ел Игорь Васильевич Курчатов в сопровождении своих
"секретарей" - так назывались в нашей жизни офицеры личной охраны; в то
время "секретари" были у Курчатова и Харитона, в 1954-1957 годах также у
меня, какое-то очень короткое время - у Зельдовича. (Это были сотрудники
специального отдела ГБ в довольно высоких званиях; И. В. обращался к ним на
"ты" и часто давал различные поручения; они уважали его в высшей степени,
может даже любили.) Игорь Васильевич приветствовал меня на ходу:

- А, москвич приехал, привет!

И со своей "свитой" прошел к поданному ему "ЗИСу". За мной вскоре подъехал
Зельдович и повез меня в теоротдел, знакомиться с работами и сотрудниками.
Но до этого он сказал мне несколько слов наедине. Приезд И. В. и другого
начальства (вскоре я увидел их всех в "генералке") связан с предстоящим
испытанием атомного "изделия" (так мы называли атомные и термоядерные
заряды, экспериментальные и серийные).

- Будут важные совещания "старейших", вы не должны обижаться, что вас на
них не пригласят. Меня тоже на многие совещания не приглашают, кроме тех,
на которых нужно мое мнение. Вы должны выработать в себе правильное
отношение к этим вопросам. Тут кругом навалом все секретно, и, чем меньше
вы будете знать лишнего, тем спокойней будет для вас. Ю. Б. несет на себе
эту ношу, но он - особенный человек. Сейчас у нас с вами будет много дела в
теоротделе.

После слов Зельдовича о предстоящем испытании мне стали понятны смысл и
напряженное значение реплик, которыми при встрече обменялся Ванников с
начальником объекта:

- Он здесь?

- Да.

- Где?

- В хранилище.

(Далее колоритное название места, которое я опускаю.)

Речь в этих репликах шла о заряде из делящегося металла (плутония или
урана-235), вероятно, недавно привезенного на объект с завода, на котором
его сделали. Потом Зельдович мне сказал, что, глядя на эти заурядные на вид
куски металла, он не может отделаться от ощущения, что в каждом грамме их
"запрессованы" многие человеческие жизни (он имел в виду зеков -
заключенных урановых рудников и объектов - и будущие жертвы атомной войны).

В теоротделе все обступили нас, поглядывая на меня с явным любопытством.
Зельдович представил мне своих немногочисленных тогда сотрудников: Давида
Альбертовича Франка-Каменецкого, Виктора Юлиановича Гаврилова, Николая
Александровича Дмитриева и Ревекку Израилевну Израилеву.

- А вот это, - сказал Зельдович, указывая на двух сидящих за одним столом
молодых людей, деловито размечавших в большом альбоме какие-то графики, -
наши капитаны.

В одном из капитанов я с удивлением узнал своего однокурсника Женю
Забабахина, с которым мы расстались в июле 1941 года на комиссии
Военно-Воздушной Академии. Окончив ее, он защитил диссертацию, которая
попала на отзыв к Зельдовичу; в результате он оказался на объекте и с
большой изобретательностью применял свои познания в газодинамике. По
окончании Академии ему было присвоено воинское звание капитана (поэтому Я.
Б. употребил это слово). Второго капитана тоже звали Женя, его фамилия была
Негин.

Самым старшим из сотрудников был Давид Альбертович - и он же самым
увлекающимся. Его идеи часто были очень ценными - простыми и важными, а
иногда - неверными, но Д. А. обычно быстро соглашался с критикой и тут же
выдвигал новые идеи. Может, сильней, чем кто-либо, Д. А. вносил в работу и
жизнь теоротдельцев дух товарищества, стремления к ясности в делах и жизни.
Когда кончился "героический" период работы объекта, он "заскучал", вернулся
к своим прежним увлечениям астрофизикой (тут я от него кое-что почерпнул),
пытался (уже в Москве, куда он переехал в связи с ухудшением здоровья)
заниматься управляемой термоядерной реакцией. Перевел с английского
несколько книг. Последние годы жизни ему трудно было подниматься на 4-й
этаж, он пытался подбить меня обратиться в Моссовет с предложением устроить
лифт: мы жили в одном доме, он - этажом выше, но я, к сожалению, его не
поддержал (правда, это было уже накануне его внезапной смерти).

Самым молодым был Коля (Николай Александрович) Дмитриев, необычайно
талантливый; в то время он "с ходу" делал одну за другой блестящие работы,
в которых проявлялся его математический талант. Зельдович говорил:

- У Коли - может, единственного среди нас - искра Божия. Можно подумать,
что Коля такой тихий, скромный мальчик. Но на самом деле мы все трепещем
перед ним, как перед высшим судией.

Способности Коли проявились очень рано, он был "вундеркиндом". С 15 лет при
поддержке Колмогорова посещал университет, сдал все математические экзамены
одновременно с окончанием школы, стал работать у Колмогорова по теории
вероятностей - тот считал его работы многообещающими. В 1950 году, когда я
уже был на объекте, в день моего рождения я зашел к Коле (в Москву меня не
пустили, и я не знал, как провести время). Он только что женился, жену его
звали Тамара, он ее называл Тамарка. Они начали с того, что стали учить
меня пить спирт - до тех пор я ничего крепче водки, и то в количестве не
более 50 г и очень редко, не пробовал. Потом мы слушали музыку, о чем-то
весело разговаривали, кажется на очень важные общие темы - о смысле жизни,
о будущем человечества. Коля с Тамарой подарили мне на день рождения
прекрасную книгу "Математический калейдоскоп" Штейнгауза (потом я увидел ее
у Алеши - во Второй математической школе она пользовалась популярностью).
Зельдович сильно не любил Тамару, почти что ревновал к ней Колю. Он
говорил, что она загрузила его домашними делами, сосками, пеленками и т. п.
(говорил, что она слишком долго держит его в постели) и что она губит его
как научного работника. В 1955 году Тамара выбросилась из окна пятого этажа
через несколько дней после операции тиреоэктомии, оставив Колю с двумя
детьми. Через несколько лет он женился вторично на сотруднице нашего мат.
отдела. Коля долгое время был членом народной дружины, ходил по городу
вылавливая пьяных. Очень сложной была научная судьба Коли. Я думаю, что
вовсе не житейские и личные причины, а более глубокие привели к тому, что
блестящее начало его научной работы в дальнейшем как-то потускнело. Объекту
скоро перестали быть нужны красивые в математическом смысле работы (за
небольшими исключениями - и тут Коля всегда был на должной высоте, но это
были отдельные эпизоды, а в начале Колиной деятельности "красивые" работы
образовывали некую систему). Объект превратился в фабрику. Чувство долга
обязывало Колю стоять у станка, но по своей природе он был не станочником,
а мастером-ювелиром. Зельдович пытался приобщить Колю к "большой" физике,
но из этого ничего не получилось: Коля - не из тех, кто может сидеть на
двух стульях. Все последующие годы он делал много больше большинства
сотрудников мат. сектора, но все время остается чувство неудовлетворенности
от мысли, что он мог бы в другой области сделать не много, а что-то
качественно иное, исключительное. Коля всегда интересовался общими
вопросами - философскими, социальными, политическими. В его позиции по этим
вопросам ярко проявлялись абсолютная интеллектуальная честность, острый,
парадоксальный ум. Коля был одним из немногих, не обменявших медаль
лауреата Сталинской премии на медаль лауреата Государственной премии. Это
было выражением стремления к историчности (как у поляков, не
переименовавших Дворец Сталина в Варшаве). По убеждениям и постоянной
позиции Коля - нонконформист, он в равной мере противостоит официальной
идеологии и моей позиции. Он - единственный с объекта, кто открыто приходил
ко мне после появления "Размышлений о прогрессе", потом "О стране и мире"
(уже на улицу Чкалова) с просьбой дать их почитать и обсудить. Мои взгляды
казались ему совершенно неправильными, но спорил он со мной по-деловому.

Очень мне нравился другой сотрудник - Виктор Юлианович Гаврилов (к слову,
совершенно влюбленный в Колю). Судьба его очень не простая. Как я слышал,
он сын какого-то немецкого то ли профессора, то ли промышленника,
приезжавшего в Россию еще во время гражданской войны, и русской женщины,
работавшей тогда в гостинице, которая одна воспитала его в трудных
условиях. Мать была глубоко верующей, отношение В. Ю. к религии тоже не
было однозначно-атеистическим, большего я не знаю. Гаврилов сумел окончить
университет, работал у астрофизика Лебединского в Ленинграде, откуда
Зельдович перетянул его на объект. Работал В. Ю. с немецкой педантичностью,
но, как многие, любил потрепаться на общие темы. С Зельдовичем они не
сработались, вскоре после моего приезда на объект он перешел на работу
экспериментатором, руководил небольшим отделом. Через несколько лет в его
отделе произошла авария на установке, носившей оригинальное название
ФИКОБЫН (физический котел на быстрых нейтронах). Это была довольно
своеобразная установка, состоявшая в основном из двух половинок атомного
заряда, разделенных прокладками (дистанционными кольцами). Она служила для
измерения ядерных свойств разных материалов. В центре заряда в специальной
полости помещались нейтронный источник и исследуемое вещество. Подбирая
толщину прокладок, можно было добиться значительного усиления в результате
цепной реакции выходящего наружу нейтронного потока. Я рассказываю здесь об
этом, так как не вижу в этих подробностях ничего секретного, и в то же
время - в них яркий колорит нашей работы. В первую, "героическую" эпоху все
манипуляции с прокладками производил немолодой уже сотрудник по фамилии
Ширшов, пользуясь ручной лебедкой без какой бы то ни было автоматики, все
обходилось при этом без каких-либо неприятностей. Но он любил приложиться к
бутылке. Однажды большое начальство (кажется, Ванников) застало его за этим
занятием около заряда; Ширшова тут же изгнали из отдела. Со временем
ФИКОБЫН оброс инструкциями, аварийной автоматикой - в таком виде он и попал
в руки Гаврилова.

Мерой подкритичности (отличия состояния системы от "нижнего" критического
состояния, при переходе через которое возникает цепная реакция с участием
запаздывающих нейтронов) является величина, обратно пропорциональная
коэффициенту умножения нейтронов от источника в центре заряда.

Для единиц этой величины Д. А. Франк-Каменецкий, первый занимавшийся
теорией ФИКОБЫНа, ввел забавное название "ширши" - в честь Ширшова.
Гаврилов тоже активно участвовал в этих расчетах, теперь же он имел дело с
ширшами в натуре ("подай прокладку в 5 ширшей" и т. п.). Авария произошла
оттого, что один из сотрудников нарушил чередование прокладок и система
перешла через нижнее критическое состояние. (Если бы было перейдено
"верхнее", т. е. критическое без учета запаздывающих нейтронов, было бы
много хуже, но такая опасность практически исключена.) Аналогичная авария
описана в известной американской повести Декстера Мастерса49), в которой
рассказывается о гибели от нейтронного облучения молодого сотрудника
Лос-Аламосской лаборатории в 1945 году, произошедшей, по-видимому, при
проверке подкритичности одного из первых американских ядерных зарядов (судя
по повести, тогда в США действовали еще более отчаянно, чем у нас во
времена Ширшова). У Гаврилова обошлось без человеческих жертв, но
материальные потери и всеобщий испуг были велики. В. Ю. пришлось уйти с
объекта в Министерство, я потом расскажу об этом периоде его жизни
подробней. В конце 50-х годов он сделал новый резкий поворот - перешел на
работу в области молекулярной биологии; в то время Курчатов организовал в
своем Институте лабораторию, в противовес официальному лысенкоизму (только
независимое положение Курчатова позволило ему сделать это). Работа
Гаврилова и взаимоотношения с биологами на этом новом поприще складывались
трудно. В это время я вновь сблизился с Виктором. Мы часто беседовали,
когда я приезжал в Москву. Одной из излюбленных "общих" тем было будущее
человечества (он говорил, что благодарит судьбу, что не родился в ХХI
веке). Из этих разговоров, быть может, я в особенности включил в круг своих
мыслей экологические, демографические и другие глобальные проблемы.

У него с женой не было детей, и в конце 50-х годов они усыновили 10-летнего
мальчика Ваню. В трудные дни болезни и смерти Клавы Виктор Юлианович был
одним из тех, кто оказал мне наибольшую поддержку. Сам он умер (от болезни
сердца) в начале 70-х годов; я узнал об этом через несколько месяцев после
его смерти, и мне до сих пор грустно, что я не был на его похоронах.

У единственной женщины в отделе, Ревекки Израилевой, кроме основной работы,
была еще обязанность - переписывать набело отчеты-каракули мальчиков;
перепечатка на машинке была в те годы запрещена - никакие машинистки из
первых отделов не должны были видеть наши сверхсекретные отчеты.

Была при теоротделе и математическая группа (или отдел). Ее возглавлял
Маттес Менделевич Агрест, инвалид Отечественной войны, очень деловой и
своеобразный человек. У него была огромная семья, занимавшая целый коттедж,
я несколько раз бывал у него. Отец М. М. был высокий картинный старик,
напоминавший мне рембрандтовских евреев; он был глубоко верующим, как и М.
М. Я потом слышал, что Зельдович жестоко ранил Агреста, заставляя его
(может, по незнанию) работать по субботам. Зельдович отрицал правильность
рассказа. Вскоре Агресту пришлось уехать с объекта - якобы у него
обнаружились какие-то родственники в Израиле; тогда всем нам (и мне) это
казалось вполне уважительной причиной для увольнения; единственное, что я
для него мог сделать, - это пустить его с семьей в мою пустовавшую
квартиру, пока он не нашел себе нового места работы. В последние годы у
Агреста появилось новое увлечение - он подбирает из Библии и других древних
источников материалы, свидетельствующие о том, что якобы Землю посетили в
прошлом инопланетяне (я к этому отношусь более чем скептически).

Яков Борисович тут же рассказал мне об основных работах в области атомных
зарядов, а впоследствии, когда я стал руководителем группы, я обычно
доставлял себе удовольствие, рассказывая сам вновь прибывшим сотрудникам об
устройстве атомных зарядов, с прибавкой о термоядерных, и наблюдая за их
изумленными лицами.

В этот раз я со своей стороны рассказал о работах Таммовской группы, о
предполагаемых характеристиках изделий, основанных на "1-й" и "2-й" идеях
(конечно, это были очень предварительные, во многом неверные соображения).
Я пробыл в этот первый приезд на объекте около недели, узнал много
чрезвычайно для нас важного и неожиданного об атомных зарядах (за пределами
объекта даже говорить тогда о таких вещах не полагалось - вне зависимости
от степени допуска собеседника - отчеты не размножались и в Москву не
высылались).


ГЛАВА 8

И. Е. Тамм, И. Я. Померанчук,
 Н. Н. Боголюбов, Я. Б. Зельдович

Судьба свела меня с четырьмя крупными учеными-теоретиками, они - в разной
степени - оказали большое влияние на мои взгляды, на научную и
изобретательскую работу. Здесь я хочу рассказать о них. Особенно велика в
моей жизни роль Игоря Евгеньевича Тамма, а если говорить об общественных
взглядах, вернее - принципах отношения к общественным явлениям, то из всех
четырех - только его. Конечно, как всякие воспоминания, все нижеследующее -
не более чем штрихи, ни в коем случае не полная картина.

Игорь Евгеньевич работал на объекте с апреля 1950 года до августа 1953-го.
Это было время моего самого тесного общения с ним, я узнал его с тех
сторон, которые были мне недоступны ранее в Москве (а он, конечно, узнал
меня). Мы теперь работали непрерывно вместе полный рабочий день, вместе
завтракали и обедали в столовой, вместе ужинали и отдыхали по вечерам и в
воскресенье.

В 1950 году Игорю Евгеньевичу было 55 лет - немногим меньше, чем мне
сейчас. Я, конечно, хорошо знал его блистательную научную биографию (потом
он сделал еще один важный вклад в нее своими работами по изобарным
резонансам, затем последовала героическая эпопея нелокальной теории; сейчас
этот путь кажется неправильным, но кто знает?). Знал я и то, что Игорь
Евгеньевич очень поздно стал активно работать в науке - молодость была
отдана политической борьбе, к которой его толкали социалистические
убеждения и свойственная ему активность. В 1917 году он состоял в
меньшевистской партии и на каком-то съезде единственный из меньшевиков
голосовал за немедленное заключение мира, чем вызвал реплику Ленина:

- Браво, Тамм1.

В годы гражданской войны он выполнял многие очень опасные поручения,
неоднократно переходил линию фронта, попадал в разные переделки. Наукой он
стал заниматься лишь потом, огромную роль для него сыграли поддержка и
пример Л. И. Мандельштама, с которым он впервые встретился в Одессе в
последний период гражданской войны. Он рассказывал о своей жизни и о многом
другом, когда мы оставались с глазу на глаз, наедине, в полутьме его
гостиничного номера, или тихо прогуливались по луне вдвоем по пустынным
лесным дорожкам (одна из них была известна под названием "Аллея Любви").
Касались мы и самых острых тем - репрессий, лагерей, антисемитизма,
коллективизации, идеалов и действительного лица коммунизма. Я не случайно,
говоря выше о влиянии на меня общественных взглядов Игоря Евгеньевича,
поправился, что речь идет о принципах. Взгляды мои, особенно сейчас,
вероятно, очень сильно расходятся с его. Я слышал, как Леонтович с
дружеской усмешкой говорил: в И. Е. жив, несмотря ни на что, член Исполкома
Елизаветградского Совета. Конечно, в этом только часть правды. Другая ее
часть - И. Е. очень многое умел пересматривать и часто жестоко казнил себя
за прошлые ошибки (об одном таком эпизоде, касавшемся догматической позиции
Коминтерна по отношению к социал-демократии, рассказывает в своих
прекрасных воспоминаниях наш общий друг, сотрудник Теоретического отдела
ФИАНа Евгений Львович Фейнберг; Тамм спорил об этом в 30-х годах с Бором).
Сейчас для меня представляются главными именно основные принципы, которые
владели Игорем Евгеньевичем: абсолютная интеллектуальная честность и
смелость, готовность пересмотреть свои взгляды ради истины, активная,
бескомпромиссная позиция - дела, а не только фрондирование в узком кругу.
Но тогда каждое его слово было для меня откровением - он уже ясно понимал
многое из того, к чему я только приближался, и понимал глубже, острей,
активней, чем большинство тех, с кем я мог бы быть столь же откровенен.
Пришлось побывать Игорю Евгеньевичу и в подвалах деникинской контрразведки,
и в подвалах ЧК (во время одного из таких сидений его сокамерник непрерывно
декламировал малоприличные поэмы Баркова и тем самым сильно укрепил
отвращение Игоря Евгеньевича к подобного рода литературе). Спасло его,
кажется, попросту везение. Чекисты расстреливали тогда каждое утро 5-6
человек из числа сидевших, но до И. Е. очередь не дошла, его выпустили по
приказу Дзержинского. Начальник ОблЧК, отпуская, с явным сожалением
заметил: "А ведь ты все-таки белый шпион!" - "Почему?" Начальник показал
отобранную при обыске школьную фотографию будущей жены И. Е. Натальи
Васильевны, на обороте которой было написано от руки: "Мы все твои агенты".
А в 30-е годы Игоря Евгеньевича спасло, кроме опять везения, то, что, выйдя
в 1917 году из меньшевистской партии, он уже не вступил ни в какую, в том
числе и в большевистскую (а также, возможно, большой уже тогда научный
авторитет в СССР и за рубежом). Мы много говорили о репрессиях тех лет.
Один из любимейших его учеников Шубин спорил с ним, кажется в 1937 году,
повторяя стандартную фразу: "НКВД зря не арестовывает, вот я ничего
антисоветского не делаю и меня не арестовывают". (Что было в этих, многими
говорившихся тогда словах - слепота? лицемерие? стремление к самообману
ради того, чтобы психически устоять в атмосфере всеобщего ужаса? искреннее
заблуждение обреченных фанатиков?) Последний их спор происходил ночью,
почти до рассвета, а на другой день Шубин был арестован и вскоре погиб в
лагере. На запрос о причине смерти пришел (что не часто бывает) ответ:
причина смерти - "охлаждение кожных покровов". Тогда же были арестованы и
погибли многие другие тал