Горьком вовсю шла
весна. Я люблю весну, и Андрей тоже. И хоть все плохо, а душа как-то
незаметно начинала отходить, оттаивать. Для нас было радостно, что дни
длиннее и можно где-то на обочине дороги погулять. Тогда еще можно было
ездить в Зеленый город (район Горького), где есть лес, расположено
несколько санаториев, детских лагерей и дач. Можно было слушать радио.
Теперь этот район для нас тоже стал запретным.

25 апреля утром, после завтрака, я убирала что-то в комнате, где мы спим.
Андрей был у себя, работал. Вдруг меня как проткнули чем-то острым
насквозь, так что я ничего сказать, двинуться, закричать не могла.
Остановилась на вдохе и так стою, потом медленно, почти ползком, по кровати
добралась до Андреевой половины - и дотянулась до его нитроглицерина,
своего у меня тогда еще не было. Через некоторое время боль чуть-чуть
отпустила, и я смогла позвать Андрея, смогла лечь; начался бесконечный
нитроглицерин, мази, валидол, анальгин, но-шпа, папаверин, несколько раз
инъекции атропина, один раз с промедолом, были рвота, слабость необычайная,
давление низкое. Все себе сама делала - и больная, и врач. Испуганный
Андрей помчался как угорелый в аптеку. Я все как проваливалась в небытие.
На третий день небольшая температура - держалась два дня. Я уже поняла, что
это инфаркт. Но, и поняв, подсознанием стремилась это опровергнуть. Первую
неделю вставала только до ванной-уборной. Вторую - стала выползать и дальше
и вообще понемногу начала приходить в себя.

Шло это все волнами - то лучше чуть, то совсем пропадаю, а тут пришла
телеграмма, что начинается суд над Алешей Смирновым, и 10 мая я поехала в
Москву. Встречал Ших. Идти до такси было трудно, но добрались. Вечером у
меня были Маша Подъяпольская, Лена Костерина и Любаня (мать и жена Алеши),
сказали, что суд завтра в 10 утра в Люблино. Я мысленно представила себе
лестницу на мост над путями - через него надо перейти, чтобы добраться до
здания суда, там уже судили стольких: Буковский, Краснов-Левитин,
Твердохлебов, Орлов, Таня Великанова, Таня Осипова и другие. И мне стало
плохо - плохо реально, по-настоящему: закружилась голова, схватило сердце,
посинели ноги. Маша спросила: "Что с тобой?" - "Плохо". И потом: "Вы
простите, я к суду не пойду. Пусть днем ко мне после перерыва кто-то
приедет и расскажет. А я все расскажу коррам. И вечером тоже сделайте так".
Мне было очень неудобно перед Леной - у нее сын завтра предстанет перед
судом, а я... Но я чувствовала, что иначе не выдержу. Чтобы позвонить
коррам, я не могу воспользоваться телефоном-автоматом, который у подъезда:
его выключили. Звонить надо идти в сторону Курского вокзала (в гору) или за
мост. Но это уж как-нибудь, потихоньку, без свидетелей, наедине с собой.
Так же, как сесть за машинку и напечатать то, что расскажут. Сердце болит и
за машинкой. Но это тоже наедине. Я не умею болеть на людях, мне трудно
переносить и принимать сострадание и даже помощь. Я как животное: мне надо
быть одной, скрыться, уйти в нору.

Суд продолжался два дня. Приговор - 6 лет лагеря и 4 года ссылки. 10 лет -
д е с я т ь. Какой Алешка молодец. Как он смог выдержать и битье, и
давление следователя, и как безумно жаль его, Лену, Любу.

На следующий день - это была суббота - приехали из Ленинграда друзья, Ира и
Лесик Гальперины. Они еще появятся в моем рассказе в связи с тем, как я их
чудесным образом "вывезла" из Советского Союза. Мы попили вместе кофе -
долго и вкусно. Как всегда, когда приезжают друзья, утренний кофе у нас
перерастает в некий ритуал - может быть, лучшее, что есть в нашем общении.
И я поехала в поликлинику Академии наук - сердце все болело и болело, с 25
апреля ни на минуту не переставало.

Сделали ЭКГ. Врачи забегали. Посадили меня в кабинете. Пришла заведующая и
повела разговор, что она не может меня отпустить домой, а должна сразу
госпитализировать: очаговые изменения, инфаркт. По анамнезу получается, что
ему немногим больше трех недель. Я была несколько ошеломлена, и это
доказывает, что хоть я и поняла после 25 апреля, что у меня инфаркт, но
верить не верила: не хотелось. Или боялась. Да и забоишься - любой человек
боится, а при нашей-то жизни! Зав. отделением очень волновалась, и, пока
она волновалась, я думала и - надумала. Я сказала Марине Петровне (так
звали заведующую), что согласна на госпитализацию, если привезут из
Горького моего мужа и госпитализируют вместе со мной - ему давно пора. Я
сказала также, что в этом случае обещаю ничего не сообщать корреспондентам
ни о моем инфаркте, ни о нашей госпитализации и обещаю, что в больнице нас
будут навещать только самые близкие друзья. В противном же случае 20 мая я
проведу пресс-конференцию.

Чтобы непосвященному была понятна обоснованность моей просьбы, придется
пояснить. Академик в своей поликлинике всегда пользуется привилегией быть
госпитализированным с женой и регулярно проходит (в среднем раз в год)
стационарное обследование в течение двух-трех недель, обычно также вместе с
женой. Андрей с момента ссылки никакой помощи от поликлиники не получал и
не обследовался. Потому моя просьба, если считать, что все обстоит так, как
говорят академические функционеры (что с Сахаровым все хорошо и он живет,
как все академики), вполне обоснованна. Если же считать, что Сахаров -
ссыльный, то моя просьба, чтобы Сахаров приехал (или его привезли), тоже
обоснованна, так как кодекс предусматривает, что ссыльный может быть
временно отпущен из ссылки, если тяжело болен кто-либо из его близких. Этот
момент нашей жизни очень наглядно доказал, что положение Сахарова во всем
беззаконно и апеллировать к закону он не может.

Марина Петровна сказала, что от нее ничего не зависит, что она передаст мою
просьбу начальству, но отпустить меня одну не может - отвечает теперь за
мою жизнь, и меня повезли домой на "скорой помощи" в сопровождении
медсестры. Мое появление дома с таким эскортом вызвало у Лесика и Иры шок -
по-моему, они смертельно испугались. А я начала телеграфную переписку с
Андреем. Включились в это и физики - у них на 19 мая была назначена поездка
в Горький, и они очень старались успокоить Андрея, видимо несколько
введенные в заблуждение академическими врачами. Озабоченность академических
врачей моим состоянием столь велика была только в день моего обращения к
ним, а потом - думаю, не без влияния со стороны (снова та самая медицина,
которую Андрей зовет управляемой) - резко упала.

У Андрея и у меня сложилось впечатление, что физикам было сказано, что я
вроде бы сознательно обостряю свое состояние, а академик Скрябин, как
сказал Андрею один из его коллег, просто заявил: "Мы не дадим ей
шантажировать нас своим инфарктом". Похоже, что в данном случае он сам себя
отождествлял с КГБ, иначе что бы означало его "мы": ведь не Президиум
Академии держал и держит Сахарова в Горьком. Со мной тот же Скрябин (по
телефону, не лично: он - в своем кабинете, я со своим инфарктом - в уличной
автоматной будке) говорил подчеркнуто уважительно и даже не забыл сказать,
что мы с ним одного поколения и оба прошли армию. Поэтому мне было
чрезвычайно занимательно узнать, что с одной из научных американских
делегаций тот же Скрябин обо мне говорил так, как редко кто говорит на
коммунальной кухне, да и базарные торговки в наши дни стали хоть "на язык"
культурнее.

20 мая, в час, назначенный для пресс-конференции, я услышала на лестнице
какую-то возню. Открыв дверь, я увидела милиционеров, заталкивающих корров
в лифт. Тогда я вышла на улицу.

Стоя у окна книжного магазина и держа в руке нитроглицерин, с которым
теперь уже не расставалась ни на секунду, я рассказала коррам о нашем
положении. В западной печати появились сообщения об этой встрече. Но,
видимо, все недооценили мое состояние, считая, что раз я вышла на улицу,
то, может, у меня и не инфаркт. Одна газета написала "микроинфаркт", другие
вообще забоялись серьезных определений. Иногда я думаю, что если бы пресса
(единственная наша и правозащитников реальная защита - это гласность)
отнеслась к моей просьбе помочь нам серьезней, если б наши друзья во всем
мире поняли, насколько трагично было положение в те дни, то, может, не
случилось бы всего, о чем я рассказываю дальше.

С этого дня у дверей моей квартиры постоянно дежурили милиционеры, а у
подъезда стояла милицейская машина. Милиция проверяла документы у всех, кто
хотел пройти ко мне, и пропускала только советских граждан. Моих друзей,
постоянно навещающих меня, дежурные скоро знали уже в лицо и документы у
них не проверяли.

26 мая у меня дома был консилиум. Были зав. отделом, в котором лечат
академиков и членов их семей, доктор Бормотова, зав. нашим с Андреем
отделением, доктор, фамилии которой я не знаю, - та самая Марина Петровна.
С ними были и двое мужчин. Мне их представили как кардиологов -
консультантов Академии, но один произвел на меня впечатление не врача. Судя
по описанию Андрея, это те самые доктора Григорьев и Пылаев, которые потом
были у него.

Они вновь предложили мне госпитализацию одной; они считали, что, пока
сердечный процесс не выравнивается (платная ЭКГ 24 мая показала ухудшение),
быть дома мне просто опасно для жизни. Я отказалась, повторив свои условия.
Они хотели записать в историю болезни только мой отказ, но я не дала это
сделать и сама в историю болезни написала: "От госпитализации не только не
отказываюсь, но настаиваю на ней, но госпитализироваться согласна только
совместно с мужем академиком Андреем Дмитриевичем Сахаровым и только в
больницу Академии наук СССР". После этой моей записи Бормотова заплакала,
но не от страха за мою жизнь (как это трактовал Евгений Львович Фейнберг),
а из-за того, что не выполнила задание - госпитализировать меня одну. Потом
она еще будет приходить и предлагать машину с врачом и медсестрой, чтобы
отвезти меня в Горький - там они якобы будут меня лечить. Но это уже был
совершеннейший план КГБ - еще тогда запереть нас в Горьком обоих.

Скрябин в конце мая сказал мне, что к Андрею поедут академические врачи,
чтобы решить, нужна ли ему госпитализация. Они действительно были у Андрея
2 июня и дали заключение, что он нуждается в госпитализации, обследовании и
лечении. Казалось, проблема решена. Такая, в сущности, простая проблема -
госпитализировать двух больных людей в медицинское учреждение той системы,
к которой они принадлежат. У нас медицина ведомственная - водников,
железнодорожников, МВД. МСМ, кремлевская, академическая. Но шар покатился
совсем в другую сторону.

Первые дни после визита врачей мы оба - Андрюша в Горьком, а я в Москве -
ждали госпитализации, но время шло, я постепенно стала чувствовать себя
чуть легче. Мне все время предлагали вначале госпитализацию, а потом
санаторий, но одной, без мужа. Я написала обращение к американским и
европейским ученым и отдала его на улице корреспондентам.



К АМЕРИКАНСКИМ И ЕВРОПЕЙСКИМ УЧЕНЫМ

Я обращаюсь к вашей помощи. Сегодня наше остро трагическое положение
усугубилось моей болезнью и нарастающими изменениями в состоянии здоровья
моего мужа. 25 апреля у меня в Горьком случился инфаркт. Я лечилась сама.
Почему мы не можем лечиться в Горьком, вы поймете из моего письма
президенту Академии наук СССР Александрову и из заявления прессе от 20 мая
(копии этих документов у наших детей в США).

11 мая я смогла приехать в Москву и с тех пор добиваюсь возможности нам
обоим лечиться в больнице Академии наук в Москве. Единственно, чего я
смогла пока добиться, - это что в Горьком к мужу впервые за три с половиной
года были посланы консультанты лечебного отдела Академии. Они дали
заключение о необходимости госпитализации, обследования и лечения. Я
опасаюсь, что без вашей помощи даже это минимальное требование - лечение у
врачей, которым мы можем хоть сколько-то доверять, - не будет осуществлено.
Мы не получим необходимого для сохранения жизни лечения - проблема Сахарова
будет решена смертью одного из нас или обоих.

В отношении нашего будущего. Даже если мы получим лечение, видимо, после
инфаркта миокарда я не смогу вновь вынести ту нагрузку, которая на меня
легла в связи с незаконной депортацией и изоляцией Сахарова. Это будет
означать, что Сахаров полностью потеряет связь с внешним миром. Это будет
трагично не только в плане нашей личной безопасности и судьбы, но и в
общественном плане. Уникальность Сахарова, его единственного независимого и
компетентного в среде советских ученых голоса будет потеряна для всего мира
и в первую очередь для всех, кто стремится к благополучному разрешению
наиболее острых проблем современности - разоружению и сохранению мира.
Сегодня советские руководители и советские ученые призывают вас к
совместным действиям в защиту будущего всего человечества. Вам самим
судить, может ли быть этот призыв искренним, если Сахарова в это время
держат в изоляции, лишают права на общественную и любую интеллектуальную
деятельность, воруют его бумаги, убивают, оставляя без медицинской помощи.
Жизнь Сахарова, защита его права на научную и общественную деятельность,
права жить свободно и там, где он выберет, - больше всего зависит от
активности мирового сообщества ученых.

В надежде на ваше глубокое понимание я пишу это письмо и прошу вас
приложить усилия и использовать свой авторитет для защиты Андрея Сахарова,
его жизни и его свободного голоса.

12 июня 1983 г.



20 июня в журнале "Ньюсуик" появилось интервью с президентом Академии наук
СССР Анатолием Александровым. Я приведу ту часть этого интервью, которая
касается Андрея Сахарова.

- Вы упомянули о желательности большего сотрудничества в области науки.
Американские ученые говорят, что одним из препятствий к увеличению
сотрудничества является преследование Андрея Сахарова, осуществляемое КГБ.
Что Вы можете об этом сказать?

- Он занимался теми же вещами, что и Эдвард Теллер (разработка водородной
бомбы). Я думаю, что если б вокруг Теллера наши люди организовали
какую-нибудь систему постоянных контактов - американское правительство не
отнеслось бы к этому с большой симпатией, так же как и американские ученые.
Вероятно, они попытались бы каким-то способом ликвидировать эту ситуацию. Я
думаю, наше правительство действовало очень гуманно по отношению к
Сахарову, поскольку Горький, где он живет, - красивый город, большой город
с большим числом академических институтов. Академики, которые живут там, не
хотят никуда переезжать.

- Прошло 15 лет с тех пор, как Сахаров перестал заниматься секретными
исследованиями. Почему он не может покинуть Россию?

- В этой области 15 лет - не такой уж большой промежуток времени. Системы,
в разработке которых он принимал участие, существуют и будут существовать.
Если, не дай Бог, произойдет военное столкновение, американцы узнают,
хороши или плохи эти системы.

- Почему он по-прежнему остается членом Академии, если, как говорит
"Правда", Вы считаете его пособником международного империализма?

- Мы надеемся, что Сахаров одумается и изменит свое поведение. К сожалению,
я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего
обусловлено серьезным психическим сдвигом.

Думаю, что это интервью было первым ответом на статью Сахарова "Опасность
термоядерной войны" (приложение 11), хотя дано оно было до того, как статья
появилась в печати. Но такие вещи тем, кому нужно, становятся известны
заранее и иногда задолго до публикации. Об этом стоит задуматься! Я же
думаю, что отсутствие решения о нашей госпитализации было вызвано именно
тем, что в тех сферах, где решают, стало известно о статье. Это было
первое, что эта статья принесла в нашу жизнь. Напечатана она была в
американском журнале "Форин афферс" 22 июня.

Весь тон интервью Александрова был столь немиролюбив, чуть ли не
агрессивен, что непонятно, почему это интервью прошло почти незамеченным
западными учеными, ведущими неправительственные переговоры о разоружении, и
прессой. А может, я просто не знаю их реакции? И мне неуютно от того, что я
не знаю ни одного отклика коллег Андрея на слова Александрова. Я же не
могла молчать и послала письмо Александрову сразу же, как получила журнал с
интервью.

Президенту Академии наук СССР

ак. Александрову А. П.

Анатолий Петрович!

Я обращаюсь к Вам в связи с интервью, которое Вы дали журналу "Ньюсуик" (№
25, 20 июня 1983). В нем Вы заявили, что (цитирую) "в последний период
жизни Сахарова у него произошел весьма серьезный психический сдвиг".

Что дало Вам право произнести эти слова - принципиальные выступления
Сахарова по актуальным проблемам современности, не всегда совпадающие с
мнением правительства СССР, его лично Вам известная честность и
бескомпромиссность?

Вы знаете, что само насильственное поселение и удержание Сахарова в Горьком
является откровенным беззаконием и что Академия наук ничего этому
беззаконию не противопоставила. Вы знаете, что сегодня Сахаров остро
нуждается в госпитализации и лечении больного сердца и что дальнейшая
отсрочка может обернуться трагедией. Однако вместо помощи Вы делаете свое
беспрецедентное заявление.

Насколько мне известно, впервые в истории Российской - Советской Академии
наук ее президент обвиняет действительного члена в психической
неполноценности.

И это Ваше заявление, Анатолий Петрович, действительно войдет в историю.

Елена Боннэр-Сахарова
 14 июля 1983 года

P.S. Я адресую это письмо не только Вам, но всем иностранным академиям и
научным сообществам, членом которых является академик Андрей Дмитриевич
Сахаров.

Когда началась наша горьковская жизнь, Евгений Львович, с одной стороны, и
Лидия Корнеевна - с другой, оба волновались за Андрюшино сердце и оба
рекомендовали в Горьком известную им с чьих-то слов доктора Матусову.
Похоже, и тот, и другая сердились на меня, что я отмахиваюсь, говоря, что
никого, кроме назначенных и обозначенных органами врачей, не допустят до
контакта с нами. Ну, что сердился Евгений Львович, понятно: у него
академические критерии, и по ним я максималистка. И хоть Яковлев и лжет, но
все же! Но Лидия Корнеевна? Наверное, это все-таки непонимание особенностей
нашего положения. А мы сами? Когда очень приспичило с моим инфарктом, через
Майю (тогда еще пускали к нам трех человек - Ковнера и иногда Феликса с
Майей) пытались получить помощь от доктора Матусовой и получили ответ - на
бумаге, чтобы ни слова вслух: ничего не может, может только через Майю,
если никто не будет знать, посмотреть мои кардиограммы. Ну, а потом мы не
имели уже никаких контактов с Майей. В Москве Ших тайно носил мои
кардиограммы на просмотр доктору, который был общим знакомым его и Лидии
Корнеевны. Поскольку это были еще "розовые времена", когда милиция дежурила
у моих дверей в Москве с 9 утра до 11-12 ночи, а не круглосуточно, Юра
попросил этого доктора навестить меня. Доктор пришел через 20 минут после
полуночи, но милиционеры были у дверей - похоже, ждали. Его пропустили. Я
видела: он очень разволновался от того, что у него проверили документы.
После осмотра и недлинной беседы он, смущаясь, сказал мне, что если я еще
раз буду в нем нуждаться, то я должна обратиться в Академию и, если они его
официально вызовут на консультацию, он будет рад мне помочь. На этом наши
отношения кончились - даже и показ электрокардиограмм. А никто его не
пугал, не грозил. Это страх. Этот врач свободно лечит Лидию Корнеевну, что
не осложнило его служебного положения, и он сам этого не боится. Но мы -
другое дело! Когда врач Лидии Корнеевны перестал смотреть мои
электрокардиограммы, это стал по просьбе одного нашего приятеля делать
другой врач. Он пошел чуть дальше - дважды смотрел меня дома у этого
приятеля. Я никогда не называла его фамилии, так как он этого не хотел.
Тогда его фамилию назвал ТАСС (см. приложение 22).


2

Пришел Новый год и прошел. - Уйти
 в американское посольство? - Арест. - Андрей
 начинает голодовку. - Допросы. - Обвинительное заключение. - Суд

За несколько дней до Нового года (похоже, в канун Рождества) меня попросили
прийти в консульски