жный - последний.
Но я воздерживаюсь от такой категоричности. Жизнь - штука сложная, я не
устаю это повторять. В эту большую бочку меда моей характеристики потом
вливается немало дегтя. По существу, Солженицын, формально отдавая должное
защите прав человека, на деле изображает ее как что-то второстепенное,
мешающее главному (чему именно - мне не совсем понятно). Мне была важна
высокая оценка "Памятной записки" и "Послесловия". Но Солженицын
прибавляет, что этот документ

"...прошел незаслуженно ниже своего истинного значения, вероятно из-за
частоты растраченной подписи автора".

Он косвенно намекает, в частности, на мое вмешательство в дело одного
еврея-отказника (успешное, к тому же). Из предыдущего ясно, что для меня
защита отдельных, конкретных людей имеет принципиальное значение; это
бесспорное, стабильное ядро моей позиции. Что же касается "программных"
документов, то я рассматриваю их как дискуссионные - кому надо, прочтет и
задумается, я и сам иногда кое-что в них пересматриваю и уточняю. Выше-ниже
своего значения - вопрос второстепенный. Настойчиво подчеркивает Солженицын
мою наивность, непрактичность, неумение понимать ситуацию и -
подверженность пагубным влияниям. Я не могу достать билеты и мечусь по
Батуми; отдаю рукопись печатать по кускам разным машинисткам, не понимая,
что они тут же сложат ее на столе "кума" и т. д.

Среди тех, кто оказывал на меня пагубное влияние, "прицепившись к
странному... шару, без мотора и бензина летящему в высоту", явно Солженицын
называет Роя Медведева и Валерия Чалидзе. Я уже писал о своих отношениях с
этими очень разными людьми и не буду к этому возвращаться. Но главное, хотя
и скрытое острие направлено против моей жены. Тут я должен четко
объясниться. Опять цитата:

"Хотя мы продолжали встречаться с Сахаровым <...>, но не возникли между
нами совместные проекты или действия. Во многом это было из-за того, что
теперь не оставлено было нам ни одной беседы наедине, и я опасался, что
сведения будут растекаться в разлохмаченном клубке вокруг "демократического
движения"."

Тут ясно, что "не оставлено" Люсей, ставшей моей женой. Но все неправда. Я
говорил в этот период с Александром Исаевичем наедине. Около часа однажды
мы гуляли по лесу недалеко от Жуковки (где дачи Ростроповича и моя), и он
предлагал мне примкнуть к сборнику "Из-под глыб", но я не решился на это по
смутным тогда соображениям независимости. Никаких совместных проектов у нас
не возникало и раньше - ни при первой нашей встрече в 1968 году, ни при
второй - в 1970-м. К "разлохмаченному же клубку" ни я, ни моя жена никогда
не имели никакого отношения (и к "диссидентским салонам" - выражение А. И.
в другом месте). Мы оба на самом деле никогда не стремились к большому и
шумному обществу, к визитам и постоянному общению с малознакомыми людьми;
выпивки, составляющие так часто основу подобного общения, и для Люси, и для
меня были всегда совершенно исключенными, не интересовали нас. Влияние моей
жены Солженицын видит в том, что она якобы толкает меня на эмиграцию, на
уход от общественного долга и прививает мне повышенное внимание к проблеме
эмиграции вообще в ущерб другим, более важным проблемам. Солженицын
называет совокупность событий 1973 г. "встречным боем". Он упрекает меня,
что "встречный бой" не дал тех результатов, которые почти были в руках,
из-за того, что я "заигрывал" с темой эмиграции - и для себя лично, и в
общем плане - под пагубным влиянием Люси. Я не считаю удачным сам термин
"встречный бой", он кажется мне неадекватным. И каких кардинальных,
прагматических результатов можно было ожидать тогда (и много после) от
наших выступлений? Солженицын ничего не пишет об этом, кроме вопроса о
поправке Милза (об этом ниже). Я думаю, что таких результатов и не могло
быть. Прошу извинить меня за нижеследующие длинные цитаты (все выделено
мной):

"В августовских боевых его интервью не замолкает разрушительный мотив
отъезда. Мы слышим, что "было бы приятно съездить в Принстон".<...>

Мелодия эмиграции неизбежна в стране, где общественность всегда проигрывала
все бои. За эту слабость нельзя упрекать никого, тем более не возьмусь и я,
в предыдущей главе описав и свои колебания. Но бывают лица частные - и
частны все их решения. Бывают лица, занявшие слишком явную и значительную
общественную позицию, - у этих лиц решения могут быть частными лишь в
"тихие" периоды, в период же напряженного общественного внимания они таких
прав лишены. Этот закон и нарушил Андрей Дмитриевич, со сбоем то выполнял
его, то нарушал, и обидней всего, что нарушал не по убеждениям своим (уйти
от ответственности, пренебречь русской судьбой - такого движения не было в
нем ни минуты!) - нарушал, уступая воле близких, уступая чужим замыслам.

Давние, многомесячные усилия Сахарова в поддержку эмиграции из СССР, именно
эмиграции, едва ль не предпочтительнее перед всеми остальными проблемами,
были навеяны в значительной мере тою же волей и тем же замыслом. (Это уже
что-то демоническое, почти протоколы сионских мудрецов! - А. С.) И такой же
вывих, мало замеченный наблюдателями боя, а по сути - сломивший наш бой,
лишивший нас главного успеха, А. Д. допустил в середине сентября - через
день-два после снятия глушения, когда мы почти по инерции катились вперед.
Группа около 90 евреев написала письмо американскому конгрессу с просьбой,
как всегда, о своем: чтоб конгресс не давал торгового благоприятствования
СССР, пока не разрешат еврейской эмиграции. Чужие этой стране (кого мне
напоминает эта терминология? - А. С.) и желающие только вырваться, эти
девяносто могли и не думать об остальном ходе дел. Но для придания веса
своему посланию они пришли к Сахарову и просили его от своего имени
подписать такой же текст отдельно <...> по традиции и по наклону к этой
проблеме, Сахаров подписал им - через 2-3 дня после поправки Вильбора
Милза! - не подумав, что он ломает фронт, сдает уже взятые позиции, сужает
поправку Милза до поправки Джексона, всеобщие права человека меняет на
свободу одной лишь эмиграции. <...> И конгресс возвратился к поправке
Джексона... Если мы просим только об эмиграции - почему же американскому
сенату надо заботиться о большем?..

<...> меня - обожгло. 16.9 из загорода я написал А. Д. об этом письмо..."

В любом случае никогда поправка Милза не обсуждалась столь серьезно, не
имела таких шансов на успех, как поправка Джексона, гораздо лучше
аргументированная юридически, более бесспорная политически. Писать в этих
условиях о поправке Милза - значило бы загубить и поправку Милза, и
поправку Джексона. А я, в отличие от Солженицына, считаю поправку Джексона
принципиально важной! (Почему мы все время обсуждаем, что я чего-то не
сделал; а А. И.? - выступил ли он в защиту поправки Милза, если он придает
ей такое значение?). Так что никакого фронта я не ломал. (Добавление 1989
г. По-видимому, вообще не существовало никакой поправки Милза, отдельной от
поправки Джексона. Поправка Милза-Ваника - это другое название поправки
Джексона1.)

А. И. дает, как мне кажется, одностороннее освещение событий осени 1973
года. Я уже писал о том, что он не сообщил о заявлении Люси о передаче
"Дневников" Кузнецова. Не упоминает он и о моем интервью Стенхольму,
которое положило начало всей цепи событий. О Принстоне я подробно писал
выше. О том, что мое заявление было опубликовано в урезанном виде,
Александр Исаевич знал, но ничего не пишет. В целом Принстонская история,
даже при накладке с заявлением, - мелкий эпизод. Зря А. И. поднимает ее до
такой принципиальной высоты. После моего заявления о поправке Джексона
Солженицын прислал, как он пишет, записку. В ней он писал о поправке Милза
(примерно то же, что в "Теленке") и просил зайти к его жене Наталье
Светловой (к Але, как он ее называет). Мы с Люсей выполнили его просьбу.
Разговор проходил без Александра Исаевича. Аля сказала: как я могу
поддерживать поправку Джексона и вообще придавать большое значение проблеме
эмиграции, когда эмиграция - это бегство из страны, уход от
ответственности, а в стране так много гораздо более важных, гораздо более
массовых проблем? Она говорила, в частности, о том, что миллионы
колхозников по существу являются крепостными, лишены права выйти из колхоза
и уехать жить и работать в другое место. По поводу нашей озабоченности Аля
сказала, что миллионы родителей в русском народе лишены возможности дать
своим детям вообще какое-либо образование. Возмущенная дидактическим тоном
обращенной ко мне "нотации" Натальи Светловой, Люся воскликнула:

- На...ть мне на русский народ! Вы ведь тоже манную кашу своим детям
варите, а не всему русскому народу.

Люсины слова о русском народе в этом доме, быть может, звучали
"кощунственно". Но по существу и эмоционально она имела на них право. Всей
своей жизнью Люся сама - "русский народ", и как-нибудь она с ним разберется.

В 1973 году мы еще раз были в доме Солженицыных - это была наша последняя
встреча с Александром Исаевичем перед его высылкой. Продолжаю цитаты:

"1 декабря Сахаровы пришли к нам, как всегда вдвоем. Жена - больна (у Люси
действительно был тогда пульс 120 из-за тиреотоксикоза - А. С.), измучена
допросами и общей нервностью: "Меня через две недели посадят, сын -
кандидат в Потьму, зятя через месяц вышлют как тунеядца, дочь без работы".
- "Но все-таки мы подумаем?" - возражает осторожно Сахаров. - "Нет, это
думай ты". <...> "Да я сразу бы и вернулся, мне б только их (детей жены)
отвезти... Я и не собираюсь уезжать..." - "Но вас не пустят назад, Андрей
Дмитриевич!". - "Как же могут меня не пустить, если я приеду прямо на
границу?.." (Искренно не понимает - как.)"1

В этом отрывке Люся - истерическая дамочка, у которой "нервы". Сильно на
нее не похоже. Я же - дрожащий перед ней "подкаблучник" и к тому же
абсолютный дурак. На самом деле ни она, ни я не говорили тех слов, которые
нам тут приписываются. Таня не была без работы (у нее за два месяца до
этого родился сын, и она была в декретном отпуске), зять тоже тогда работал
(его выгнали после суда над Сергеем Ковалевым в декабре 1975 года) и,
следовательно, не был "тунеядцем", а я не был столь наивен. Что касается
того, что Алеша - "кандидат в Потьму", то, очевидно, это искаженное
преломление Люсиного рассказа при этой или предыдущих встречах об Алешиной
реакции на нашу просьбу согласиться на поездку за рубеж - как я уже писал,
Алеша тогда ответил, что он психологически больше готов к Мордовии. Мне
кажется, что Александр Исаевич не мог не запомнить этого рассказа, но, к
сожалению, он написал нечто совсем иное. А как проходил разговор на самом
деле в целом? Действительно, во время этой встречи Александр Исаевич и Аля
упрекали нас во вредных разговорах об отъезде, говорили о реакции некоторых
людей на мое заявление якобы об эмиграции. Я же как раз тогда рассказал,
что заявление было искажено, и объяснил свою истинную позицию в этом
вопросе. Я, в частности, сказал, что поездка в Принстон была бы хорошим
выходом из ситуации с детьми и что я считаю очень маловероятным, что мне
дадут разрешение на подобную поездку, но совершенно исключенным - что лишат
гражданства (почему я так считаю - я не обсуждал). Мне обидно, что
Александр Исаевич, гонимый своей целью, своей сверхзадачей, так многого не
понял, или верней - не захотел понять, во мне и моей позиции в целом, не
только в вопросе об отъезде, но и в проблеме прав человека, и в Люсе, в ее
истинном образе и ее роли в моей жизни.

В конце 1974 года один немецкий корреспондент (к сожалению, я не помню его
фамилии) передал мне по поручению Александра Исаевича в подарок экземпляр
"Теленка" с теплой и очень лестной дарственной надписью. Еще до этого мне
удалось прочесть книгу, взяв у одного из друзей. Принимая подарок и
прочитав при корреспонденте дарственную надпись, я не удержался и сказал:

- В этой книге Александр Исаевич сильно меня обидел.

Корреспондент усмехнулся и ответил:

- Да, конечно. Но он этого не понимает.


ГЛАВА 16

Люсина операция. "Архипелаг ГУЛАГ".
 Высылка Солженицына.
 Моя статья о "Письме вождям"
 Александра Солженицына

Люсина болезнь - тиреотоксикоз - была одной из причин, почему мы легли в
декабре 1973 года в больницу. Состояние ее вызывало большое беспокойство,
ей было очень трудно, пульс достигал 120. К сожалению, академическая
медицина не уделила ей должного внимания, не слишком боролась и разбиралась
с ее болезнью. Нам пришлось сразу по выходе из больницы поехать в Ленинград
на консультацию к старому Люсиному знакомому - профессору эндокринологии
Александру Раскину. Раскин после нескольких дней больничного обследования
направил Люсю на операцию, но он не учел, по-видимому, возможных - и очень
опасных в Люсином случае - последствий для глаукомы. Высказанные Люсей
сомнения врач-окулист тоже оставил без внимания. Мы тут же договорились,
что оперировать ее будет хороший знакомый Наташи Гессе (незадолго перед
этим сделавший такую же операцию и ей) доктор Б-о. Мы вернулись в Москву,
Люся начала предоперационный курс лечения. Я получил в медсанотделе
Академии направление на операцию и пошел к министру здравоохранения
Петровскому, чтобы он подтвердил это направление (без этого Люсю не могли
бы госпитализировать в Ленинграде). Петровский обещал. (Это была наша
вторая и последняя встреча.) Но, когда мы приехали в Ленинград, нас ждал
неприятный сюрприз. Доктор Б-о просил Наташу передать нам, что он не может
оперировать Люсю. Ему предстоит защита докторской диссертации, и, если он
будет оперировать жену Сахарова, ему не утвердят диссертацию. Он просит
также не ходить к нему и вообще не иметь с ним никаких отношений. Мы были
поставлены в очень трудное положение. Отменить или даже отложить операцию
было невозможно - Люся уже закончила предоперационную медикаментозную
подготовку. Пришлось срочно искать другого хирурга. Люся, к счастью, нашла
своего бывшего профессора по институту доктора Г. Стучинского. Она когда-то
присутствовала и даже ассистировала ему в точности при такой же операции,
как предстоявшая ей. Профессор согласился. 27 февраля он оперировал, а
через две недели мы вернулись в Москву.

Уже перед самой выпиской у Люси очень сильно поднялось внутриглазное
давление - потребовались экстренные меры. Это было только начало большой
беды, обрушившейся на нее.

В марте - сначала в Ленинграде, а потом в Москве - я работал над статьей "О
письме Александра Солженицына "Вождям Советского Союза"".

Но я должен вернуться назад. В начале января к нам неожиданно пришел
приемный сын Александра Исаевича, тринадцатилетний Митя - сын Н. Светловой
от первого брака. Было время утреннего завтрака, и Люся предложила ему
выпить стакан чаю. Но он отказался. С первого взгляда меня поразила
какая-то особенная торжественность в его облике и глаза - отчаянно
сверкающие, серьезные, счастливые и гордые. Мальчик прошел в ванную и
извлек прикрепленную на спине книгу, вручив ее нам. Это был первый том
"Архипелага ГУЛАГ". Уже через 10 минут мы оба - Люся и я - читали эту
великую книгу (о которой уже более недели озлобленно и подло писала
советская пресса и ежедневно сообщало западное радио). В отличие от
большинства людей на Западе и многих в нашей стране мы хорошо знали
бесчисленные факты массовой жестокости и беззакония в мире ГУЛАГа,
представляли себе масштабы этих преступлений. И все же и для нас книга
Солженицына была потрясением. Уже с первых страниц в гневном, скорбном,
иронически-саркастическом повествовании вставал мрачный мир серых лагерей,
окруженных колючей проволокой, залитых беспощадным электрическим светом
следовательских кабинетов и камер пыток, столыпинских вагонов, ледяных
смертных забоев Колымы и Норильска - судьба многих миллионов наших
сограждан, оборотная сторона того бодрого единодушия и трудового подъема, о
котором пелись песни и твердили газеты.

Через несколько дней я примкнул к коллективному письму, требовавшему
оградить Солженицына от нападок и преследований, отдававшему должное
"Архипелагу" и трагической судьбе его героев-заключенных. Вместе с
Максимовым и Галичем я был одним из авторов этого письма. В следующие дни я
дал несколько (более десяти) интервью об "Архипелаге" и Солженицыне, в том
числе - по международному телефону швейцарской газете и немецкому журналу.
Много спустя я узнал, что эти интервью были напечатаны (во всяком случае,
большая часть из них).

12 февраля около 7 вечера в нашей квартире раздался звонок: Солженицына
насильно увезли из дома. Мы с Люсей выскочили на улицу, схватили какую-то
машину ("левака") и через 15 минут уже входили в квартиру Солженицыных в
Козицком переулке. Квартира полна людей, некоторых я не знаю. Наташа -
бледная, озабоченная - рассказывает каждому вновь прибывшему подробности
бандитского нападения, потом обрывает себя, бросается что-то делать -
разбирать бумаги, что-то сжигать. На кухне стоят два чайника, многие нервно
пьют чай. Скоро становится ясно, что Солженицына нет в прокуратуре, куда
его вызвали, - он арестован. Время от времени звонит телефон, некоторые
звонки из-за границы. Я отвечаю на один-два таких звонка; кажется, нервное
потрясение и сознание значительности, трагичности происходящего нарушили
мою обычную сухую косноязычность, и я говорю простыми и сильными словами.

На другой день, собравшись у нас на кухне на Чкалова, мы составили и
подписали "Московское обращение", требующее освобождения Солженицына и
создания Международного трибунала для расследования фактов, разоблачению
которых посвящена его книга "Архипелаг ГУЛАГ". Уже после того, как
"Обращение" было передано иностранным корреспондентам, мы узнали, что
Солженицын выслан, только что самолет приземлился в ФРГ. Мы позвонили с
этим известием Наташе - она очень взволнована, уже слышала от кого-то еще,
но поверит только услышав голос А. И. Через час позвонила она - только что
говорила с мужем. "Московское обращение" получило большое распространение.
В ФРГ, например, под ним было собрано несколько десятков тысяч подписей.

Незадолго до отъезда Наташи с Екатериной Фердинандовной (ее мамой) и детьми
к мужу у нее на квартире был прощальный вечер. Мы были там с Люсей, много
было хороших людей, пели хорошие русские песни.

До этой встречи я был у Наташи один, без Люси (она лежала в больнице в
Ленинграде). Наташа дала мне экземпляр солженицынского "Письма вождям".
Когда я прочитал его, у меня возникло ощущение, что мне необходимо ответить
(открыто, конечно). Со слишком многим - и не только с написанным там, но и
с логически следующим из написанного - я был не согласен.

Я понимаю, что А. И. был очень расстроен и раздражен моим письмом - это
видно и из его ответной статьи в сборнике "Из-под глыб" - но я не мог
поступить иначе. В последующие годы я больше не выступал публично по поводу
наших расхождений с Александром Исаевичем. Здесь я все же попытаюсь в
сжатой форме еще раз остановиться на этих расхождениях, имея в виду не
только "Письмо вождям", но и другие выступления Солженицына, в особенности
получившую широкую известность Гарвардскую речь. Прежде всего, я должен
сказать о своем глубоком уважении к А. И. Солженицыну, к его
художественному таланту и великим, поистине историческим заслугам в
раскрытии преступлений строя, к его подвижническому, многолетнему труду. Я
с восхищением вижу в нем страстную непримиримость ко злу, остроту и
четкость мысли. Читая его публицистику, я не могу не солидаризоваться
мысленно с очень многим из того, что он пишет и говорит. Однако, когда я
соглашаюсь с основной мыслью Солженицына, часто меня не удовлетворяет
безапелляционность суждений, отсутствие нюансов, недостаток терпимости к
мнениям других. Я понимаю при этом, что эти недостатки тесно связаны с теми
достоинствами, о которых я только что писал, - со страстностью и
целеустремленностью Солженицына. Принимая Солженицына таким, как он есть,
восхищаясь им, я одновременно думаю, что нельзя замалчивать недостатки его
выступлений, как они мне видятся, нел