ерепечатки в США и других странах Запада.
Я думаю, что статья была замечена мировой общественностью и, быть может,
политическими деятелями. Я чувствую большое удовлетворение, сделав это
дело, хотя у меня и были сомнения во время работы над статьей. Вопрос
слишком сложный и острый, чтобы быть уверенным в своей правоте до конца, но
и молчать я не мог: это было бы еще хуже.

(Несколько слов об упомянутом письме С. Дрелла: главный пункт, по которому
Дрелл не согласен со мной, - он не считает целесообразным строительство
ракет МХ.)

Придя к выводу, вслед за многими выдающимися людьми нашего времени, что
международная безопасность, мир невозможны без открытости общества и без
соблюдения прав человека, а в далекой перспективе - без сближения
противостоящих друг другу мировых систем социализма и капитализма, я
пытался защищать и развивать эти мысли. Я писал в особенности о
необходимости плюралистических изменений в жизни нашей страны и других
социалистических стран и соблюдения в них прав человека. Что я понимаю под
плюрализацией и открытостью общества? Кратко: экономические, правовые и
политические реформы, устраняющие абсолютную партийно-государственную
монополию в сферах экономики, идеологии и культуры, свободу убеждений,
свободу информационного обмена как внутри страны, так и через границы,
свободу духовной жизни, свободу религии, свободу выбора страны проживания и
места проживания в пределах страны, свободу ассоциаций, безусловное
освобождение всех узников совести из мест заключения и психбольниц и
реальный общенародный контроль над жизнью страны и решениями, определяющими
сохранение мира.

Я считаю, что народ нашей страны в своей массе принял в целом советский
образ жизни, советский строй и не только потому, что у большинства людей
мало возможностей для сравнения и нет выбора, но и по более глубоким
основаниям. Вовсе не идеализируя советскую действительность, я тем не менее
вижу существенные достижения советской системы. Я пишу о сближении,
конвергенции капиталистической и социалистической систем, о необходимости
плюралистических изменений (реформ) в социалистических странах ради
процветания, свободы и счастья населения этих стран и ради мира во всем
мире. Я убежденный эволюционист, реформист, принципиальный противник
насильственных революций и контрреволюций, тем более противник "экспорта"
революции и контрреволюции (часто трудно сказать, что есть революция, что -
контрреволюция).

Постепенно, в ходе общения со многими людьми, с которыми сблизила меня
жизнь, в том числе под влиянием моей жены, все большее место в моих
выступлениях стала занимать защита людей, ставших жертвой несправедливости,
жертвой нарушения основных гражданских прав. Последние годы - это
неизменный стержень моей позиции. Я поддерживаю международную борьбу за
освобождение узников совести во всем мире, позицию Эмнести Интернейшнл в
этой ее главной цели, поддерживаю борьбу Эмнести против смертной казни и
пыток. Я убежден, что идеология защиты прав человека - это та единственная
основа, которая может объединить людей вне зависимости от их
национальности, политических убеждений, религии, положения в обществе - как
это в одном из своих интервью прекрасно сказала Люся.

Выступая в защиту ставших жертвой беззакония и жестокости - среди них
многих я знаю, уважаю и люблю - я пытался отразить всю меру своей боли,
озабоченности, возмущения и настойчивого желания помочь страдающим. Их
имена - в этой книге. Повторю некоторые из них (добавив несколько имен
жертв самого последнего времени): А. Марченко, А. Щаранский, Ю. Орлов,
семья Ковалевых1, В. Некипелов, Л. Терновский, М. Костава, Т. Великанова,
В. Стус, М. Никлус, В. Пяткус, Л. Лукьяненко, И. Кандыба, М. Кукобака, Р.
Галецкий, М. Ланда, И. Нудель, А. Лавут, В. Бахмин, Г. Алтунян, Г. Якунин,
Ю. Федоров, А. Мурженко, семья Руденко и семья Матусевичей2, В. Абрамкин,
Мустафа Джемилев, Решат Джемилев, А. Смирнов, А. Корягин, С. Ходорович,
покойные В. Шелков и Б. Дандарон...

Свои выступления по общим вопросам я считаю дискуссионными, склонен
подвергать многие мысли и мнения сомнению и уточнению. Мне близка позиция
Колаковского, который в своей книге "Похвала непоследовательности" пишет:

"Непоследовательность - это просто тайное сознание противоречивости мира...
Это постоянное ощущение возможности собственной ошибки, а если не своей
ошибки, то возможной правоты противника".

(Но мне все же хотелось бы заменить слово "непоследовательность" каким-то
другим, отражающим также и то, что развитие личности и социального сознания
должно соединять в себе самокритическую динамичность с наличием неких
ценностных "инвариантов".)

В своей краткой автобиографии я написал:

"Я не профессиональный политик и, быть может, поэтому меня всегда мучают
вопросы целесообразности и конечного результата моих действий. Я склонен
думать, что лишь моральные критерии в сочетании с непредвзятостью мысли
могут явиться каким-то компасом в этих сложных и противоречивых проблемах".

Я глубоко уважаю всякий труд: рабочего, крестьянина, учителя, врача,
писателя, ученого - я часто завидую тем, кто видит результаты своего труда.
Но я должен был выступать по общественным проблемам, как бы ни мучили меня
иногда сомнения. К этому подвела меня вся жизнь, судьба - мне хотелось бы,
чтобы это было видно из этой книги; собственно, это желание - одна из
причин, заставивших меня взяться за ее написание. Я не рассчитываю на
немедленные практические последствия своих общественных выступлений. Но,
быть может, что-то откладывается в душах людей. И самое главное - я должен
быть верен самому себе, своей судьбе.

ХХ век - век науки. Я имел радость изучать созданные нашими великими
современниками геометрически прекрасную теорию относительности и квантовую
теорию - это наиболее глубокое творение человеческого гения, давшее
возможность понимать и описывать широчайший круг явлений природы (мы еще не
знаем его границ). Когда я 40 лет назад пришел в Теоретический отдел И. Е.
Тамма, началась эпоха больших успехов в квантовой теории поля и теории
элементарных частиц.Тогда многим казалось, что глубокое, подлинное развитие
этих теорий невозможно без кардинальных новых идей - "сумасшедших", как
однажды сказал Н. Бор. Однако пока развитие идет иначе - и чрезвычайно
успешно - с использованием не сумасшедших, хотя и нетривиальных идей точной
и нарушенной "калибровочной" симметрии, нарушенной суперсимметрии,
"плененных" кварков, скрытых ("компактифицированных") измерений физического
пространства-времени, неточечных объектов, так называемых струн, а в старых
рамках теории относительности и квантовой теории поля (я пишу об этом как
благодарный зритель, а не как участник, к сожалению).

В наши дни физика элементарных частиц "дотянулась" до тайн космологии,
нестабильности протона, объяснения законов гравитации. Я рад, что смог
принять какое-то участие в этих захватывающих исследованиях, хотя, конечно,
немного обидно, что не сделал всего, что хотел бы и что по логике дела мне
следовало сделать или хотя бы вовремя осознать.

В 50-е годы вместе с Игорем Евгеньевичем Таммом нам довелось стоять у
истоков работ по управляемой термоядерной реакции - возможно, основы
энергетики будущего. Как известно, широкомасштабные исследования
предложенного нами принципа магнитной термоизоляции ведутся во всем мире. В
начале 60-х годов я выступил с предложением использовать для осуществления
управляемой термоядерной реакции лазерную имплозию. Этот метод тоже сейчас
усиленно исследуется.

В некоторых своих работах я отдал дань футурологии, желанию заглянуть в
будущее (в "Размышлениях о прогрессе...", в статье сборника "Будущее
науки"). Чисто футурологическую статью "Мир через полвека" я написал в 1974
году. Я не рассказывал о ней подробно в соответствующей главе, оставив это
удовольствие для заключительной. В статье я описываю, каким мне рисуется
научно-технический, экологический и социальный облик будущего, если
человечество сумеет не погибнуть или деградировать от угрожающих ему
глобальных опасностей термоядерной войны, отравления среды обитания и
потери экологического равновесия на планете, истощения ресурсов и
перенаселения. Временная грань в заглавии носит условный характер - на
самом деле статья просто о будущем. Я говорю о разделении поверхности Земли
на две зоны: производственно-жилую и обширную зону отдыха с нетронутой,
сохраняемой природой, о глубокой компьютеризации повседневной жизни,
производства и науки, о Всемирной Информационной Системе, делающей все
чудеса знаний и искусства доступными каждому и объединяющей человечество в
единое целое, об использовании достижений на стыке биологии, химии и
физики, о синтетической белковой (точней, аминокислотной) пище, что за счет
сокращения животноводства сэкономит половину пашни и луга, и о многом
другом. Были там и конкретные прогнозы; на некоторых я не настаиваю, но
упомяну все же о возможном применении в зоне отдыха шагающих транспортных
средств, о взрывном бридинге на Луне (подробней см. в первой части). Я
предполагаю в будущем широкое использование космоса для земных целей и
проникновение в глубь Солнечной системы, пишу о важности обнаружения
внеземных цивилизаций...

Мои открытые выступления вызвали большое раздражение властей -
партийно-государственного аппарата и КГБ. В 1968 году я был отстранен от
работы на объекте. С 1971 года, как только Люся стала моей женой, давление
в особенности сконцентрировалось на ней, а очень скоро - на наших детях и
внуках. Клевета, угрозы, притеснения - таковы явные формы этого давления.
Объектом угроз оказались и наши внуки. В 1977-1978 гг. - вынужденная
эмиграция детей и внуков, трагический разрыв семьи. В 1980 году я был лишен
правительственных наград, незаконно, без суда депортирован в Горький и
подвергнут изоляции. Этот акт, я думаю, подготавливался заранее, но,
вероятно, не случайно был осуществлен сразу после вторжения СССР в
Афганистан и моих выступлений против вторжения. В 1981 году в результате
нашей с Люсей голодовки удалось добиться выезда Лизы, ставшей после отъезда
детей и внуков заложницей моей общественной деятельности.

* * *

Я должен теперь рассказать о событиях последнего времени, произошедших
после 15 февраля 1983 года: о болезни Люси, о новой волне клеветы против
нее и меня, о нашем положении1.

25 апреля у Люси произошел инфаркт. Это был уже, по-видимому, второй
инфаркт - первый не был диагностирован на кардиограмме в поликлинике АН.
Именно сразу после него был обыск в поезде, а потом ей пришлось идти с
тяжелыми сумками по станционным путям и лестнице, она тогда потеряла
сознание. Может, убить ее - и была главная цель обыска?

Инфаркт 25 апреля был обширным, тяжелым, а в последующие недели дважды
произошли новые ухудшения, сопровождающиеся расширением пораженной зоны.
Общей, главной причиной инфаркта была, несомненно, та непомерная
психическая и физическая нагрузка, которая легла на Люсю в ее жизни со
мной, особенно после депортации; самое трагическое - разлука с матерью,
детьми и внуками. Инфаркт со всеми его клиническими признаками случился в
Горьком. Люся сама приняла первые необходимые меры - то, что возможно в
наших домашних условиях. 10 мая она уехала в Москву, а 14 мая инфаркт был
подтвержден на кардиограмме в поликлинике Академии наук. Ей сразу
предложили лечь в больницу Академии, но она отказалась это сделать без
меня, потребовав нашей совместной госпитализации в одну палату больницы или
санатория Академии. Так началась ее борьба, в которой ставкой опять, уже не
первый раз, было ее здоровье. К несчастью, я недостаточно поддержал ее в
этой борьбе.

Люся, конечно, боролась также за изменение моего статуса. Мало кто понял
трагичность ее борьбы, очень немногие осознали тяжесть ее болезни. Так,
зарубежная "Русская мысль" писала о "микроинфаркте Елены Боннэр". Какой там
"микро"! - но, по-видимому, редакторам "Русской мысли" трудно было
поверить, что человек с большим инфарктом ведет себя так, как Люся.

В промежутке между 10 и 14 мая проходил суд над Алексеем Смирновым. Люся
была занята этим. Алексей Смирнов - внук известного журналиста Костерина,
проведшего много лет в заключении, реабилитированного и восстановленного в
партии в 50-х годах, умершего в 60-х годах. Это на его похоронах П. Г.
Григоренко произнес речь, вошедшую в нравственную и общественную историю
страны. Тетя Смирнова - автор не менее известного "Дневника Нины
Костериной"1. В деле Смирнова проявились некоторые черты, о которых
необходимо рассказать. У Смирнова был обыск, после которого его привели к
следователю. Следователь сказал:

- Вот ордер на ваш арест. У вас две возможности. Если вы напишете, что вам
известно о "Хронике", кто ее издает и распространяет, я разорву этот ордер.
Если же нет - вы будете арестованы.

Как заявил Смирнов на суде:

- Я выбрал второе.

Смирнов был осужден на 6 лет заключения и 4 года ссылки. Основное обвинение
- по показаниям лжесвидетеля. Якобы этот человек жил какое-то время у
Шихановича и видел, как пришел Смирнов (в присутствии Людмилы Алексеевой) с
большой пачкой номеров "Хроники" и раздал их присутствующим. На самом деле
все это ложь. В частности, свидетель никогда не жил у Шихановича, Алексеева
вообще никогда не бывала у Шихановича. Смирнову было отказано в очной
ставке с этим человеком, на суде он тоже не присутствовал - были
использованы письменные показания. Вообще Смирнов его никогда не видел.

Дело Алексея Смирнова, повторные жестокие и беззаконные приговоры многим
узникам совести, жестокие приговоры новым узникам пришлись на самое
последнее время. Хотелось бы думать, что это не отражает каких-либо стойких
новых тенденций и мы еще дождемся лучших времен. Но когда?

(Добавление. 17 ноября арестован Юра Шиханович. Люся сообщила мне об этом в
телеграмме. Ему предъявлено обвинение по 70-й статье - угрожает до 7 лет
заключения и 5 лет ссылки. Это самый жестокий удар, нанесенный
репрессивными органами по близким нам людям за последние годы.)

Как только у Люси диагностировали инфаркт, у дверей квартиры и на улице
установили посты милиции - всего около 6 человек, не считая милицейской
машины с радиопередатчиками (эти посты с тех пор стали постоянными)2. Одна
из целей постов - не пускать к Люсе иностранных корреспондентов и тех
иностранцев, которые захотели бы ее посетить. Всех советских посетителей
записывают: это многих отпугивает. В частности, никакие врачи, кроме
академических, ее не смотрели1. Фактически она была предоставлена самой
себе. Опасность усугублялась - и усугубляется - отсутствием в квартире
телефона, отключенного с 1980 года. Также отключен телефон-автомат на улице
возле дома. Не может Люся позвонить и от соседки - это уже раз привело к
отключению и ее телефона. Так что при внезапном приступе Люсе будет очень
трудно вызвать "скорую". Невольно закрадывается мысль, что это тоже одна из
целей постов. Устанавливая пост, КГБ опасался, быть может, что я предприму
попытку тайно приехать в Москву к опасно больной Люсе - но тут они меня, к
сожалению, переоценили. Я занял слишком пассивную позицию и старался внешне
жить так, как если бы ничего не произошло, глубоко волнуясь, конечно, за
Люсино здоровье. К вопросу же своей госпитализации вместе с Люсей в Москве
я относился фаталистически, пассивно. Я считал, что мою госпитализацию
разрешат только в том случае, если властям это покажется политически
целесообразно - мы давали им возможность отступить в деле Сахарова "без
потери лица". Если же, напротив, власти не хотят изменения моего статуса,
то они, как я считал, всегда найдут способ не допустить госпитализации. Я
видел поэтому мало аналогий с борьбой за выезд Лизы, в частности совершенно
исключал такие меры, как голодовка - внешне это была бы голодовка за
собственную госпитализацию, что несколько нелепо. Не мог и не хотел я также
"изображать" себя более больным, чем на самом деле, или более беспомощным в
житейском плане. Но, к сожалению, отличие от нашей борьбы за дело Лизы
заключалось также в отсутствии внутреннего контакта и взаимопонимания с
Люсей. Мне это нестерпимо больно сейчас, вне зависимости от того, как мои
действия и бездействие сказались на негативном исходе дела. Я по-прежнему
думаю, что сказались мало.

(Добавление в октябре 1983 г. Сейчас я думаю, что борьба за совместную
госпитализацию была ошибочным (тактически) действием. Основной для нас
внутренне аргумент - что Люся при госпитализации без меня в Москве или при
совместной госпитализации в Горьком оказывается в опасном положении - не
был выставлен явно, он был бы воспринят слишком многими как мнительность,
"КГБ-мания". К тому же совместная госпитализация в Москве в больнице
Академии не снимала бы полностью опасений вмешательства КГБ. На самом деле,
получив известие о Люсином инфаркте, я должен был бы тогда же принять
решение добиваться ее поездки для лечения за рубеж и объявить бессрочную
голодовку в поддержку именно этого требования. Если КГБ не хочет моей
гибели, такое действие имело бы шанс на успех; во всяком случае, больший,
чем малопонятная и двусмысленная для многих увязка болезни Люси с моей
госпитализацией в Москве. Как видно из дальнейшего, КГБ прекрасно
использовал эту двусмысленность вместе с допущенными мною ошибками. Люся
без меня, сама, не могла принять решения о переориентации на борьбу за
поездку. У нее и в мыслях не было ничего подобного. Как всегда, она думала
обо мне, хотела быть со мной. Принять решение о борьбе за немедленную
Люсину поездку должен был я. Но я тогда "не созрел" для этого решения. К
тому же на расстоянии, при плохой связи и из чувства внутренней
психологической самозащиты я тоже недооценивал тяжесть Люсиного положения.
Я надеялся, что на этот раз "пронесло" (а о новых приступах узнал с большим
опозданием). Я предполагал начать борьбу за Люсину поездку через некоторое
время, когда ее состояние стабилизируется, чтобы, как я думал, полнее
использовать западную медицину. Пока же я, как я уже сказал, в основном
пассивно ждал, что получится с нашей госпитализацией.)

20 мая Люся провела пресс-конференцию, на которой объявила о наших
требованиях совместной госпитализации. Инкоров не пустили в квартиру - они
собрались на улице у подъезда дома. Люсю же милиция и некто в штатском
(конечно, гебист) пытались не пустить на улицу, но она вышла, почти силой,
с нитроглицерином в одной руке и заявлением и моим письмом президенту
Академии - в другой, села на подоконник витрины магазина и сделала свое
заявление. Это было через 25 дней после начала инфаркта.

Через неделю Люся и я послали новые телеграммы Александрову, и в конце мая
Александров сообщил нам телеграммами, что он дал приказ послать ко мне
консультантов-медиков для решения вопроса о моей госпитализации (последнее
уточнение содержалось только в телеграмме Люсе). 2 июня медики приехали.
Они осмотрели меня, сделали кардиограмму. В ответ на мой настойчивый вопрос
возглавлявший группу проф. Пылаев подтвердил, что они дают заключение о
целесообразности госпитализации. Справка: я страдаю хроническим
заболеванием предстательной железы, страдаю экстрасистолией, стенокардией и
(умеренной) гипертонией, перенес, по-видимому, два микроинфаркта в 1970 и
1975 годах, имел в Горьком три сердечных приступа (один из них, как я
писал, начался в больнице после голодовки - меня тогда поспешно выписали),
имел приступ тромбофлебита. Так что основания для госпитализации,
несомненно, имеются, но, конечно, мое состояние далеко не столь острое и
опасное, как у Люси. Медики уехали в тот же день. Несколько дней я считал,
что, пожалуй, власти действительно хотят моей госпитализации, и даже -
чуть-чуть играя сам с собой - перевез продукты из холодильника к
Хайновским, чтобы они не пропали в случае внезапной госпитализации.
Конечно, это было ошибочное действие...


Плакаты были приклеены специальным синтетическим клеем (весьма
дефицитным!), не растворимы