л, что все действия солдат были
сугубо оборонительными, вызванными неожиданно сильным вооруженным
сопротивлением экстремистов. "Мы киваем на 37-й год, а сейчас тяжелее, чем
в 37-м году. Сейчас могут о тебе говорить, что вздумается, и оправдаться
нельзя". Выступление Родионова было встречено частью депутатов и "гостей"
продолжительной овацией, многие аплодировали стоя. Другие кричали:
"Позор!", "Долой со Съезда!". В бюллетене стыдливо: "Продолжительные
аплодисменты".

Одним из самых драматичных моментов Съезда было выступление Патиашвили,
бывшего первого секретаря ЦК Грузии. Он сказал: "Я лично не уходил и не
ухожу от ответственности. Большой ошибкой посчитали (он не сказал, кто
"посчитали"), что мы поручили командование операцией генералу Родионову. Но
это было сделано после того, как 8 апреля утром лично генерал-полковник
Родионов вместе с первым заместителем министра обороны СССР генералом
Кочетовым пришли ко мне и сказали, что руководство (операцией) возложено на
генерала Родионова" (я помню, что Патиашвили также упомянул в своем
выступлении, что до этого был звонок из Москвы Чебрикова - в бюллетене этой
фразы нет). Патиашвили сказал в другом месте, что он (первый секретарь ЦК!)
не знал (утром 7 апреля) о прибытии в Тбилиси Родионова и Кочетова, хотя
последний находился в Тбилиси уже более суток. Цитирую далее по памяти: "Я
(т. е. Патиашвили), к сожалению, не спросил тогда, кем возложено..." В
бюллетене же написано очень странно. После слов "возложено на генерала
Родионова" в тексте многоточие... и далее: "Я знал, что вы этот вопрос
зададите (непонятно, какой вопрос). К сожалению, я этот вопрос не задал, а
этот вопрос я задаю сегодня... Когда в 5 часов утра сообщили, что два
человека погибли, я собрал бюро и подал в отставку, так как считал себя не
вправе возглавлять партийную организацию. В этот момент я не подозревал об
использовании лопат и химических веществ, иначе, я прямо, искренне заявляю,
ни в коем случае не подал бы в отставку. Может, и наверняка, после этого
больше был бы наказан, но ни в коем случае не ушел бы (сам) в отставку...
Товарищ Родионов категорически отрицал использование лопат. Даже после
пребывания в республике членов Политбюро товарищи не признавались. Только
на третий день они признались (до этого центральная пресса и телевидение
сообщали, что люди погибли в давке. - А. С.). А насчет газов - это позднее
было, в конце апреля... Это было неправильно, что по программе "Время"
прошло, что командующий отказывался" (в бюллетене многоточие; на самом
деле, речь шла о том, что якобы Родионов отказывался возглавить операцию;
об этом говорил сам Родионов и - кажется, но я не уверен - Шеварднадзе,
выступая по грузинскому телевидению). Далее в бюллетене совсем непонятно. В
действительности произошла предельно драматическая сцена. Патиашвили явно
решился в конце выступления, в состоянии эмоционального стресса, перед
лицом всей страны сказать что-то очень важное. Но в это же время на него
крайне усилился психологический нажим зала, в особенности его правого
крыла. Патиашвили не давали говорить, выкрикивали оскорбительные вопросы
(это выглядело как попытка заткнуть рот). Он был вынужден сойти с трибуны,
прошел несколько шагов, остановился в мучительной растерянности и повернул
обратно к трибуне. Шум в зале многократно возрос, перерастая в рев.
Патиашвили дошел до трибуны, опять остановился. Потом весь как-то сжался,
повернулся и почти бегом спустился в зал.

30 мая обсуждалась также комиссия по Тбилиси. Там была и моя фамилия. Я
написал записку в Президиум с просьбой не вводить меня в комиссию, так как
у меня были в прошлом длительные и сложные отношения с некоторыми из
грузинских "неформалов". Я имел в виду в особенности Гамсахурдиа и Коставу
(я неоднократно выступал в защиту Мераба Коставы, последний раз - в 1987
году). На заседаниях комиссии неизбежно должен встать вопрос об их роли, и
я буду в ложном положении. Но у меня была и другая причина (я сказал о ней
в интервью грузинскому телевидению - ко мне они подошли на улице перед
Дворцом съездов; о том же самом говорил на Съезде президент грузинской
Академии наук Тавхелидзе): никакой необходимости в комиссии нет - есть один
требующий ответа вопрос, сформулированный в депутатском запросе, - кто
отдал приказ об избиении мирных демонстрантов и применении отравляющих
веществ, о проведении по существу карательной акции? Создание новой
комиссии вместо ответа на вопрос не приблизит нас к его решению.

В первые дни после 9 апреля в Тбилиси получил распространение слух, что
Горбачев якобы звонил в Москву из Англии и настаивал на мирном разрешении
конфликтной ситуации в Тбилиси. Мне неизвестны какие-либо подтверждения
справедливости этого слуха. Сам Горбачев, отвечая на вопросы накануне
выборов на пост председателя Верховного Совета, ничего об этом не сказал.

В течение Съезда я дважды выступал по правовым вопросам. Первый раз - при
обсуждении кандидатуры А. И. Лукьянова на пост заместителя председателя
Верховного Совета. Я сказал: "В течение последнего года в нашей стране был
принят ряд законов и указов, которые вызывают большую озабоченность
общественности. Мы не вполне знаем механизм выработки этих законов и вообще
того, как шла законотворческая деятельность в нашей стране. Многие юристы
даже писали, что они не знают, на каком этапе, в каких местах формулируется
окончательный вид законов. Но законодательные акты, о которых идет речь,
действительно вызвали очень большую озабоченность общественности. Это указы
о митингах и демонстрациях, об обязанностях и правах внутренних войск при
охране общественного порядка, которые были приняты в октябре прошлого года1.

По моему мнению, эти указы представляют собой шаг назад в демократизации
нашей страны и шаг назад по сравнению с теми международными
обязательствами, которые приняло наше государство. Они отражают страх перед
волей народа, страх перед свободной демократической активностью народа, и в
них был заложен тот взрывчатый материал, который проявился в Минске, в
поселке Ленино в Крыму, в Красноярске, Куропатах и многих других местах, и
апогеем всего были трагические события в Тбилиси, о которых мы говорим. Я
хотел бы знать, какова роль товарища Лукьянова в разработке этих указов,
санкционировал ли он их, каково его личное отношение к этим указам. Это
первый вопрос.

Второй вопрос. Указ Президиума Верховного Совета СССР, принятый 8 апреля1.
На мой взгляд, он тоже противоречит принципам демократии. Есть важнейший
принцип, который сформулирован и во Всеобщей декларации прав человека,
принятой в 1948 году, и такой международной организацией, как Международная
амнистия. Принцип заключается в том, что никакие действия, связанные с
убеждениями, если они не сопряжены с насилием и с призывом к насилию, не
могут служить предметом уголовного преследования. Это ключевой принцип,
лежащий в основе демократической правовой системы. И этого ключевого слова
"насилие" в формулировке указа от 8 апреля нет. Поэтому он представляется
мне неудовлетворительным. Но, кроме того, там возникла дополнительная
статья 111 УК2, которая всем нам хорошо известна; к сожалению - так как
указ начал применяться, - уже начали людей осуждать, и потребовалось
разъяснение Пленума Верховного Суда СССР, но оно тоже представляется мне не
полным и не удовлетворительным, а самое главное - очень плохо, когда к
закону, к указу требуется разъяснение. Закон не должен допускать
неоднозначного толкования - это чревато огромными опасностями. Я говорю об
этом сейчас - это требование многих избирателей, многих групп избирателей -
поэтому я имею право об этом говорить. Но я опять же хотел спросить - это
мой вопрос товарищу Лукьянову: как он относится к этим указам и участвовал
ли он в их разработке?"

Второй раз я выступал при обсуждении кандидатуры Сухарева на пост
Генерального прокурора СССР. Я задал следующие вопросы (пишу по памяти):

"1. Сейчас в печати активно обсуждается вопрос о допуске адвоката к
следствию с момента предъявления обвинения. 2. Обсуждается вопрос о том,
что следует освободить Прокуратуру от ведения следствия, т. к. это приводит
к серьезным нарушениям законности и гуманности, и сосредоточить функции
Прокуратуры только на надзоре за выполнением закона. Ваша позиция?"
Сухарев: "В обоих случаях поддерживаю". "3. Я получал множество писем от
людей, по их мнению незаконно осужденных, и от родственников осужденных.
Эти люди сообщали, что они обращались в Прокуратуру, посылая документы,
доказывающие несправедливость приговора. В ряде случаев аргументы были
очень серьезными. Во всех случаях Прокуратура давала формальный ответ:
"Оснований для пересмотра приговора не имеется" - без конкретного анализа
аргументов жалобщика. В печати сообщалось, что в большинстве случаев
Прокуратура даже не затребовала дело. Формальный ответ получил и я на
надзорную жалобу, посланную мною по делу моей жены Боннэр Е. Г. (шум в
зале). Как вы относитесь к подобной практике?" Сухарев: "Прокуратура должна
добиваться исключения подобных явлений. Моя позиция тут очень определенная
и решительная". "4. Каково ваше мнение о ваших сотрудниках Катусеве и
Галкине?" Сухарев: "Положительное". Я: "Но Катусев своим заявлением,
содержащим ложную информацию, фактически спровоцировал события в Сумгаите,
во всяком случае обострил их. А Галкин сорвал расследование событий в
Сумгаите, выявление организаторов и их покровителей". Сухарев: "Вы не
правы".

В один из дней Съезда решался вопрос о создании Комиссии для выработки
новой Конституции СССР. Съезду был представлен список членов Комиссии с М.
С. Горбачевым в качестве председателя. Завязалась дискуссия. Один из
ораторов сказал: "Все члены Комиссии в этом списке - члены КПСС. Что они
будут вырабатывать - проект Конституции или новый устав партии?" Выступил
Сагдеев. Он предложил мою кандидатуру, добавив, что это будет по крайней
мере один не член партии. Горбачев обратился к залу с вопросом, кто
поддерживает это предложение. Многие зааплодировали. Горбачев, не ставя
вопрос на голосование, сказал: "Я вижу, вы поддерживаете. Принимаем это
предложение". Несомненно, Горбачев хотел, чтобы я вошел в Комиссию, и
опасался, что я не получу 50% голосов, необходимых для включения в список.
Я подошел к трибуне и сказал: "Как видно из состава Комиссии, несомненно,
что по любому принципиальному вопросу я буду в меньшинстве. Поэтому я могу
войти в Комиссию, только оговорив, что я считаю себя вправе выдвигать
альтернативные формулировки и принципы и не поддерживать то, с чем я не
согласен". Когда я сел на свое место, ко мне подошел сотрудник аппарата
Горбачева и спросил: "Значит ли ваше заявление, что вы отказываетесь
работать в Комиссии?" - "Нет, я согласен войти в Комиссию на тех условиях,
о которых я сказал". - "Очень хорошо, Михаил Сергеевич был очень озабочен".


Елена Боннер

ПОСТСКРИПТУМ.
 КНИГА О ГОРЬКОВСКОЙ ССЫЛКЕ

Мы снова в Горьком. Свободны приехать сюда и свободны уехать. За несколько
дней до отъезда из Москвы друзья из США сказали по телефону, что книга,
которую я писала в Америке, отрывая время от общения с мамой, детьми,
внуками, в перерывах между операциями, поездками по стране, встречами,
собраниями, выступлениями, за которую мне стыдно, потому что я отчетливо
ощущаю ее торопливость и неприбранность, книга эта осенью наконец-то будет
издана на русском языке и меня просят написать к ней нечто вроде
предисловия, какое-то дополнение, связующее ее, как я понимаю, с
сегодняшним днем1.

Но как связать несвязываемое, несовместимое? У меня сегодняшней совсем
другое мировидение - не оптимистичней, не пессимистичней, но другое. Я как
будто смотрю на все совсем с другой точки: то ли поднялась выше, то ли
спустилась - только все сместилось, и очертания всего (и видимого, и
невидимого) совсем другие.

Нет, все же не все сместилось. Кое-что и осталось. Вот, например, погода. В
Горьком она всегда была и есть не по мне. А сейчас она такая, будто это не
конец апреля, а глубокая осень, начало зимы. Температура то минус 3, то
плюс 3, но от этих "плюс" и "минус" она не становится лучше. Главный
метеоролог телевидения (человек, известный в лицо не меньше, чем
генеральный секретарь, ведь люди на всех континентах почему-то больше всего
интересуются погодой) вчера сказал, что такой, с позволения сказать, весны
не было уже целых сто лет и в Армении сто лет не было таких морозов, а
вокруг Читы - таких лесных пожаров. Ничего хорошего на ближайшее время он
не обещал. И сегодня в "цветущей Грузии" снегопад и метели. На экране дают
кадры цветущих садов, потом наплыв и крупный план: видно, что каждый цветок
как бы облит стеклом - все замерзло, а на земле сплошной снежный покров.
Весна!

Я вижу, как прохожие вытягивают из луж ноги и на обуви у них - пудовые
комья грязи. Ветер клонит верхушки деревьев. С тусклого неба падает снег с
дождем, белогрязными пятнами ложащийся на поверхность, которую и землей
назвать язык не поворачивается. Семь лет назад, глядя на эту грязь, я
написала в письме к Регине: "Из московского окна площадь Красная видна, а
из этого окошка только улица немножко, только мусор и г...о, лучше не
смотреть в окно. И гуляют топтуны - представители страны". Что изменилось?
Нет топтунов. Куда делись эти без малого полсотни молодых, здоровых
красавцев, денно и нощно семь лет державших фронт против нас - двух старых,
больных, оторванных от всего мира? Семь лет! Я, привыкшая долгое время
мерить на войну, только диву даюсь: ведь это же почти две Великих
Отечественных! И вдруг - буквально вдруг - после звонка Горбачева их не
стало, сдуло как пыль ветром. Где они теперь? Каким созидательным трудом
заняты? Куда их занес ветер перестройки? Или, может, они все еще держат
оборону против нас, но уж теперь как "бойцы невидимого фронта"? Их не
видно, а вот грязь - она осталась. За эти годы ее обложили со всех сторон
бетонными глыбами, напоминающими надолбы, и в одном месте проложили
асфальтовую дорожку. Но суть этого пространства осталась прежней. Возможно,
здесь когда-нибудь возникнет сад. Как писал когда-то Марк Лисянский, "...и
на Марсе будут яблони цвести".

Я обозначила время и место - и теперь мне надо вернуться в июнь прошлого
года. Я прилетела в Москву в сопровождении двух конгрессменов, Барни Франка
и Дана Лангрена, и двух наших молодых друзей, Боба Арсенала и Ричарда
Соболя, так по-человечески волновавшихся: вдруг меня плохо встретит
отечество.

Москва, в лице своих таможенников, под взорами американских, английских,
французских, итальянских и других дипломатов приняла меня, ничем не выделив
в потоке других пассажиров. За кордоном ждали несколько друзей (одного из
них успела-таки замести милиция, правда ненадолго). Милиционеров, бессменно
дежуривших в машине у подъезда и на лестничной площадке дома на улице
Чкалова с 20 мая 1983-го - три года с небольшим, - не было, хотя еще за два
часа до моего прибытия они были. Мои американские провожатые - все четверо
- спокойно вошли в дом вместе со мной. А мы так готовились к тому, что их
не пустят... Они знали, что по поручению посла США в каждый мой приезд из
Горького - до апреля 1984 года, пока я еще имела возможность приезжать, -
сотрудники посольства безуспешно пытались пройти ко мне. Я рассказывала им,
что вначале пост был только днем, но потом стал круглосуточным, что в
долгие месяцы моего отсутствия они продолжали нести свое дежурство и даже
поставили на площадке раскладушку, чтобы по очереди спать. А раньше они
пускали ко мне людей только по предъявлении паспорта, всех приходивших
заносили в какие-то списки и ни разу не пустили ко мне ни одного
иностранца. Я почувствовала себя вроде как обманщицей - вот наговорила:
милиция, пост, слежка, Бог знает что, а ничего этого нет. Барни Франк и Дан
Лангрен вскоре ушли: им надо было отдохнуть, наутро они улетали домой. А у
меня собралось несколько друзей. Я чувствовала себя усталой, надо было
сделать еще много, и я заранее боялась, как наберусь сил.

Я решила, что пробуду в Москве дней 5-6. Меня раздирали противоречивые
чувства: нестерпимо хотелось к Андрею, и я совсем не была спокойна за
детей, ведь и им эти месяцы моего пребывания в Америке нелегко достались.
Наутро - солнце и сверкающее небо, потом июньский дождь, так счастливо
звенящий, ударяя в стекло окон и подоконники, а я совсем в депрессии и уже
не хочу и не могу что-то делать. Скорей за билетом, затем дать телеграмму в
Горький. Ведь к делам можно вернуться и потом.

В скоропалительном моем отъезде, кроме того, что хотелось к Андрею, что не
могла ни за что взяться, сыграло свою роль и отсутствие милиционеров,
какая-то иллюзия свободы.

Еще из окна поезда я увидела Андрея, он показался мне растерянным и одетым
как-то нелепо. И эта растерянность и нелепость были такими своими.
Носильщика не было. Андрей сказал, что он пытался найти, даже разговаривал
с одним. Тот объяснил, что им не велели обслуживать пассажиров из
одиннадцатого (моего) вагона: "Там кто-то из Америки приехал, так вот
нельзя". Андрей схватился за чемоданы, но я рявкнула на весь вагон, что
если они хотят (они - это "они"), чтобы он, дождавшись меня, умер, таская
какое-то дерьмо, то пусть они и подавятся моими чемоданами. "Пошли". И мы
вышли на вокзальную площадь и сели в нашу машину. Рядом, задним стеклом к
нашему ветровому, стоял какой-то фургон, вроде санитарного, и оттуда,
раздвинув шторки и ничуть не стесняясь, нас начали снимать. Все стало на
свои места. Ко мне вернулось реальное представление о действительности. И
мы взахлеб начали разговор, который продолжался, с перерывами на сон, не
одну неделю. Так мы стояли, то есть машина стояла, а мы-то сидели, поболее
часа, потом к нам подошел какой-то железнодорожник и позвал опознавать
вещи, которые ему якобы сдали как забытые. Видимо, обыск кончился. Я не
пошла. Опознавать вещи, которые он никогда не видел, пошел Андрей, ведь все
это была игра. Еще минут через сорок очень вежливый носильщик привез багаж.
И мы поехали домой. Где мы - там и дом!

Через день меня вызвали в ОВИР. Там потребовали сдать заграничный паспорт.
Я сказала, что он в Москве. Они не верили, но это было уже их дело. Еще я
получила там вроде как нагоняй за то, что была во Франции и Англии, что-то
не больно вежливо ответила, и мы - я и это учреждение - вполне благополучно
на этот раз расстались. Потом был вызов в районный ОВД. Бывший капитан,
ныне подполковник (теперь, может, и полный полковник?) Снежницкий
обстоятельно мне разъяснил, что все дни моего отсутствия из Горького будут
приплюсованы к сроку моей ссылки - видимо, только теперь, постфактум, они
решили, по какому из возможных способов меня выпускали, и оформили как
приостановку действия приговора. Мне выдали новое удостоверение ссыльной -
старое ведь осталось в Москве, в ОВИРе СССР, - и назначили дни явки на
отметки. Итак, путешествие благополучно окончилось. Осталось только
получить багаж на московской таможне. Но и об этом они позаботились. Я
получила телеграмму со склада горьковского аэродрома, что должна явиться за
багажом, и... не явилась. Последовала еще телеграмма, потом еще и еще,
потом с угрозой, что багаж будет реализован "в соответствии", а вот с чем -
не помню. Потом багаж привезли домой (без таможенного досмотра?). Мы
сказали "спасибо", но за хранение (что-то около двадцати рублей) я платить
отказалась. Я полагала, что раз багаж был послан в Москву, то там я и
должна его получить, а все, что не входит в мои планы, не должно идти за
мой счет. Мы напаковали более двадцати посылок, многие в Москву (вот они,
встречные перевозки, загружающие транспорт), - и разослали подарки.

И пошла наша обычная жизнь. От прежней она отличалась тем, что раз в месяц
нам звонили мама и дети. Нас вызывали на почту (ту самую, где снимали для
фильмов Виктора Луи). Разговор всякий раз прерывался, как только дети нам
или мы им пытались сказать о чем-нибудь, кроме здоровья, погоды или
рецептов тех