также продолжить ту линию, которую я начал в интервью Стенхольму -
освещение общих вопросов и защиту репрессированных. Это была моя первая
пресс-конференция - она привлекла большое внимание.

На конференцию в нашу маленькую комнату пришло около 30 человек -
корреспонденты всех западных агентств и многих крупных газет, большинство я
видел впервые, все с блокнотиками и магнитофонами, многие также с
фотоаппаратами. Я начал пресс-конференцию с того, что зачитал заранее
подготовленное заявление о вызове к Малярову и моем отношении к этому
вызову и раздал корреспондентам это заявление и запись беседы. Потом я
отвечал на вопросы. Их было много. Я отвечал на редкость для меня легко и
свободно и, как мне кажется, довольно удачно. (Большей частью "устный жанр"
очень плохо удается мне.) Главными вопросами были: как я отношусь к
разрядке; как я оцениваю перспективы движения инакомыслящих и перспективы
демократических изменений в СССР; как я оцениваю последние репрессии
инакомыслящих. Говоря о разрядке, я сказал, что очень высоко ценю разрядку,
т. к. она уменьшает опасность военной катастрофы, но, вступая в эти новые и
более сложные отношения с СССР, Запад должен проявлять осторожность,
единство и твердость. СССР - закрытое, тоталитарное общество, "страна под
маской", как я сымпровизировал, и его действия могут быть неожиданными и
чрезвычайно опасными. Запад должен избегать действий, которые привели бы к
получению СССР военного превосходства. Запад должен также планомерно
добиваться уменьшения закрытости советского общества. Только при выполнении
этих условий разрядка будет способствовать международной безопасности.
Отвечая на другие вопросы, я, насколько помню, подчеркнул
антипрагматический характер движения инакомыслящих и большую
консервативность, устойчивость советской системы, в которой мало оснований
ждать быстрых изменений (во всяком случае, я, в разных вариантах, проводил
эти мысли на многих пресс-конференциях в последующие годы). Как только я
объявил, что пресс-конференция закончена, корреспонденты, почти не
прощаясь, бегом сплошным потоком устремились вниз по лестнице к машинам -
они торопились первыми попасть к телетайпам и телефонам. Уже через два часа
все западные радиостанции передавали сообщения своих московских
корреспондентов о пресс-конференции Сахарова. На другой день более
подробные сообщения были в газетах и вновь передавались по радио. Из всех
моих пресс-конференций эта, первая, вероятно, получила наибольший отклик.

Сразу после пресс-конференции мы с Люсей и Алешей выехали на девять дней на
юг - мы хотели показать Алеше Армению, потом поехать к морю, покупаться и
отдохнуть и вернуться к началу занятий в пединституте. Через несколько дней
Алеша позвонил из номера гостиницы своей будущей жене Оле Левшиной, и та,
волнуясь, рассказала ему, что в газетах опубликовано письмо академиков с
осуждением Сахарова. Когда Алеша повесил трубку, родители Оли спросили ее:
зачем ты все это ему рассказываешь? какое отношение Алеша имеет к Сахарову?

- Он его приемный сын.

Родители были крайне напуганы и раздосадованы. Но Оля упорная девушка...

Утром Люся достала газету, и мы своими глазами увидели печально-знаменитое
заявление 40 академиков во главе с президентом Келдышем. В приложении 2
приведен текст этого письма с подписями. Потом мне рассказывали разные
истории, касавшиеся сбора подписей под этим письмом. Некоторые из
подписавших объясняли свою подпись тем, что они считали (им "разъяснили"),
что подобное письмо - единственный способ спасти меня от ареста. Капица,
как я слышал, отказался подписать. Зельдовичу не предлагали1. Академик
Александров (будущий президент) уклонился от подписи. Когда ему позвонили
домой с предложением присоединиться к письму, кто-то из домашних сказал:

- Анатолий Петрович не может подойти, у него запой.