несколько месяцев в осаде и что Сережа очень тяжело переносил
это. Мы ничего не знали. Но, когда Андрюша уже начал голодовку, мы получили
от Маши телеграмму, что Ира Кристи вызвана в ОВИР и начинает собирать
документы, чтобы по-быстрому выезжать, что ей дают разрешение. К этому
времени Андрей считал, что его документы попали в КГБ и Бог с ними, с
документами, но ведь Ире Кристи устно передали его поручение и она выполнит
его. То, что ее вызвали в ОВИР, казалось подтверждением этого. Однако здесь
все оказалось не так. Здесь КГБ переиграло и нас, и Иру Кристи, и всех
наших друзей.

16-го числа Андрей начал голодовку. Меня часто спрашивают, каким образом
была выбрана дата голодовки. А никаким серьезным. То Андрей думал, что 40
лет победы, и меня обязательно помилуют, и голодать он будет недолго; то,
что весной голодовка легче переносится, чем в холод; то я ему говорила:
"Представляешь, каково им там будет в Бостоне? День рождения Тани, а ты
будешь голодать". Потом я просила подождать до Пасхи: мне хотелось испечь
куличи - не так есть, как именно испечь. Вот и сошлись, что на Пасху он ест
куличи и пасху, а потом начинает голодовку.

В церковь в Горьком Андрей не ходил ни разу. О его отношениях с верой и
религией (религиями) я писать не буду, это слишком серьезно и слишком
интимно. Он сам пишет об этом в своей книге. В Москве в пасхальную ночь (а
иногда в Страстной Четверг или Пятницу) мы ходили к церкви, иногда с
ребятами, иногда вдвоем, часто даже не внутрь, а просто постоять поблизости.

Я пошла однажды в Горьком в 1980 году в Страстную Пятницу, в конце дня,
одна. У нас там недалеко за мостом очень милая церковь. Уже собираясь уйти,
я присела на лавочке внутри церковной ограды. Рядом сидели несколько женщин
моего возраста и стояли два мужика. Разговор у них был спокойный и вполне
мирный. Один из мужчин сказал женщине, сидящей рядом со мной: "Пойдем, а то
скоро темно будет, а хулиганья развелось". Женщина поднялась, а кто-то из
сидевших сказал: "Да стрелять их надо побольше". Мужчина поддержал: "Это
правильно, стрелять надо всех". - "Ну уж и всех, - не выдержала я. - Всех,
может, все-таки не стоит". - "Нет, стрелять, - убежденно продолжил второй
мужик, - а то пораспустились, никакого порядку". И третья женщина сказала:
"Круче надо, круче". - "Да было уже круче, куда еще?" - снова влезла я и,
чувствуя, что могу попасть в ненужную мне перебранку, встала и пошла со
скамейки, но спиной еще слышала их неодобрительные теперь уже мне замечания
- будто это именно я всех распустила. Больше я в церковь не ходила. Я эту
историю рассказала как-то Верочке Лашковой, и она сказала: "Ну, что вы
удивляетесь, это везде так". Да, вот и Верочки теперь в Москве нет. Пока я
еще была связана с Москвой, мне ее так не хватало.

Вот из-за куличей и пасхи и дата была выбрана после Пасхи, 16 апреля. Я
сделала Андрею клизму, он выпил слабительное. Сам, один. Я чувствовала себя
препаршиво, оттого что он снова это делает один. Мне казалось все совсем
безнадежным, а физически я не находила в себе сил делать то же, что Андрей.
Поэтому, уже перестав сопротивляться его плану голодать, вяло соглашалась с
ним, что мне не надо это делать, что я все только осложню. Трусила я,
наверно, но не голодовки, а всего с ней связанного. Я очень поняла в эти
дни, как болезнь меняет человека.

21 апреля около часа дня к нам в дверь позвонили, и пришел Обухов, а с ним
человек шесть мужчин и две женщины. Обухов сказал, что он пришел, чтобы
отвезти Андрея Дмитриевича в больницу. Андрей стал отказываться. Женщины
стояли в коридоре. Одна из них сделала мне знак рукой - я так поняла, что
она просит меня выйти в коридор. Я не поняла, зачем, и вышла по ее знаку.
Потом - я не поняла, как, но они меня оттеснили из коридора в маленькую
комнату. Обе эти женщины сели по правую и по левую руку от меня, и, хотя
они меня не держали, я уже знала, что ни пошевелиться, ни вырваться не
смогу. Дверь в коридор они закрыли.

В это время из большой комнаты я услышала крик: "Люсенька! Мне делают
укол!" Потом Андрей закричал: "Мерзавцы! Убийцы! Береги себя!" И снова:
"Люся, мне делают укол!"

Я пыталась ему что-то кричать, но не знала, слышит он меня или нет. Когда
он уже вернулся домой, выяснилось, что он меня слышал. Потом шум какой-то в
комнате за стеной, потом все смолкло. Я услышала, как стукнула дверь на
лестницу и шаги. Открылась дверь ко мне в комнату, и эти женщины мгновенно
исчезли. И какой-то мужчина, который, видимо, командовал всем этим, стоял в
коридоре один. Я бросилась к нему и говорю: "Где и что я могу узнать о
своем муже?" Он мне сказал: "Вам сообщат". Потом сказал: "Всех благ", - и
закрыл за собой дверь.

Я вошла в большую комнату. Стол был отодвинут к окну. Один из стульев
валялся на полу, и на диване, там, где лежат разные подушки, были видны
следы борьбы - все было разбросано и смято.

На следующий день, когда я вышла к машине, одна из пожилых женщин, живущих
в нашем доме, проходя мимо меня (я вытирала стекла), шепотом сказала мне:
"Деда вчера вынесли на носилках".

И началось время, когда я ничего о нем не знала. В отличие от предыдущего
года, когда следователь Колесников мне что-то, правду или неправду, сообщал
о нем, брал передачи, передавал записки, в этом году ничего такого не было.
Но я стала получать письма из Москвы. Много писем от Маши - о том, как Ира
собирается, о том, что Сережа болен, потом Сережа вышел из больницы, о том,
как Ира уезжает. И вообще полный ажиотаж в связи с Ириным отъездом, причем
они явно не понимали, почему Ира уезжает, в отличие от меня, которая
понимала, просто знала, почему.

Я стала посылать им телеграммы. Я знаю совершенно точно, что с 21 апреля по
23 октября никогда не писала "целуем", "мы", "Люся, Андрей" или что-либо во
множественном числе. Никогда. Ни разу. Все, что в этот период звучит во
множественном числе, - поддельно. А вот открытка от 17 апреля, которая
сбила с толку (правда, временно) моих детей, не была поддельной. Но она
написана 17 апреля, т.е. до того, как Андрея увезли.

Я просила в телеграммах и Иру, и Машу связаться с адвокатом. Я уже начала
понимать, что Резникова ничего не сказала Софье Васильевне, может Софья
Васильевна больна или еще что - я ведь не знала. И я все время писала им:
"Встретьтесь с моим адвокатом". Адвокату я послала телеграмму о том, чтобы
она не занималась продажей дачи, пока не увидится со своим доверителем. И
от нее я получила ответ - я думала: значит, она поняла что-то.

Но вместо моих телеграмм и Маша, и Галя, и Ира, и все получали совершенно
другого содержания телеграммы. С Машей я дошла до того, что послала ей
телеграмму в стихах, вот такую: "Не образумлюсь и не пойму, я - как на
тризне, вы - на пиру, прямо от злости скоро помру". Потому что Маша писала,
у кого день рождения, у кого проводы, у кого еще что и вообще россказни про
интересную московскую жизнь. И никакой реакции на мои телеграммы.

В день рождения Андрея я получила на удивление много поздравительных
телеграмм. Одновременно я получила разные подарки для Андрея: конфеты от
Флоры, чай от Лидии Корнеевны, от кого-то торт, шоколад, еще что-то такое.
Книги от Иры и какие-то там письма или телеграммы от Иры же, что она
уезжает, что она целует, поздравляет и прочее Андрея.

Я собрала все подарки и, указав, кому что принадлежит, отправила их в
Москву на адрес Лены с просьбой раздать. Когда я была на почте, посылала
посылку, пришла телеграмма от Маши, и мне ее сразу вручили - телеграмма,
что Ира улетела, была отправлена с аэродрома. И в этот же день вечером в
моем доме звучало по радио "Свобода" без глушения выступление Иры Кристи
прямо у трапа самолета, где она сказала, что может уверенно заявить, что
если Сахаров и голодал, то в настоящее время он не голодает. Звучало так
чисто, будто ГБ говорило мне: "На, слушай, и можешь делать что угодно: хоть
головой бейся - никто ничего не узнает, хоть вешайся - пожалуйста".

Зла я была на Иру неимоверно. Эта злость продолжалась дня два или три. За
эти дни, путешествуя на кладбище, я услышала, что дети, оказывается, уже
получили поддельную открытку и понимают, что и телеграммы поддельные. Я
поняла, что что-то начало раскручиваться, и перестала злиться на Ирку -
даже испугалась, как бы ее не приняли за рупор КГБ. Там, на Западе, это
любят, но я-то знаю, что она скорей умрет, чем сознательно сделает что-то
нужное КГБ.

Это было 24 мая*. А спустя семь месяцев в Ньютоне я смотрела поддельные
открытки моим детям, поддельные телеграммы. Ни одной полностью с моим
текстом. Нигде не было, что я прошу повидаться с адвокатом. Везде подписи
такие, что действительно похоже, что мы вдвоем. Интересная деталь. Я
увидела тут извещение о вручении почтового отправления - Ира нам что-то
послала и получила извещение. Там есть моя подпись и мои слова: "Только
желаю счастливого пути", - я полагала, что слово "только" как-то всех
насторожит, ну, и единственное число "желаю". Извещение пришло со словом
"желаем". Исправление видно отчетливо, но его увидели только здесь. Те, кто
занимаются этой работой, сочли это исправление недостаточным и добавили еще
подпись Сахарова. Две подделки - не так уж много, чтобы множество людей во
всем мире думали, что с Сахаровым все хорошо.

Я стала часто вспоминать, глядя на поддельные подписи - то мою, то Андрея,
- что когда-то приятельствовала с одним милым человеком, у которого было
хобби - подписи знаменитых и великих людей. Он так лихо на чистом листе
бумаги сверху вниз писал "А. Пушкин", "Федор Достоевский", "Лев Толстой",
"Максим Горький", "В. Ульянов-Ленин" и заканчивал "И. Сталин", что многие
просили такой листок на память. У меня на Чкалова тоже где-то в захоронках
валяется такой лист.

Другую историю я узнала в Москве. В августе пришло письмо от Марины -
внучки Андрея. Она писала деду, что поступила в университет. Я хотела ее
поздравить и послала в подарок магнитофон. На бланке посылки я написала:
"Дорогая Марина, поздравляю и рада за тебя. Уверена, что, когда дедушка
сможет узнать, он тоже будет очень счастлив". Казалось бы, ясно: Андрея
дома нет. Но, когда приехала сюда, я узнала: вся Москва говорила, что дед
прислал подарок и, кроме того, телеграмму - значит, он дома. Все это я пишу
подробно не только для летописи, но и как предупреждение на будущее - не
верьте, друзья, ничему, кроме непосредственного контакта. Да вот, кажется,
современная техника не дошла еще до подделки телефонных разговоров. А
может, я не знаю последних достижений в этой области?

Как только я поняла, почему уезжает Ира, приблизительно с середины мая я
стала "вывозить" Лесика Гальперина, может быть даже раньше, где-то около 10
мая. Я стала писать письма, зная прекрасно, что все мои открытки и письма,
когда я их опускаю, идут в КГБ: ведь все гебешники видят, когда я опускаю
почту, где бы я ни опускала. Но все равно я куда-то ездила на другой конец
города и делала вид, что тайком опускаю. Писала Н., писала на другие адреса
в Ленинграде, которые помнила, назначала Лесику тайное свидание на кладбище
с тем, что я ему там передам что-то, что я оставлю ему записку в тайнике у
какой-то могилы.

И каждый день стала ездить на кладбище. На кладбище я стала ездить, потому
что во время этих бдений, с Лесиком связанных, я обнаружила, что там
довольно хорошо слышно радио. Я слушала радио обычно долго, часов с 4 дня и
до 9-10 вечера. Так как дни были длинные и было светло, я пренебрегла своей
обязанностью ссыльной в 8 вечера быть дома. Я вообще считала, что на
отметку я хожу, а вот 8 вечера - это дополнительные выдумки и выполнять это
я не обязана. Я очень надеялась, что раз Ира Кристи выехала благодаря тому,
что Андрей поручил ей передать какие-то сведения о нас, то, может быть, я
помогу Лесику выехать, прося его приехать и взять у меня какие-то поручения.

30 мая мне принесли повестку - 31 мая в 11 часов утра явиться в райисполком
Приокского района к заместителю председателя райисполкома. Я думала, что
меня вызывают в связи с нарушением режима: что я к восьми не бываю дома. А
стала я возвращаться то в 9, то в 10: когда стемнеет или комары начнут
кусать, тогда и еду домой. Мне было совершенно нестерпимо быть дома, я с
утра уезжала, где-нибудь куплю себе какую-нибудь булку, иногда термос с
кофе брала с собой, иногда баночку сока. Весь день на стороне была.

Но оказалось, что это ответ на мое прошение о помиловании, которое я
послала в конце марта или в начале апреля и, честно говоря, после 9 мая о
нем забыла. До 9 мая еще казалось: "А вдруг? Все-таки 40 лет победы".

Зампредрайисполкома, фамилию я его забыла, сообщил мне, что мое прошение о
помиловании рассмотрено Верховным Советом РСФСР - и отклонено. Когда я его
спросила о дате этого решения, кем это подписано и номер документа, он
сказал, что ему этого не сообщили. Я ему сказала: "А что, если я соберусь
снова подавать заявление, мне ж надо на что-то ссылаться, на документ,
который будет иметь номер и то, другое, третье". - "Мне этого ничего не
сообщали. Меня уполномочили вам только сообщить, что ваше прошение
отклонено". Я говорю: "Слушайте, вы работаете в учреждении, да еще в
государственном, советском. А я достаточно грамотна, чтобы знать, что на
каждый ответ или на каждую бумагу имеется номер, входящий или исходящий,
имеется чья-то подпись и уж, конечно, имеется дата. Если вам это неизвестно
и вы мне этого не сообщаете, то считайте, что вы мне ничего не сообщили, я
вас в глаза не видела и знать не знаю. Да и вы меня не видели". Повернулась
и ушла. И действительно, я настолько не восприняла этот ответ всерьез, что
позже, когда увидела Андрея, забыла ему об этом рассказать.

На следующий или в тот же день со мной был такой случай. Пожалуй, это было
1 июня - 31 мая мне объявили об отклонении прошения о помиловании. Я на
дороге подобрала чурбачок, чтобы сидеть на нем вместо табуреточки, и
положила его в машину. Когда я положила его в машину, ко мне подбежали
гебешники из сопровождающих машин и потребовали показать этот чурбачок. Я
очень удивленно достала и показала им. Я даже и не поняла, когда они
сказали: "Покажите", - что показать. Они его осмотрели со всех сторон,
обстукали, я поняла, что они ищут тайник. По этому чурбачку я поняла, что
что-то сработало, уж очень они стали внимательны ко всему, даже к чурбачку.
Раньше я доски часто подбирала, и никогда они их не осматривали.

1 июня вечером меня вызвали в КГБ. Пришел молодой, красивый, элегантно
одетый гебешный порученец и сказал, чтобы в полдесятого утра я была готова
и что меня повезут в КГБ. И он очень вежливо говорит: "Вы не возражаете?"
На что я ему ответила: "Какой мне смысл возражать? Если я буду возражать,
вы меня не повезете? Все равно повезете, раз вам надо". С этим он ушел.

И вдруг ни с того ни с сего через полчаса или через час после его ухода я
подумала, что меня вызывают в КГБ, потому что Андрей умер. Это было ни на
чем не основано, просто так. Вот, я подумала, и все. И думала так уже до
самого приезда в КГБ. Я не плакала, я просто была в некоем ступоре.

Привезли меня в КГБ. Надо было подняться на третий этаж, довольно трудно
мне было, я задыхалась и с нитроглицерином шла. Вошла в большой и явно
начальственный кабинет, где меня, улыбаясь, чуть не с распростертыми
объятиями встретил некто со знакомым лицом, в элегантном сером костюме,
приблизительно моего возраста, ухоженный, плотный мужчина, который сказал:
"Елена Георгиевна, мы с вами уже встречались, помните, во время следствия
по дневникам Кузнецова? Моя фамилия Соколов".

Я совершенно его не помнила в лицо, не узнала бы, но фамилию помнила,
помнила о встрече, которая была до того, как я стала общаться со
следователем. В первый вызов в Лефортово со мной довольно долго беседовал
Соколов. В этот раз Соколов тоже долго беседовал, часа два. Но прежде, чем
он начал разговор, я начала реветь, по выражению его лица я поняла, что
Андрей Дмитриевич жив, что с ним ничего не случилось такого, о чем я думала
целую ночь. Я стала плакать. Я плакала и плакала, а он меня спрашивал: "Что
с вами?" И, в общем, не очень понимал. Я ему сказала, что я думала, что
Андрей умер. Он, этак радушно улыбаясь, сказал:

- Да что вы! С Андреем Дмитриевичем все в порядке, все в порядке. Все очень
хорошо.

Я говорю: "Чего ж хорошего, - сквозь слезы, - он голодает".


5

Врачи, подсадные пациенты, женская бригада.
 - Снова ОВИР. - Снимают, снимают...
- Квартира на улице Чкалова. - Долгий путь. - Америка перед Рождеством.
 - Операция. - Вопросы и ответы

Андрей ничего не знал, ему просто сказали час назад, что он может ехать
домой. О голодовке никто с ним не говорил. Он не видел никого, кроме
медсестры, принесшей одежду, - ни лечащего врача, ни Обухова. И что ждет
его дома, он, пока ехал, не знал. Он рассказал о своем последнем пребывании
немного. Сказал, что среди каждую неделю меняющихся его соседей был один,
знавший английский, - кажется, он даже представился переводчиком каких-то
специальных технических текстов. Этот человек предложил Андрею почитать
английские журналы. Андрей взял. И эти кадры, когда Сахаров в больнице
читает западную прессу (даже те журналы, которые в СССР не продаются) - а у
нас все иностранные журналы забрали на обыске, - потом были в фильмах
показаны всему миру. Кроме того, Андрей был удивлен, что ему в больнице
вдруг принесли препринты - несколько пакетов с научными препринтами из США
- и дали расписаться на бланках уведомления о вручении. Никогда этого
раньше не было: если пакеты приходили, то домой. И далеко не всегда нам
давали расписываться. Андрей ничего не подозревал и расписался. И эти кадры
как доказательство того, что почта с Запада идет нормально и что подписи не
поддельны, тоже фигурируют в фильме.

Еще Андрюша рассказал мне, что один из меняющихся его соседей по палате все
время вел с ним разговоры обо мне. Сколько Андрей ни пытался прекратить
это, тот все равно продолжал. Это были долгие монологи совсем в стиле
Яковлева. Андрей думает, что человека этого специально готовили, так как в
его речах проскальзывало то, чего не было в советской прессе, а было только
в газете "Русский голос" (издается в США) и в "Сетте джорни" (Италия,
Сицилия). Наконец Андрей решил это раз и навсегда пресечь. Он потребовал,
чтобы этого человека убрали. Этого не сделали. Тогда он взорвался. Он мне
сказал, что способ доводить себя нарочито до истерики иногда помогает. Он
стал кричать, схватил подушку и одеяло, силой вырвался в коридор и лег там,
сдвинув три кресла. Был вечер, почти ночь - то ли боялись криков, то ли не
было высшего начальства, во всяком случае, Андрея оставили в коридоре.
Спустя три дня и три ночи, которые Андрей провел в коридоре, этого
"яковлеведа" убрали прочь.

Перед последним приездом Соколова 5 сентября (он забыл мне рассказать об
этом в тот короткий трехчасовой приезд) у него три дня не было
насильственных кормлений. Ему сказали, что женщина-врач, возглавлявшая
женскую бригаду его мучителей, заболела (или у нее в семье кто-то заболел).
Таким образом, он вновь проходил три первых, самых мучительных дня полной
голодовки. Так его готовили к встрече с начальством из КГБ. То же самое
было и перед приездом Соколова в мае.

О женской бригаде я должна рассказать подробней - все, что Андрей мне
говорил о них. Это несколько крупных, больших женщин, очень здоровых и
сильных. Они приходили насильственно кормить его и в прошлом году. Ими
всегда командует такая же крупная женщина-врач. Они валили его, связывали и
привязывали к кровати. Все неприятные и неэстетичные моменты, которые могли
быть при этом насилии, становились еще труднее переносимыми психологически,
когда это происходило при женщинах. Андрей считал, что это нарочно были
женщины - чтобы было мучительней. Об этом, в общем не стесняясь, говорил и
Обухов, когда летом 1984 года стращал Андрея, уже снявшего голодовку, но
требующего, чтоб его вызвали в суд как свидетеля и наконец выпустили