х мест заключения срок не
оговорен, зависит от "выздоровления", которое определяется специальной
комиссией не чаще чем раз в полгода. Это создает возможности для
злоупотреблений, в особенности для политических. Случай П. Г. Григоренко -
психически здорового человека, которого держали в Черняховской
спецпсихбольнице четыре года, - несомненно, не является исключением.
Практически во всех известных мне случаях пребывание в спецпсихбольницах
было более продолжительным, чем соответствующий срок заключения по
приговору.

Файнбергу (и его товарищу по заключению Владимиру Борисову) удалось
передать на волю ряд записок с описанием условий содержания в Ленинградской
спецпсихбольнице - избиений, закручивания непокорных мокрыми полотенцами,
которые высыхая нестерпимо сжимают тело, и т. п. Они объявили бессрочную
голодовку, ежедневно подвергались мучительному искусственному кормлению с
избиениями. В одной из записок было названо имя председателя очередной
комиссии, которая с ними беседовала, академика Наджарова (директор
Института психиатрии АН СССР) и приведена запись этой беседы.

Я решил вновь обратиться к академику Михаилу Александровичу Леонтовичу,
единственному из академиков, который проявлял активность в общественных
делах. В 1970-1971 гг. я обращался к нему еще по двум делам, расскажу
сейчас об этом и вообще о Михаиле Александровиче.

Впервые я узнал Михаила Александровича в 30-е годы. У него были дела с
папой по учебнику, который подготавливался тогда под общим руководством и
редакцией Г. С. Ландсберга. Я помню в папиных репликах о Леонтовиче
глубокое уважение, даже - восхищение в соединении с какой-то теплотой,
предопределившие и мою тогдашнюю его оценку (сохранившуюся впоследствии). У
Михаила Александровича были несколько эксцентричные манеры (входить в
комнату как бы протискиваясь в слегка приоткрытую дверь, сидеть на стуле
переплетя ноги), но главное, что бросалось в глаза, обращало на себя
внимание - какой-то живой, озорной блеск в глазах и его умная, ироническая
усмешка. В 1939 году была моя неудачная попытка заняться научной работой по
данной им теме. В первые послевоенные годы я редко видел Михаила
Александровича, но до меня доходили слухи о нем. Один из них - как он
спустил с лестницы Я. П. Терлецкого, физика-теоретика, претендовавшего на
роль борца за идейную чистоту физики, который предложил ему сотрудничество
в борьбе "с идеалистическими силами инерции". Речь шла о том, "реальны" ли
силы инерции - например, центробежная сила, сила Кориолиса (проявляющиеся
во вращающейся системе координат). Терлецкий объявил идеалистическими те
формулировки, которые содержались в учебнике механики проф. С. Э. Хайкина.
Ясно, что речь идет только о словах, за которыми реально нет ни
философского, ни тем более операционалистского разногласия. Но подобные
выдуманные, искусственные проблемы особенно удобны для демагогии. Лавры
Лысенко не давали тогда спать многим. Я. П. Терлецкий был, по-видимому,
одним из них. По рассказу самого Михаила Александровича, он не только
спустил его с лестницы, но и назвал при этом представителем древней и
непочетной женской профессии1. Леонтович стал академиком в 1946 году. Когда
я тоже стал членом этого избранного общества, я смог наблюдать его в роли
постоянного возмутителя академического спокойствия - причем всегда по
существу, в защиту дела и порядочности. Наши зарубежные коллеги, беседуя с
выехавшими за границу советскими учеными, произносящими за чашкой чая
смелые речи, иногда представляют себе советскую Академию чуть ли не
диссидентским гнездом. На самом деле это не так, и в массе академики ведут
себя очень конформистски (в последние годы молчание Академии по делу Юрия
Орлова, да и по моему тоже, я надеюсь, раскрыло глаза многим). Михаил
Александрович на этом фоне был удивительным исключением. Леонтович был
одним из тех, кто поддержал меня в июле 1964 года, когда я выступал против
кандидатуры Нуждина. Он выступал и после против некоторых других
недостойных, по его мнению, людей (я с ним был во всех этих случаях вполне
согласен). В 1951 году Леонтович был назначен руководителем теоретических
работ по МТР. Это был для Леонтовича совсем новый тип деятельности -
требовавший часто отказа от удовольствия сделать работу самому, чтобы дать
ее молодым, большой критичности и самокритичности. В 1951 году Леонтович
сказал Игорю Евгеньевичу:

- Я почти убежден, что из этой затеи ничего не получится. Но я сделаю все,
что в моих силах, чтобы внести ясность, какой бы она ни была.

Я думаю, что это огромная удача для успеха дела, что в этой работе принял
участие Михаил Александрович. Он отдал ей 30 лет жизни, до самой смерти в
1981 году.

В 1967 году именно через Леонтовича я получил письмо Ларисы Богораз о
тяжелом положении Даниэля. В 1970-1971 гг. я обратился к нему по делу
Галанскова (одного из осужденных в 1968 году). У Галанскова была язва
желудка еще до ареста. В лагере она обострилась, стала необходима операция.
Галансков (вероятно, под влиянием лагерных "советчиков") категорически не
хотел делать эту операцию в лагерной больнице, требовал перевода в
Ленинградскую тюремную больницу им. доктора Гааза. Это действительно было
бы хорошо - врачи и вся обстановка в этой больнице лучше, конечно, чем в
Мордовии. Но начальство отказывало, быстро добиться такого перевода
оказалось нереально, и в этих условиях, вероятно, надо было соглашаться на
операцию в Мордовии, а не ждать, пока возникнет острая необходимость. Но
советовать что-либо со стороны было невозможно. По просьбе родных и друзей
Галанскова я пришел к Леонтовичу. Он не только подписал составленное
Чалидзе ходатайство, но и сам ходил к какому-то медицинскому начальству в
Управление трудовых лагерей (ГУИТУ1). Все оказалось бесполезно. Через два
года у Галанскова возникло новое острое язвенное кровотечение, его срочно
доставили в лагерную больницу и там оперировали - хирург из заключенных, по
имеющимся сведениям хороший врач. Но время было упущено, и Галансков умер
после операции. В это время его подельник Гинзбург был уже на свободе. У
Галанскова был на два года больший срок (7 лет), т. к. против него
дополнительно было сфабриковано обвинение о связи с НТС (Народно-Трудовой
Союз) - частое обвинение на политических процессах.

В нескольких других делах вмешательство Леонтовича сыграло определенно
положительную роль. Он, по моей просьбе, подписал поручительство за
арестованную по самиздатскому делу в Сочи молодую женщину; получив такое
письмо от еще не скомпрометированного академика, ее сразу отпустили.
Леонтович взял к себе в секретари ученого-отказника Александра Воронеля,
которому грозила ответственность за тунеядство. (Я был в числе тех, кто
просил Леонтовича об этой помощи.) Леонтович также горячо взялся за дело
Файнберга и Борисова - вместе со мной он дважды ходил в Министерство
здравоохранения. Там мы разговаривали - что было полностью бесполезно - с
начальником отдела госпитализации (женщиной). Мы говорили также с
директором Института психиатрии Наджаровым. Он пытался оправдать тяжелые
условия в Ленинградской и других специальных психиатрических больницах
спецификой работы с психически больными преступниками, нехваткой санитаров,
что вызывает необходимость использовать для этого заключенных-уголовников,
и разными объективными причинами. Он также пытался прочитать нам нечто
вроде лекции о вялотекущей шизофрении и ее социальной опасности. Мы не
могли квалифицированно возражать ему по медицинским вопросам, но очень
определенно говорили о недопустимости использования психиатрии в
политических целях. Мне кажется, вмешательство Леонтовича в дело Файнберга
и Борисова было очень полезным.

В 1972 году Леонтович подписал составленные мною обращения об амнистии и
отмене смертной казни (о них я подробно пишу ниже). Он подписал потом и
некоторые другие документы в защиту разных лиц, но с каждым разом
высказывал все больше скептицизма. Я видел, что ему все труднее и труднее
предпринимать какие-либо активные действия, и стал обращаться к нему реже.
Несколько раз я был у Леонтовича с Люсей - это были очень дружественные
беседы. Леонтович рассказывал (как и когда я бывал у него один) много
интересных эпизодов из своей жизни. Я расскажу один из них, так как он
чем-то напоминает мне мою собственную "самодеятельность" на объекте.

Однажды надо было пронести на полигон, где шли важные испытания (дело было
во время войны), баллон с жидким газом. Вокруг толпы гебистов, нужен был
пропуск, на получение которого ушли бы недели бюрократической переписки -
вплоть до министров. Леонтович подвязал баллон в брюках между ног и так
пронес его. Обыскивать профессора никто не решился. Так мы спасали
советскую власть от нее самой.

Его связывала многолетняя дружба с И. Е. Таммом и Петром Новиковым
(известным математиком, специалистом по математической логике, академиком).
Он был одним из людей, вызывавших у меня самое глубокое уважение. К
сожалению, разница в возрасте и разные внешние обстоятельства не дали нашим
отношениям стать более близкими.

Дело Файнберга и Борисова вновь свело меня с Люсей. Именно она познакомила
меня с женой Борисова Джеммой Квачевской и со всем делом в целом. Джемма
ранее была студенткой того же института, который когда-то окончила Люся,
отлично училась, но была отчислена с мотивировкой "за действия,
несовместимые со званием советской студентки". Эти действия, конечно, были
не проституция и не воровство. Брат Джеммы (Лев) был арестован (и потом
осужден) по самиздатскому делу. А Джемма отказалась сотрудничать со
следствием и давать показания на брата. Джемме потом этот штамп неизменно
мешал получить высшее образование. Попытка окончить мединститут в Саранске
окончилась неудачей - там тоже ее настигло внимание КГБ. Она потом вторично
вышла замуж, ее муж - Павел Бабич - сын человека, погибшего в сталинских
лагерях, трагическая судьба которого частично описана в "Архипелаге"
Солженицына. Преследования КГБ заставили Джемму и Павла эмигрировать. К
этому времени в семье было уже четверо детей.

Дело Файнберга и Борисова, в котором я принимал участие и в последующие
годы, так же как и дела Григоренко и Медведева и другие, о которых я
рассказываю в следующих главах, - составили мой личный опыт в проблеме
психиатрических репрессий. В ходе этого опыта были и "накладки" - среди них
попытка избавить от принудительной госпитализации тяжело больную женщину
(реально больную, чего я не знал), поэтессу, которая потом много лет
преследовала меня и всю нашу семью - и некоторые другие трагические и
тягостные случаи. Для моего понимания проблемы очень важным было также
ознакомление с самиздатскими материалами, в особенности с "Хроникой текущих
событий". Я считаю использование психиатрии в политических целях
чрезвычайно опасным действием государства. Его опасность в том, что оно
наиболее непосредственно направлено против мысли и разума, чрезвычайно
трудно для юридической защиты, деморализует, дискредитирует и унижает
человека. Опасность усугубляется той бесчеловечной и антиправовой
обстановкой в специальных психиатрических больницах, о которой я писал, и
общим конформизмом и лицемерием нашего общества, его закрытостью,
отсутствием свободной прессы. Подчеркиваю, что я все время говорю именно об
использовании психиатрии в политических и идеологических целях, а не о
помещении в психиатрические больницы здоровых людей, как иногда пишут в
некоторых публикациях; такие экстремальные случаи тоже имеют место, но не
это - суть проблемы. Фактически власти обычно выбирают в качестве своих
жертв людей с теми или иными отклонениями от нормы, большею частью
минимальными и не требующими изоляции, быть может требующими некоторой
медицинской помощи, но как раз ее эти люди и не получают в специальных
психиатрических больницах. Критерии психического здоровья по самой сути
дела всегда "размыты" - это в огромной мере увеличивает возможность ошибок,
произвола и преступлений. Особенно это опасно в обществе с тоталитарной
идеологией! Очень часто в основе преследования лежат религиозные или
философские убеждения.

Я считаю совершенно оправданным то огромное значение, которое в борьбе за
права человека придается проблеме психиатрических репрессий, и, в
частности, ценю усилия Комитета прав человека в этой области. А в
последующие годы - ту работу, которую провела Комиссия по использованию
психиатрии в политических целях1, созданная в 1977 году.

Власти, со своей стороны, очень чувствительны к опубликованию различных
материалов по этой проблеме - на многих судах над правозащитниками
(Владимиром Буковским, Сергеем Ковалевым, Вячеславом Бахминым, Виктором
Некипеловым, Леонардом Терновским, Татьяной Великановой, Татьяной Осиповой,
Иваном Ковалевым, Семеном Глузманом, Александром Подрабинеком, Ириной
Гривниной, Анатолием Корягиным и другими) эти материалы играли важную роль
в обвинении. Возможно, что эти жертвы и усилия защитников прав человека
сыграли некоторую роль в том, что политические и идеологические репрессии в
нашей стране, при всей их опасности и абсолютной недопустимости, не
приобрели широкого масштаба, чего можно было в силу приведенных выше
соображений опасаться. Но масштабы репрессий не широки только относительно,
а каждый такой случай - вопиющее беззаконие, чудовищная жестокость. Я
надеюсь, что борьба за предотвращение психиатрических репрессий увенчается
их полным искоренением. Здесь, в частности, очень велика может быть роль
западных психиатров.

(Добавление 1988 г. В марте 1988 года принят новый закон о психиатрии,
согласно которому больницы для психических больных, совершивших
преступления, передаются из ведения МВД в ведение Министерства
здравоохранения. В законе также предусмотрены важные юридические гарантии
против злоупотребления психиатрией. Будущее покажет, как все это будет
выглядеть на практике. Но в любом случае принятие этого закона - большое
достижение тех, кто выступал в нашей стране и за рубежом против
злоупотребления психиатрией.)

Другая проблема, с которой я близко познакомился в 1971 г., - трагическая
судьба крымских татар, добивающихся возможности возвращения на родину в
Крым. В последующие годы мне пришлось много иметь с ней дело. Как известно,
18 мая 1944 года по приказу Сталина была произведена чудовищная акция
депортации крымских татар. В основном депортации подверглись женщины, дети
и старики, т. к. большинство мужчин находилось на фронте. Люди были загнаны
в товарные вагоны, двери которых заколачивались, и отправлены в места
ссылки - в Среднюю Азию. Уже в дороге многие умирали, но часто лишь через
несколько дней удавалось их похоронить (что по мусульманским обычаям
совершенно недопустимо). Еще больше умерло от голода и болезней на месте
ссылки (почти половина высланных, это был фактически геноцид). Причиной
депортации было объявлено сотрудничество крымскотатарского народа с немцами
во время оккупации Крыма. Конечно, наряду с очень существенным, хотя и
замалчиваемым в СССР участием крымских татар в партизанской борьбе и в
борьбе с немцами на фронте, имели место случаи перехода на сторону врага,
вероятно не больше, чем у русских и украинцев, но все эти случаи умышленно,
усиленно раздувались пропагандой, в частности среди солдат, чтобы создать
психологические предпосылки для депортации. Несомненно, однако, что делать
ответственным за индивидуальные преступления - если они имели место - целый
народ, недопустимо ни во время войны, ни спустя почти сорок лет! Саму акцию
депортации осуществляли специальные части КГБ под командованием ближайшего
сообщника Берии Кобулова (расстрелянного в 1953 году). И после депортации
(в то время как крымские татары бедствовали в ссылке, а крымский татарин,
герой Отечественной войны, которому поставлен памятник в Алупке, не имел
возможности посетить свой родной Крым, как и все его единоплеменники)
продолжалась массированная клеветническая кампания, искажалась и
фальсифицировалась даже далекая история (в которой, как у любого народа,
бывало, конечно, всякое). Даже татарские названия в Крыму заменялись
русскими и украинскими. Только в 1967 году Президиум Верховного Совета СССР
принял указ о реабилитации народа крымских татар от огульного обвинения в
измене. Решение это было опубликовано не в центральной прессе, а лишь в
Узбекистане. При этом Указ не предусматривал предоставления крымским
татарам права возвращения на их родину. В Указе писалось, что они
"закрепились" в Узбекистане. Это было началом следующего акта трагедии
народа, продолжающегося уже 15 лет (сейчас, в 1987 году, уже 20). Почему
власти СССР препятствуют возвращению крымских татар в Крым? Вероятно,
главную причину "раскрыли" те чиновники Совмина, о которых я рассказывал
выше. Крым - "элитарная" территория, место отдыха и развлечений тысяч
представителей правящей касты, которая боится иметь рядом детей тех, кто
был объектом ее преступления в прошлом. Кроме того, видимо, существенно и
то, что Крым имеет важное значение как источник валютных поступлений от
иностранных туристов. Во времена Хрущева Крым был "подарен" Украине. Все
это дополнительно осложнило проблему. Сталин во время войны "переселил" 15
или 16 народностей - это было для каждой из них таким же беззаконием и
зверством, как для крымских татар. Большинство переселенных народов были
возвращены на родину в 50-х и 60-х годах. О судьбе немцев и месхов я буду
еще писать.

Среди первых пришедших ко мне в 1971 году крымских татар я помню мужа и
жену Э. (фамилию я, к сожалению, забыл). Их дело было типичным для многих
последующих. Как и многие другие, поверив Указу Президиума Верховного
Совета СССР 1967 года, они приехали в Крым, на свою родину, откуда их
детьми, на руках матерей, вывезли в мае 1944 года. Отец мужа (сам он
тракторист) погиб на фронте. Отец жены - в прошлом председатель колхоза,
помогал во время войны партизанам, его выдал предатель (русский), и немцы
(вернее, сотрудничавшие с ними полицаи) зверски убили его. Уже несколько
месяцев они живут в Крыму в степном селе без прописки, не имеют работы, не
могут посылать детей в школу, купленный ими дом угрожают отобрать. (Вопрос
о покупке дома фигурировал потом в десятках случаев, с которыми я
сталкивался, - тут власти создавали порочный круг: купля дома не может быть
оформлена без прописки, а одним из условий прописки - далеко не достаточным
- является наличие жилплощади.) Отказы в прописке крымским татарам носят
явно дискриминационный характер (да в местных органах милиции и не скрывают
этого). Я написал о судьбе Э. письмо министру ВД Щелокову; в течение месяца
я написал еще два аналогичных письма, в которых, наряду с изложением
конкретных дел, я останавливался на истории вопроса и просил об общих
решениях. В июне или в мае я получил письмо, в котором приглашался в МВД
СССР для беседы по поднятым мною вопросам. Меня приняли в приемной МВД
(улица Огарева1, 6), в отдельном кабинете. Со мной беседовали двое - к
сожалению, я не помню их званий и фамилий. Суть объяснений сводилась к
следующему.

Проблема крымских татар является предметом непрерывного внимания и
беспокойства для МВД СССР. К сожалению, МВД СССР мало что может тут
сделать, т. к. Крым территориально принадлежит Украине, а у них свои
взгляды и методы. Беседовавшие со мной повторили версию о предательстве
крымских татар во время войны, но без нажима, и не настаивали, когда я
привел свои возражения (я сказал тогда, что у каждого народа - у русских, у
украинцев, у крымских татар - были свои герои и свои предатели, но никто не
может нести за это ответственность по национальному признаку и через 30 с
лишним лет). В общем, они давали мне понять, что отдельные случаи могут
быть решены "в рабочем порядке", а полное решение - если оно возможно -
дело будущего, и тут необходимо терпение. После этой беседы я продолжал
регулярно писать Щелокову о многих конкретных случаях, и в некоторых из них
(до 1977 года) был положительный результ