тился к Картеру, но до этого
произошло еще много событий.

В первых числах января прошли обыски у Юрия Орлова и у других членов
Московской Хельсинкской группы. Это было очень тревожно, предвещало еще
более серьезные репрессии против всех Хельсинкских групп. Сами обыски были
весьма опустошительными (кроме документов, во всех обысках конфисковывались
деньги и вещи Фонда помощи политзаключенным и их семьям1, личные вещи и
деньги, конечно - пишущие машинки, магнитофоны, приемники), сопровождались
различными нарушениями вплоть до (возможно) подбрасывания компрометирующих
предметов. Я написал и опубликовал в связи с этими обысками Обращение к
главам государств, подписавших Хельсинкский Акт. Если бы эти государства в
какой-то, хотя бы самой мягкой, форме прореагировали тогда на возникшую
угрозу Хельсинкским группам, возможно советские власти воздержались бы от
той волны репрессий, которая вскоре последовала, или эти репрессии были бы
более ограниченными. Но обыски (и мое обращение) прошли за рубежом почти
незамеченными.

9 января мы узнали о произошедшем накануне, 8 января, трагическом событии -
взрыве в вагоне московского метро, сопровождавшемся человеческими жертвами.
Зарубежное радио сообщало противоречивые подробности, советская печать в
первые дни вообще ничего не публиковала. 11 января мы узнали из передачи
западного радио, что московский корреспондент английской газеты "Ивнинг
ньюс" Виктор Луи - тот же, который писал о невозможности моей поездки в
Осло в 1975 году, - опубликовал статью, в которой приводит мнение советских
официальных лиц об ответственности за это преступление диссидентов.
Корреспонденция Виктора Луи явно была пробным шаром, прощупыванием реакции.
За ней, при отсутствии отпора, мог последовать удар по диссидентам. Силу
его заранее предугадать было нельзя. Кроме того, нельзя было исключать, что
сам взрыв был провокацией, быть может имеющей, а быть может и не имеющей
прямого отношения к инакомыслящим.

Я решил, что необходимо выступить. 11-12 января я написал "Обращение к
мировой общественности", где сообщал все, что мне было известно об
обстоятельствах взрыва и о статье Виктора Луи, напоминая о беззаконных
действиях властей и строго лояльных, основанных на гласности и отвержении
насилия действиях защитников прав человека в СССР. В числе преступлений, в
которых, возможно, замешан КГБ, я упомянул гибель Брунова, Яковлева и
Богатырева, о которых я писал выше, и ряд других ужасных преступлений,
жертвой которых стали инакомыслящие. В конце "Обращения" я писал:

"Я не могу избавиться от ощущения, что взрыв в московском метро и
трагическая гибель людей - это новая и самая опасная за последние годы
провокация репрессивных органов. Именно это ощущение и связанные с ним
опасения, что эта провокация может привести к изменению всего внутреннего
климата страны, явились побудительной причиной для написания этой статьи. Я
был бы очень рад, если бы мои мысли оказались неверными. Во всяком случае,
я хотел бы надеяться, что уголовные преступления репрессивных органов - это
не государственная, санкционированная свыше новая политика подавления и
дискредитации инакомыслящих, создания против них "атмосферы народного
гнева", а пока только преступная авантюра определенных кругов репрессивных
органов, не способных к честной борьбе идей и рвущихся к власти и влиянию.
Я призываю мировую общественность потребовать гласного расследования причин
взрыва в московском метро 8 января с привлечением к участию в следствии
иностранных экспертов и юристов...".

Работая над "Обращением", я сознавал, и Люся тоже, что оно неизбежно
вызовет ответную реакцию КГБ и что жертвой ее можем стать не только мы
двое, но и другие члены нашей семьи, в особенности - дети. Но я считал, что
в создавшейся ситуации у меня нет выбора, что я обязан, в силу своего
положения, сделать попытку противостоять нависшей опасности. Люся понимала
мою точку зрения. Аналогичный документ, но в более мягкой форме, независимо
от меня подготовила Хельсинкская группа. Оба документа были одновременно
переданы западным корреспондентам. Особое внимание привлекло мое
"Обращение".

Приблизительно 16 января утром, когда мы завтракали, пришел неожиданный
посетитель. Он отрекомендовался американским адвокатом (фамилию я забыл) и
передал мне просьбу (не было ясно, от кого она исходит, возможно от него
самого, но тогда я понял его в том смысле, что от новой администрации)
написать для Картера список примерно десяти политзаключенных, на борьбе за
освобождение которых следует сосредоточить усилия. Гостя внизу ждала машина
- он через два часа вылетал в США. Пока Люся делала ему яичницу (гость был
голоден и не отказался), я на листке бумаги набросал письмо Картеру, в
котором просил об освобождении 16 человек (10 у меня никак не получалось!),
а также обращал внимание новоизбранного президента на то, что взрыв в
московском метро, возможно, преследует провокационные цели или будет
использован в таких целях. При этом я добавил, что хотел бы, чтобы эти
опасения оказались необоснованными. Времени было очень мало; я быстро
переписал один из двух листков, Люся - второй, мы отдали их нашему гостю,
он тут же распрощался и уехал, пробыв у нас менее получаса. По всему
контексту разговора я был уверен, что мое письмо предназначено только
адресату и не будет публиковаться, и соответственно его и писал. (Публичные
заявления я мог делать и без таких посредников.) Но, видимо, тут произошло
недоразумение. Мое письмо было опубликовано в "Нью-Йорк таймс". У меня нет
никаких данных, что оно было направлено или передано Картеру и, тем более,
что оно хоть в какой-то мере было использовано в явной или тайной
дипломатии (хотя я не исключаю и этого). Каких-либо отрицательных
последствий публикация, вероятно, не имела и, быть может, лишний раз
привлекла внимание к судьбе наших узников совести.

20 января состоялось официальное вступление в должность нового президента
США (инаугурация). Картер произнес традиционную инаугурационную речь, в
которой провозгласил моральной основой политики США международную защиту
прав человека. Конечно, на этом заявлении лежит определенная печать
риторики, свойственной политическим деятелям не только в США. Но все же в
основе оно, несомненно, искреннее и серьезное, отражающее внутренние
убеждения Картера и, что еще важней, - новый морально-политический климат в
мире, в котором все большее число людей самых различных политических
позиций осознают важность и правомерность международной защиты прав
человека. В практическом проведении администрацией линии на защиту прав
человека проявилась, однако, некоторая слабость и непоследовательность. Это
имело серьезные негативные последствия, в частности для инакомыслящих в
СССР. Заслуживает сожаления заявление Картера, сделанное через несколько
месяцев после инаугурации, что, продолжая защиту прав человека, США не
будут вмешиваться в конкретные дела. И тем не менее, оценивая
инаугурационное заявление Картера сегодня, мы не можем не видеть его
глубокого и непреходящего значения. Впервые глава одной из крупнейших и
могущественных стран мира поддержал и подтвердил столь недвусмысленно
принцип международной защиты прав человека.

24 января я получил вызов к заместителю Генерального прокурора СССР Гусеву
в Прокуратуру СССР (Пушкинская, 15, т. е. туда же, где за три с половиной
года до этого я встречался с другим заместителем - Маляровым). Цель этого
вызова - предъявление мне официального предупреждения об уголовной
ответственности в связи с моим заявлением о взрыве в московском метро и
вообще в связи с моей общественной деятельностью. Я отказался подписать
предупреждение. Гусев заявил: "Ваш отказ не имеет значения. Все равно
предупреждение останется в анналах прокуратуры."(??)

Я понимал, что предстоит усиление преследований; в особенности я опасался,
что их мишенью станут мои близкие. В этот же день на пресс-конференции я
сообщил о вызове в Прокуратуру иностранным корреспондентам и передал им
запись беседы; сообщения об этом были опубликованы во многих газетах и
передавались по радио. Через несколько дней появилось сообщение ТАСС (для
заграницы, т. е. по телетайпам), в котором я обвинялся в заведомой клевете
и делалась попытка в ложном свете представить мою позицию. Автором
сообщения был все тот же Ю. Корнилов (один из "зачинщиков" антисахаровской
кампании 1973 г.). 28 января (дата по памяти) было опубликовано официальное
заявление Госдепартамента США, в котором выражалось беспокойство по поводу
угроз академику Сахарову. На другой день, когда Картер улетал по какому-то
срочному делу из Вашингтона, его "поймали" журналисты и задали вопрос, как
он относится к этому заявлению Госдепартамента. Стоя уже одной ногой на
ступеньке готового взлететь вертолета (так это интервью описывалось в
какой-то корреспонденции), Картер ответил (текст также по памяти):

"Я озабочен преследованиями академика Сахарова. Но считаю, что
Госдепартамент не должен делать подобных заявлений без согласования их с
канцелярией президента".

Это брошенное почти вскользь замечание президента имело большие
последствия. И в СССР, и даже в западных странах в нем увидели
дезавуирование заявления Госдепартамента. Одна из английских газет
опубликовала сообщение под набранным крупным шрифтом заголовком: "Картер
накормил Сахарова земляными орешками". Форма этого заголовка - намек на то,
что Картер - хозяин фермы по выращиванию арахиса.

Возможно, Картер не имел в виду ничего другого, кроме формальной
необходимости согласования заявлений Госдепартамента с президентом, но
напрасно он "выяснял отношения" публично.

(Отвлекаясь на минуту в сторону, позволю себе сделать такое замечание.
Слушая по радио, как западные политические деятели "подковыривают" друг
друга, выносят, говоря словами пословицы, "сор из избы" или - еще хуже -
избирают свою позицию по вопросам, имеющим международное значение, в угоду
соображениям внутриполитической борьбы, иногда внутрипартийной (для нас это
все равно), мы часто приходим в ужас, в лучшем случае испытываем
недоумение: неужели они не понимают, что каждое такое проявление
разногласий, непоследовательности, наивности или цинизма не проходит
незамеченным по другую сторону разделяющей мир линии, тщательно
анализируется и используется? Ситуация в мире очень сложна, и Запад, его
политики не могут позволить себе роскошь действовать так, будто бы ничего,
кроме Запада, на планете и не существует. Быть может, эти мои замечания
выходят несколько за рамки вызвавшего их конкретного повода, но я считаю
необходимым - тут или в другом месте - их сделать.)

Советские власти четко реагируют на любую "слабину". Можно предполагать,
что и в данном случае они ее заметили. Непоследовательностью Картера, как я
думаю, в глазах советских властей объяснялся и такой факт: во время
предвыборной кампании после обыска у Владимира Слепака, активиста
еврейского движения за эмиграцию и члена Московской Хельсинкской группы,
Картер послал ему телеграмму с выражением солидарности, но после того, как
он стал президентом, а у Слепака вновь был обыск, сопровождавшийся допросом
и угрозами, никакой реакции на новое нарушение не было. Вероятно, решения
об арестах Гинзбурга и Орлова были приняты много раньше реплики Картера,
так же как и решения о тех акциях против моей семьи, о которых я
рассказываю ниже. Но какая-то связь с их осуществлением именно в начале
февраля (после реплики Картера) не исключена. (Что касается акций против
меня, то несомненна связь между моим заявлением о взрыве в метро и вызовом
к Гусеву.) Возможно, советники Картера обратили его внимание на возникшую
накладку или он ее сам заметил. Во всяком случае мне кажется не случайным,
что именно в эти дни Картер обратился ко мне с личным письмом. Это
совершенно беспрецедентное и очень важное действие, которое могло бы иметь
еще большее значение, если бы было дополнено рядом других шагов и при
большей общей последовательности правозащитной политики. Текст письма
президента США (переданный мне в консульстве США по его поручению) приведен
в приложении 41. Мои вышеприведенные комментарии могут показаться
недостаточно позитивными. Но в действительности, как я уже сказал, я
испытываю симпатию к Джимми Картеру и его политике прав человека. Иногда,
может слишком часто, его преследовали неудачи - что ж, это судьба. Но,
каковы будут отдаленные последствия его деятельности, мы не знаем и,
вероятно, при нашем неполном понимании исторических закономерностей, не
узнаем. Кое-что, в том числе принципы защиты прав человека, останется. Что
касается отношения Картера лично ко мне, то, мне кажется, оно искреннее, а
не просто политическое.

Среди дел, о которых я писал Картеру, был вопрос о направлении Сергея
Ковалева из лагеря в ленинградскую больницу имени доктора Гааза для
операции1. Я уже давно предпринимал большие усилия в этом деле, дважды
(летом 1976 года) писал Щелокову (министру ВД). В феврале, наконец,
Ковалева отправили в Ленинград и сделали ему операцию. Может, мое обращение
к Картеру сыграло тут какую-то роль?..

Письмо Картера ко мне было отправлено 5 февраля. 3 февраля произошло
событие, ознаменовавшее собой начало волны арестов членов Хельсинкской
группы, - арест Александра Гинзбурга. Гинзбург был арестован на улице,
когда он вышел позвонить из телефона-автомата (домашний телефон был
отключен). Возможно, он был бы арестован почти на месяц раньше, но он жил в
это время у нас на улице Чкалова, а потом Люсе удалось устроить его в
больницу на обследование. Таким образом, арест был отсрочен. Мы надеялись,
что, может, на этот раз "пронесет", как это иногда бывает. Гинзбург был
"повторник": предыдущий арест 1967 года вместе с Галансковым, Лашковой и
Добровольским послужил причиной знаменитой подписантской кампании. Сейчас
ему грозил лагерь "особого режима" - так оно и получилось. Судьба Гинзбурга
вызвала у нас большое беспокойство. На другой день после ареста, 4 февраля,
мы с Люсей поехали к Шафаревичу - я хотел вместе с ним выступить с
обращением в защиту Гинзбурга. Составление совместного документа всегда
очень трудное, мучительное дело. Несколько часов мы работали вместе. Уже
поздно вечером, совершенно обессиленные, мы с Люсей вышли от Игоря
Ростиславовича, наспех выпили кофе в близлежащей булочной и, приехав домой,
к трем часам ночи составили окончательный вариант обращения. На другой день
Шафаревич после некоторых колебаний подписал его.

Через неделю после Гинзбурга был арестован Юрий Федорович Орлов. Орлов -
член-корреспондент Армянской Академии наук, ученый с большим именем. Была
какая-то надежда, что известность защитит его. Но, решившись на арест,
власти в дальнейшем действовали в отношении Орлова особенно жестоко.

В первых числах февраля опасность, неожиданная для нас с Люсей, нависла над
Таней. Еще осенью 1974 года Танина свекровь Томар Фейгин, мать Ефрема,
попросила Таню помочь ей в ее служебных затруднениях. Томар была
начальником цеха, в котором производились препараты медицинской
диагностики, чрезвычайно нужные, остродефицитные и уникальные. Томар очень
гордилась своей работой и старалась вовсю ради важного для людей дела. У
нее некому было мыть цеховую посуду, под угрозой был выпуск препаратов.
Девушки-лаборантки соглашались мыть посуду за дополнительную плату, но она,
при жестких финансовых ограничениях и отсутствии финансовой
самостоятельности в советских учреждениях, не могла этого им устроить. Все
руководители поступают в таких ситуациях одинаково: они берут фиктивных
работников. Конечно, за это может иногда последовать ответственность, но
все так делают и обычно на это смотрят сквозь пальцы. (Добавление 1987 г. Я
надеюсь, что в результате "перестройки" подобные проблемы будут решаться
более прямым способом - без несуществующих работников и формальных
нарушений. Финансовая самостоятельность предприятий - важная составная
часть программы Горбачева.) Томар попросила Таню согласиться на фиктивное
поступление к ней на работу. Таня согласилась; ни она, ни ее муж не сумели
противостоять просьбе свекрови и матери, хотя и понимали, что делать этого
не следует. Ни Люся, ни я ничего об этой договоренности не знали, пока не
"грянул гром". Таня вообще не ходила в цех, причитающуюся ей зарплату
получала по доверенности одна из девушек, Томар раздавала деньги девушкам,
девушки мыли посуду, и интересы дела торжествовали. Так длилось около года
или чуть больше. Однако, как потом выяснилось, КГБ с самого начала взял это
дело на заметку и в нужный для него момент дал ему ход. В декабре 1976 года
против Томар Фейгин были выдвинуты обвинения в нарушении финансовой
дисциплины, и ее уволили с работы.

29 января 1977 года (через пять дней после моего вызова к Гусеву!) в
московской областной газете "Ленинское знамя" появилась заметка под
заголовком "Лаборантка-призрак" о Тане и Томар Фейгин. Весь характер этой
очень язвительной заметки свидетельствовал, что она основана на материалах,
сообщенных автору КГБ (или написана там). Реальное содержание - то, что я
рассказал выше, но, кроме того, много подробностей и сведений, которые
могли быть известны только КГБ (сообщалось, когда Таня лежала в больнице;
что у нее с Ремой есть машина - такое сообщение всегда вызывает много
зависти в СССР - и даже, что Таня и Ефрем однажды ехали в электричке без
билетов - они не успели купить их перед отходом поезда). А еще через
несколько дней против Томар было возбуждено уголовное дело; Таню много раз
вызывали в качестве свидетельницы, а затем - в качестве подозреваемой, и
ей, как и Томар, угрожало уголовное преследование, тюрьма до 7 лет. Все это
поначалу пустяковое дело было представлено как хищение государственных
средств в особо крупных масштабах. О дальнейшем развитии я расскажу в
следующей главе.

3 февраля, в тот же день, когда был арестован Гинзбург, мы узнали, что нам
отказано в обмене квартиры. Дело это было для нас очень важным, и я здесь о
нем расскажу подробней, тем более что в советской практике квартирного
обмена есть много своеобразных деталей, выявляющих истинную степень защиты
законных интересов рядового гражданина.

Фактически в это время все мы (7 человек, считая Мотю и Аню) жили в
двухкомнатной квартире Руфи Григорьевны, а летом - на даче. Квартиру,
которую Люся построила для Тани и Ефрема, мы не могли использовать.
Квартира была "на отшибе", и оставлять там Таню и Рему с маленькими детьми,
об угрозе которым мы не забывали ни на минуту, было слишком страшно. (На
самом деле - даже одну Таню: Рема работал за городом и возвращался домой
очень поздно.) Жить там постоянно нам с Люсей тоже было очень неудобно -
слишком далеко от всех, от иностранных корреспондентов в том числе. Нам
было крайне тесно на 35 квадратных метрах: это очень тесно даже по
советским нормам, а по западным просто непредставимо. Мы решили обменять
две квартиры на одну четырехкомнатную.

Около года или даже более того мы, в особенности Люся, подбирали варианты
обмена (пользуясь еженедельным бюллетенем обменных объявлений, где было и
наше объявление), смотрели квартиры, в свою очередь к нам приходили
смотреть две наши. Наконец, был найден вариант многоступенчатого обмена,
удовлетворяющий всем формальным требованиям и интересам всех участвующих в
обмене (всего 17 семей). Наши заявления в сопровождении большого числа
документов были затем представлены жилищной комиссии при райисполкоме,
которая вынесла положительное решение. Обычно такого решения бывает
достаточно. В нашем случае оказалось не так. 3 февраля нам было сообщено,
что райисполком не утвердил решения жилищной комиссии. Формальная причина -
одна из участников обмена, одинокая женщина, проживавшая вместе с тремя
другими семьями в 4-комнатной квартире в комнате площадью 16 квадратных
метров и, согласно варианту обмена, получающая однокомнатную малогабаритную
квартиру в кооперативном доме, не имеет якобы права на расширение
жилплощади, т.