ще лучше тем, у
кого знакомая продавщица (у местных практически у всех).

Одинокие неместные рабочие живут в общежитии. Я тоже жил в таком общежитии
с сентября 1942 по июль 1943 года. Это одноэтажные домики барачного типа, в
каждой комнате - трехъярусные нары, всего на 6, 9 или 12 человек. Не шумно,
люди слишком устали, но иногда появляются разговорчивые соседи; впрочем, в
этих разговорах бывает и кое-что интересное и новое. Уборная во дворе,
шагах в тридцати от двери; ночью многие не добредают до нее, поэтому около
общежития всегда замерзшие лужи мочи. Вшивость - обычное явление. Холодная
вода для мытья, горячая кипяченая в титане при мне была всегда. По утрам к
общежитиям приходят женщины из деревень, они приносят топленое молоко (я
покупаю четвертинку каждый день на завтрак), морковь, огурцы.

Одно из ужасных впечатлений - один из моих соседей по комнате пришел со
смены, выпив там кружку (как он успел сказать) производственного метилового
спирта. У него начался мучительный бред, он стал метаться по комнате. Через
полчаса приехала вызванная нами скорая. Больше мы его не видели. Это был
великан со светлыми волосами и голубыми наивными глазами, необычайно
сильный.

Такова была заводская жизнь в Ульяновске. Потом я узнал, что в некоторых
других местах было несколько лучше, но в некоторых, например на уральских
заводах, - много хуже, тяжелей и голодней. О Ленинграде я не говорю. Всюду
труднее всего было иногородним, эвакуированным и, конечно,
подросткам-ремесленникам.

Я работал в заготовительном цеху до конца октября и ушел при довольно
напряженных обстоятельствах.

Однажды, в отсутствие старшего технолога, начальник цеха поручил мне
провести по технологической линии ящик с заготовками из только что
полученной партии металла. Металл (полосы со специальным названием
"штрипсы") был попросту ржавым, и его, конечно, нужно было отправить прямым
ходом на переплавку или на какие-то другие цели. Но, видимо, никто не хотел
принять на себя ответственность за такое неприятное решение.

Я принес несколько полос станочнице нашего цеха. Она посмотрела на меня с
неудовольствием, но нарубила из них ящик "колпачков" (первая стадия
производства гильз). Я взвалил ящик на плечо и отнес его в следующий цех.
Уже после первой и, особенно, второй вытяжки (следующие операции гильзового
производства) заготовки стали походить на решето и царапать инструмент.
Надо было кончать комедию. Я отнес ящик мастеру участка и попросил никуда
не выкидывать и в работу не пускать, в подкрепление вложил записку с моей
подписью. Было уже около 8 вечера, и я решил, что самое время уйти домой
(т. е. в общежитие). А на другой день разразилась буря. В цехе устроили
собрание. Мастер (его фамилию я случайно запомнил - Врублевский) произнес
речь примерно такого содержания:

"Товарищ Сталин отдал приказ - ни шагу назад. Советские воины
самоотверженно выполняют его, бьются с врагом, не щадя жизни. А в это время
технолог Сахаров ушел со своего боевого поста, не выполнив важного задания.
На фронте дезертиров расстреливают. Мы не можем терпеть таких действий на
нашем заводе."

Никто не возражал Врублевскому и не поддерживал его выступление. Рабочие и
другие мастера молчали. Меня никто ничего не спрашивал, и я молчал. Однако
дальше разноса на собрании дело не пошло. Вероятно, мой "ящик" уже попал в
руки военных приемщиков и кому-то крепко влетело за всю эту авантюру. Эта
история была последним толчком, заставившим меня искать другое место
работы, где я был бы более полезен. Я отправился с этим в Центральную
заводскую лабораторию. Ее заведующий Б. Вишневский (родственник, кажется
племянник, известного хирурга-академика) обрадовался моему приходу и
сказал: на днях главный инженер А. Н. Малов был в лаборатории и предложил
нам заняться разработкой прибора контроля бронебойных сердечников на
полноту закалки; этой темой уже занимаются в одном НИИ, но у них дело плохо
идет; я предлагаю вам перейти в ЦЗЛ и взять эту тему. Я сказал, что
согласен. Вишневский быстро оформил перевод, и 10-го ноября, сразу же после
праздников, я приступил к работе на новом месте.

Моя тема заключалась в следующем. Бронебойные стальные сердечники пуль
калибра 14,5 мм (для противотанковых ружей, рис. 1-а) подвергались закалке
в соляных ваннах. Иногда (в основном, из-за технологических ошибок) закалка
не охватывала всего объема и внутри сердечника оставалась непрокаленная
сердцевина (рис. 1-б). Такие сердечники обладали пониженной бронебойной
способностью. Для отбраковки непрокаленных партий из каждого ящика наугад
брались пять сердечников и ломались (делали это девушки-контролерши;
сердечник наполовину вставлялся в стальную плиту, затем на него надевалась
стальная же труба и производился излом; работа не из легких, 1,5% готовых
сердечников шла на переплавку). Моя задача была найти метод контроля без
разрушения сердечника. Через месяц у меня уже было хорошее решение, и я
начал первые контрольные опыты на опытной модели, сделанной мною
собственноручно с помощью механика лаборатории. Схема прибора изложена на
рис. 2. Сердечник вкладывается рукой в точке "А" и с легким трением плавно
скользит внутри наклонной медной трубки через намагничивающую катушку "К1"
и размагничивающую катушку "К2". Сердечник останавливается в точке "Б"
напротив магнита "М", укрепленного на оси индикаторного прибора. Магнит
жестко соединен со стрелкой и уравновешен пружиной. Число витков в катушках
подобрано так, что полностью закаленный сердечник второй катушкой
размагничивается, на магнит не действуют никакие силы. Если же в сердечнике
имеется непрокаленная сердцевина, состоящая из стали с уменьшенной
коэрцитивной силой, то размагничивающая катушка перемагничивает сердечник,
в нем возникает магнитный момент противоположного знака по сравнению с
созданным в катушке "К1". Обе катушки соединены последовательно с
противоположным направлением витков и питаются от источника постоянного
тока (я использовал купоросный выпрямитель). Малые колебания напряжения при
этом не нарушают условий компенсации для закаленного сердечника. Магнитное
поле от перемагниченного сердечника направлено вдоль его оси и создает
вращающий момент, действующий на индикаторный магнитик. Отклонение стрелки
удалось воспроизводимо проградуировать непосредственно в мм диаметра
непрокаленной сердцевины. Испытанный сердечник через срез в трубке в точке
"Б" вынимается рукой.

Рис. 1-а Рис. 1-б

Рис. 2



В декабре-начале января я испытывал модель прибора самостоятельно, проводя
много часов в цеху, где проводились операция закалки сердечников и их
проверка. Потом выделенный мне в помощь конструктор сделал чертежи
"промышленного" варианта, и вскоре его испытывала специальная комиссия.
Промышленный вариант, впрочем, был очень похож на лабораторный; даже медная
трубка, которую я нашел на свалке около лаборатории, была точно такой же.

Прибор был разрешен комиссией к использованию в производстве и фактически
использовался много лет; может быть, используется и сейчас. Я получил
денежную премию 3000 рублей, это было не очень много, но приятно, а
признание давало большую свободу действий. (Для сравнения - моя зарплата
была 800 рублей; по теперешним деньгам премия, примерно, 300 рублей,
зарплата - 80 рублей.) В 1945 году я получил авторское свидетельство об
изобретении25). Через несколько лет я случайно увидел в учебнике "Патронное
производство", написанном бывшим главным инженером А. Н. Маловым26),
описание моего прибора.

10 ноября 1942 года, в первый день своей работы в Центральной заводской
лаборатории, я впервые увидел свою будущую жену Клавдию Алексеевну Вихиреву
(1919-1969) - Клаву. Много лет спустя мы отмечали (без гостей; у нас, к
сожалению, не было традиций праздников) нашу серебряную свадьбу именно в
этот день (так хотела Клава, и это, конечно, было хорошо), а не в годовщину
нашей официальной регистрации в ЗАГСе (Запись Актов Гражданского Состояния)
Заволжского района 10 июля.

Я числился при металлургическом отделе лаборатории, в котором, кроме меня,
работало несколько приезжих молодых специалистов (впрочем, все - кроме меня
- со специальным "патронным" образованием). Клава работала лаборанткой
химического отдела, там все были молодые женщины, в основном - местные,
кроме одной женщины постарше - ее звали Дуся Зайцева, она была эвакуирована
из Ленинграда. Клава и Дуся любили вспоминать Ленинград, свою жизнь там.
(Клава училась в Ленинграде.) Помню их радость, когда была прорвана блокада.

Мы - мальчики - часто заходили в химическую лабораторию, девушки "опекали"
нас всех подряд, угощали домашней картошкой, которую они тут же пекли.
Быстро образовывались дружеские отношения. Помню, что Дуся часто ставила
меня в пример, какой я якобы усидчивый и настойчивый (а я как раз в это
время начал и бросил заниматься английским языком, возобновив эти занятия
лишь в аспирантуре). Зимой мы с Клавой несколько раз ходили в театр (в том
числе в Московскую оперетту, приехавшую в Ульяновск), в кино на памятные
фильмы тех лет (в их числе военные фильмы, хороший английский фильм "Леди
Гамильтон" и др.). Весной 1943 года наши отношения неожиданно перешли в
другую стадию.

На майские дни я пришел к Клаве домой, предложил свою помощь в копке
огорода под картошку. Одновременно я вскопал небольшой участок для себя (на
целине за заводской стеной, купив семенную картошку на рынке). Убирали эту
картошку (очень немного, два мешка) мы уже вместе с Клавой, будучи мужем и
женой. Алексей Иванович Вихирев (1890-1975), отец Клавы, однако, несколько
раз вспоминал, много лет спустя, последний раз в 1971 году, "Андрюшину
картошку". Я чувствовал, что ему это было приятно и почему-то важно. Он не
каждый раз вспоминал при этом, что фактически в апреле-мае 1944 года семья
осталась все же без картошки (мой лишний рот тут тоже играл роль) и
пришлось выкапывать из земли перезимовавшие там неубранные клубни,
полугнилые, и делать из них лепешки по довольно сложной технологии, издавна
разработанной голодающими крестьянами.

В мае мы с Клавой два или три раза катались на лодке по Волге и по
протокам; я был не очень ловок и уронил Клавину туфлю, но ее, кажется,
удалось спасти. Клава нашла у своей родственницы (крестной) ботинки для
меня (оставшиеся от покойного мужа), вместо тех, которые у меня украли в
бане в октябре. Тогда мне пришлось по первому ледку возвращаться в
общежитие в носочках, а потом ходить зимой в летних туфлях. Понемногу
начиналась новая жизнь. 10-го июля мы расписались. Алексей Иванович
благословил нас иконой, перекрестил, сказал какие-то напутственные слова.
Потом мы, взявшись за руки, бежали через поле, на другой стороне которого
были райсовет и ЗАГС. Мы прожили вместе 26 лет до смерти Клавы 8 марта 1969
года. У нас было трое детей - старшая дочь Таня (родилась 7 февраля 1945
года), дочь Люба (28 июля 1949 года), сын Дмитрий (14 августа 1957 года).
Дети принесли нам много счастья (но, конечно, как все дети, и не только
счастья). В нашей жизни были периоды счастья, иногда - целые годы, и я
очень благодарен Клаве за них.

Клава после школы четыре года училась в Ленинграде в Институте местной и
кооперативной промышленности на факультете стекольного производства. Ей
нравилась ее специальность, но еще важнее для нее была та студенческая
среда, в которой она впервые оказалась, - более свободная, с какими-то
запросами и интересами; эти годы были для нее незабываемыми, счастливыми.
Клава не успела кончить институт до войны, а после войны она уже не смогла
это сделать.

По-видимому, уже тогда у нее не было душевных сил для тех усилий, которые
были необходимы для завершения образования (с неизбежной потерей года, с
отдачей нашей дочери Тани в детский сад - Таня болела, как все дети, а мы -
молодые родители - сильно это переоценивали), вообще для тех требований,
которые предъявляла жизнь - не простая у нас, как у всех людей. Нам
казалось также (ошибочно), что ее стекольная профессия не дает четкой
перспективы работы по специальности в Москве, с которой я уже чувствовал
себя твердо связанным.


ГЛАВА 5

Аспирантура в ФИАНе.
 Наука

Папа и мама встретили меня на вокзале. Меня поразило, как они изменились за
прошедшие два с половиной года. Мы успели поговорить, пока не кончился
комендантский час, открылось движение и нас выпустили с вокзала. Они жили
на той же Спиридоньевской улице28), рядом с Гранатным переулком, но уже не
в помещении яслей. Им предстоял суд с бывшими хозяевами предоставленной им
комнаты, вернувшимися из эвакуации (что, конечно, было полной юридической
нелепостью; более логично - бывшие хозяева могли бы судиться с Моссоветом и
требовать от него переселить моих родителей куда-либо еще, но такого у нас
не бывает). У бывших хозяев были две комнаты; одна отошла им, а другая -
моим родителям, и в этой комнате они прожили всю дальнейшую жизнь. Папа и
мама после призыва Юры в армию жили вдвоем, теперь - до приезда Клавы - мы
стали жить втроем.

На следующий день я уже входил в домашний кабинет Игоря Евгеньевича на
улице Чкалова29) (в квартиру меня впустил кто-то из домашних). Игорь
Евгеньевич встал мне навстречу. В комнате была та же обстановка, которую я
потом видел на протяжении десятилетий; над всем главенствовал письменный
стол, засыпанный десятками пронумерованных листов с непонятными мне
вычислениями, над столом - большая фотография умершего в 1944 году Леонида
Исааковича Мандельштама, которого Игорь Евгеньевич считал своим учителем в
науке и жизни. (Это были, как я убежден, не просто слова, а нечто
действительно очень важное для И. Е.) По стенам шкафы с книгами на трех
языках - русском, английском и немецком - научные, справочники, немного -
художественных. Длинный ряд зеленых "физ-ревов"30). И (к сожалению, т. к. я
антикурильщик) - густые клубы голубого дыма над письменным столом. И. Е. не
мог работать без папиросы, хотя и страдал при этом от приступов кашля. На
стене висела карта военных действий. Только что передали последнюю сводку,
и И. Е. переставлял флажки - как все, что он делал, - с удивительной
живостью и четкостью. Шло январское наступление - вероятно, самое крупное
за всю войну. Игорь Евгеньевич спросил меня о папином здоровье и потом,
почти сразу, начал спрашивать меня о науке. Он вел этот опрос тактично и
спокойно, но с достаточно острым проникновением в тело моих знаний - весьма
скромных, хотя твердых и, как мне кажется, не поверхностных. (Сам себя я
оценивал, без излишней скромности, формулировкой военного билета: "Годен,
не обучен".) К концу разговора И. Е. стал более требователен - по-моему,
это означало, что он стал относиться ко мне всерьез. Он сказал, что
принимает меня к себе в аспирантуру, на оформление уйдет несколько дней.

- Как у вас с языками?

Я сказал, что читаю по-немецки и совсем не знаю английского. Игорь
Евгеньевич очень огорчился (возмутился) второй частью ответа.

- Вы должны немедленно освоить английский, сначала до уровня чтения
"Physical Review" со словарем. Это надо сделать очень быстро, вне всяких
формальных требований к аспирантам, независимо, без этого вы не сможете
шагу ступить и вообще у вас ничего не получится. Но главные силы вы должны
употребить на то, чтобы действительно глубоко изучить те книги, которые я
вам дам. Это прекрасные книги. Они на немецком языке. К счастью, вы его
знаете.

Это были книги Паули "Теория относительности", замечательный обзор, очень
глубокий и с подробной прекрасной исторической и экспериментальной частью
(действительно, лучшая книга по теории относительности, а написана она
Паули в возрасте 19 лет!), и "Квантовая механика", тоже прекрасная книга. В
дополнение к последней книге И. Е. дал мне рукопись статьи Мандельштама "К
теории косвенных измерений"; тогда она еще не была опубликована, теперь с
ней можно ознакомиться в собрании избранных трудов Леонида Исааковича по
оптике, теории относительности, квантовой механике и электродинамике. Это
была очень интересная статья об интерпретации квантовой механики,
написанная с большой глубиной и блеском. Многие сейчас считают проблему
интерпретации квантовой механики исчерпанной. Но не перевелись еще и такие,
кто ищет "скрытые параметры" или нечто еще более несбыточное, считая, как
великий Эйнштейн, что Бог не играет в кости. Истина, наверное, гораздо
ближе к первой позиции. Но мне все же кажется, что интерпретация квантовой
механики еще не достигла той завершенности и ясности, которая имеется в
классической физике, включая теорию относительности (основной объект
нападок целой армии ниспровергателей). Л. И. Мандельштам считал, что
квантовая механика (как для "чистых", так и для "смешанных" состояний)
должна интерпретироваться в терминах описания экспериментов со свободными
частицами - их масс и времен жизни, полных и дифференциальных сечений и т.
п. Все остальное должно считаться не более чем "математическим аппаратом" и
некоей системой вторичных понятий, непосредственно не интерпретируемых. Как
я считаю, такая точка зрения действительно возможна, она во всяком случае
хорошо отражает важнейшую эпистемологическую идею о соотношении
математического аппарата и его операционной интерпретации, первичных и
вторичных понятий и т. п. Но эта интерпретация не полна, как я думаю.
Неужели, например, уравнение состояния холодного ферми-газа или свойства
сверхтекучего гелия надо сводить к экспериментам со свободными частицами? В
учебнике Ландау и Лифшица говорится об интерпретации в терминах
квазиклассических процессов - это, вероятно, ближе к истине. Хотелось бы
окончательной ясности.

Идея, что непосредственным объектом теории должны быть только свободные
частицы, получила особенную популярность в связи с трудностями теории
элементарных частиц. Но, во-первых, нерелятивистская квантовая теория
вполне замкнута, описывает целый мир фактов и должна иметь свою
интерпретацию независимо от того, что выяснится в теории элементарных
частиц. Во-вторых, развитие теории элементарных частиц вот уже более
пятнадцати лет идет под знаком реабилитации локальной квантовой теории
поля; оказалось, что казавшиеся непреодолимыми трудности исчезают в так
называемых калибровочных gauge теориях, в особенности в их
суперсимметричных вариантах. (Добавление 1987 г. Сейчас особые надежды
возлагаются на так называемые "супер-струны". Это - нетривиальное развитие
идей квантовой теории поля, без какого-либо пересмотра принципов квантовой
механики.) На самом деле, сейчас приходится удивляться не трудностям, а
успехам так называемой "стандартной модели". Но я забежал на четыре
десятилетия вперед.

Книги Паули и статью Мандельштама я прочитал немногим более чем за три
месяца. Мне кажется, что выбор И. Е. для меня именно этих книг был
удивительно удачным, сразу дал правильное направление моему ученью и работе
на многие последующие годы.

Я стал в те же дни регулярно ходить на теоретические семинары, которыми
руководил Игорь Евгеньевич. Было два типа семинаров - общемосковский,
который происходил по вторникам в конференц-зале, и внутренний, "треп",
происходивший по пятницам в кабинете И. Е. Игорь Евгеньевич сам распределял
доклады по этим семинарам. Отдел также работал коллективно над монографией
о мезоне (обзор экспериментальных и теоретических работ) - о мю-мезоне,
сказали мы бы сейчас. Но этот обзор, к сожалению, устарел в момент выхода в
свет - после того, как Пауэлл, Латтэс и Окиалини открыли пи-мезон, а еще до
этого выяснилось, что мю-мезон слабо взаимодействует с ядрами и очень
медленно захватывается ими и поэтому не имеет отношения к ядерным силам.

Я вновь возобновил дружбу с Петей Куниным, а также у меня установились
дружеские отношения с другими аспирантами Теоротдела и вне его. Среди них
был новый товарищ Пети - Шура Таксар, приехавший откуда-то из Прибалтики.
Когда приехала Клава, она тоже вошла в этот круг. Таксар жил в общежитии со
своей женой Тамарой, и мы часто ходили к ним в гости. Шура чем-то