шла речь при обеих встречах.
Сначала я сомневался по поводу ее предложения, но она сумела меня убедить в
отношении выступления по основным проблемам. Я начал работать. В ходе
работы я решил писать не письмо, а брошюру. Так возникла книга "О стране и
мире"1. Я работал над ней с января по июль, примерно 7 месяцев. Процесс
писания для меня всегда бывает трудным и мучительным (но ни одна работа не
была такой трудной, как эти "Воспоминания"). Кончал я книгу, лежа в
постели. В июне у меня случился сердечный приступ. Врачи, напуганные
кардиограммами и анализами, уложили меня со строгим постельным режимом. К
середине июля я более или менее оправился, но прежнее состояние моего
сердца уже не вернулось - мне стало, например, очень трудно подниматься по
лестницам.

Книга "О стране и мире" во многом примыкает к "Размышлениям о
прогрессе...", написанным семью годами ранее, развивает их идеи, в
особенности о необходимости конвергенции, разоружения, демократизации,
открытости общества, плюралистических реформ. Но в ней сильней представлены
тема стратегического равновесия (высказаны критические замечания об ОСВ-1
при общей положительной оценке самого факта переговоров, подчеркнута
возможная, в определенных условиях, дестабилизирующая роль противоракетной
обороны, дестабилизирующая роль разделяющихся боеголовок) и тема прав
человека и открытости общества, в частности обсуждается поправка Джексона -
Ваника, обсуждаются позиция и способ действий леволиберальной интеллигенции
Запада (в книге она названа просто "либеральной", но "леволиберальной" -
будет точней) - эта глава кажется мне одной из удачных в книге. В вопросе о
реформах книга ближе всего примыкает к "Памятной записке". Позволю себе
привести длинную цитату:

"Какие же внутренние реформы в СССР представляются мне необходимыми <...>?

1) Углубление экономической реформы 1965 года <...>- полная экономическая,
производственная, кадровая и социальная самостоятельность предприятий.

2) Частичная денационализация всех видов экономической и социальной
деятельности, вероятно, за исключением тяжелой промышленности, тяжелого
транспорта и связи. <...>

3) Полная амнистия всех политзаключенных<...>.

4) Закон о свободе забастовок.

5) Серия законодательных актов, обеспечивающих реальную свободу убеждений,
свободу совести, свободу распространения информации. <...>

6) Законодательное обеспечение гласности и общественного контроля над
принятием важнейших решений<...>.

7) Закон о свободе выбора места проживания и работы в пределах страны.

8) Законодательное обеспечение свободы выезда из страны <...> и возвращения
в нее.

9) Запрещение всех форм партийных и служебных привилегий, не обусловленных
непосредственно необходимостью выполнения служебных обязанностей.
Равноправие всех граждан как основной государственный принцип.

10) Законодательное подтверждение права на отделение союзных республик,
права на обсуждение вопроса об отделении.

11) Многопартийная система.

12) Валютная реформа - свободный обмен рубля на иностранную валюту. <...>"

(Дополнение 1988 г. Очень интересно читать эти пункты через 13 лет, в 4-й
год "перестройки". Некоторые из них вошли в число официальных лозунгов
перестройки. О включении большинства других мы можем только мечтать. В
дополнение, или вместо, пункта 10 я бы включил идею "союзного договора",
выдвинутую Народными Фронтами Прибалтийских республик.)

В заключение я писал:

"Я считаю необходимым специально подчеркнуть, что являюсь убежденным
эволюционистом, реформистом и принципиальным противником насильственных
революционных изменений социального строя, всегда приводящих к разрушению
экономической и правовой системы, к массовым страданиям, беззакониям и
ужасам".

Книга "О стране и мире" привлекла к себе заметное внимание на Западе
(отчасти потому, что во многих странах она вышла в свет уже после
присуждения мне Нобелевской премии или непосредственно перед этим)*. О
книге говорила Люся на пресс-конференции 2 октября в Италии; это тоже
способствовало вниманию к ней.

Советская пресса ответила нападками. В них особенно часто упоминается моя
фраза о Гессе. Поэтому я тут скажу немного об этом. Фраза возникла более
или менее случайно. Я писал в книге об осужденных на 25 лет
политзаключенных СССР и подумал о Рудольфе Гессе, судьба которого
привлекает гораздо больше внимания; я знаю о кампаниях в его защиту. Я
назвал его несчастным, и это, конечно, верно. После, когда рукопись уже
была за рубежом, Вольпин и Чалидзе передали мне свое мнение, что Гесс и
наши политзаключенные не должны стоять рядом. Но я уже не хотел выкидывать
написанное и только сделал добавление (что я знаю о его роли в формировании
преступного нацизма).

Вместе с фразой о "режиме консолидации" в Чили в письме трех авторов о
Неруде упоминание о Гессе стало дежурным блюдом во всех "антисахаровских"
кампаниях. Не густо!

Люся, по состоянию ее глаз, опасалась лететь прямо в Италию самолетом. Она
оформила транзитную визу во французском консульстве (с помощью
корреспондентки Франс-Пресс Анны Ваал; тогда в консульстве еще не знали,
кто такие Елена Боннэр и, кажется, Андрей Сахаров). Люся купила
железнодорожный билет до Парижа на 9 августа.

Поезд отходил вечером, и мы решили с утра перебраться с дачи, где мы жили
все вместе: Руфь Григорьевна, Люся и я, Таня с мужем Ефремом и нашим внуком
Мотей. (Алеша в ноябре 1974 года женился на своей однокласснице Оле
Левшиной и жил отдельно от нас.) Утром Таня обнаружила, что Мотя заболел.
Это была, как она сказала, обычная детская болезнь - повышенная температура
и плохое самочувствие, плаксивость. Но были еще какие-то странные
подергивания рук и ног, вроде судорог, очень беспокоившие Люсю. 9 августа
1975 года - суббота, нерабочий день, и я не мог вызвать "Волгу" из гаража
Академии. Поэтому Люся позвонила Алеше и попросила его приехать, а по
дороге поймать на шоссе какую-нибудь машину, чтобы доехать до города. Через
полтора часа Алеша приехал на огромной "Чайке" - водитель какого-то
большого начальства согласился заехать и подработать. В эту машину мы
поместились все (если бы пришла "Волга", Таня с Ефремом поехали бы поездом;
как видно из дальнейшего, это могло бы иметь трагические последствия). Дома
Люся попросила приехать врача Веру Федоровну Ливчак (я уже писал, что
познакомились мы в связи с голодовкой). Они вместе посмотрели Мотю и вышли
посоветоваться в другую комнату. Таня оставалась одна с ребенком. Вдруг мы
услышали ее крик. Когда мы вбежали, то увидели страшную картину: Мотя лежал
без сознания, вытянувшись, как струна, и как бы окаменевший в жесточайшей
судороге; из плотно сжатого рта выступала пена, глаза закатились. Люся
схватила его на руки и поднесла к открытому окну.


ГЛАВА 20

Евгений Брунов и Яковлев

5 ноября 1975 года, в самые острые дни, когда решался вопрос о поездке в
Осло, ко мне пришел посетитель, назвавшийся Евгением Бруновым. Это был
крупный молодой мужчина с почти детским выражением лица. В прошлом он
учился и работал юрисконсультом в Ленинграде; у него начались конфликты с
властями (все эти и дальнейшие конкретные сведения - со слов Брунова или
его матери), кажется они были связаны с его религиозными убеждениями, и он
с матерью и тетей решили уехать из Ленинграда; они поселились в Клину
(недалеко от Москвы), где конфликты продолжались и усиливались. Его
несколько раз насильно помещали в психиатрическую больницу, избивали в
темных закоулках (потом его мать рассказала, что однажды на ходу его
сбросили с поезда и он сломал ногу). Он просил меня познакомить его с
иностранными корреспондентами - он хотел, чтобы они написали о его
страданиях и чинимых с ним беззакониях, - у него много интересных для них
записей (потом его мать рассказала, что во время беседы в КГБ он якобы
сделал компрометирующую КГБ запись на магнитофоне и намекнул гебистам, что
они "в его руках"). Я отказался устраивать ему встречи с иностранными
корреспондентами. Я этого вообще никогда, за исключением абсолютно ясных и
необходимых случаев, не делаю, а в данном случае у меня были очень
серьезные сомнения. Я поехал на дачу (где все еще жила Руфь Григорьевна с
детьми). Брунов вызвался проводить меня, помогал нести сумку с продуктами.
В метро он продолжал уговаривать меня познакомить его с инкорами, в голосе
его появились умоляющие интонации. Разговаривая с ним, я проехал нужную мне
станцию "Белорусская" и собирался выйти на следующей остановке. Еще до
этого я заметил, что к нашему разговору прислушиваются стоящие рядом
мужчины средних лет, явные гебисты (их было, кажется, четверо). Один из них
обратился ко мне: "Отец, что ты с ним разговариваешь? Это же - конченый
человек". Я ответил: "Не вмешивайтесь в разговор - мы сами разберемся".
Выйдя из вагона, я оглянулся и через стеклянную дверь увидел огромные,
слегка навыкате, голубые и наивные, почти детские глаза Брунова, с тоской и
ужасом смотревшие мне вслед.

Через месяц, в первых числах декабря, к нам в дом пришла женщина,
сказавшая, что она мать Евгения Брунова и что ее сын погиб в тот же день,
когда он был у меня, - его сбросили с электрички. В ее рассказе были
некоторые неправдоподобные моменты и несообразности, но я приведу его
полностью:

"Я знала, что Женя пошел к вам, и ждала его всю ночь, ходила встречать к
поезду. Но он не приехал. Я услышала разговор двух мужчин, которые шли с
поезда. Один из них говорил: "Зачем они позвали его в тамбур? Он ведь
никому не мешал, спокойно сидел. А потом раздался страшный крик. Я бросился
в тамбур, но мне преградили дорогу - там тебе нечего делать". Я не поняла,
что это речь о моем сыне, но запомнила разговор. Утром в почтовом ящике я
нашла записку на клочке бумаги, без подписи: "Зайдите в линейное отделение
милиции, узнаете о своем сыне". Но там ничего не знали. Лишь в середине дня
мне сообщили, что труп моего сына нашли около железнодорожных путей, тело
его мне не показали. 11 ноября нам выдали гроб для похорон, лицо сына
забинтовано и залито гипсом, так что лба, носа, глаз, щек не было видно, и
запретили разбинтовывать. Но мой брат видел в морге, только его пустили,
что у Жени выколоты или выдавлены глаза."

Она отказалась сообщить адрес или имя брата, сказала, что она с ним в
смертельной ссоре, он сотрудник МВД и ни с кем из нас не станет
разговаривать. Т. М. Литвинова поехала проводить мать Брунова, была у них в
доме. Страшная бедность - в доме ни корочки хлеба, ничего вообще нет.
Татьяне Максимовне показали уголок в чулане, где Женя и его мать слушали
иностранное радио, - они очень боялись, как бы их не застали за этим
занятием. Над кроватью Жени - икона, портреты Сахарова, Солженицына и Хайле
Селассие. В милиции матери Брунова передали сильно смятую фотографию,
найденную у него в кармане. На ней - сцена проводов Люси на Белорусском
вокзале 16 августа при отъезде в Италию, хорошо видно нас обоих. Эта
карточка стояла у нас за стеклом, еще несколько отпечатков лежало на
секретере. Брунов, кажется, просил эту фотокарточку у меня на память, я,
насколько помню, ему отказал, но задним числом уже не уверен. В январе я
обратился с заявлением в следственный отдел милиции города Клин, где
написал, что я последний, кто видел Брунова, прошу привлечь меня к
следствию о его гибели и прошу сообщить мне о результатах следствия. Через
месяц я получил ответ, что, поскольку несчастный случай с Е. В. Бруновым
произошел на железной дороге, мне следует обращаться в линейное отделение
МВД Октябрьской железной дороги. А там со мной отказались разговаривать.

Что же произошло с Евгением Бруновым? Несчастный случай с душевнобольным
(имеющим также душевнобольную мать), под влиянием мании преследования
вышедшим на промежуточной станции и попавшим под поезд? Или это
самоубийство на той же почве? Или же это убийство уголовниками-хулиганами?
Или это убийство, совершенное агентами КГБ, которым надоело возиться со
своим подопечным (в пользу этой версии говорит то, что они, якобы, уже раз
сбрасывали его с поезда; эта, 4-я версия может сочетаться с последней, 5-й
версией)? Или же это убийство, имеющее непосредственное отношение ко мне, с
целью "испортить мне жизнь", показать, что моя общественная деятельность
приводит к трагическим последствиям? В пользу этой, последней версии
говорит момент события - сразу после присуждения Нобелевской премии,
разговор в вагоне метро с гебистом и, наконец, повторение - в несколько
ином варианте - исчезновения или гибели пришедшего ко мне "с улицы"
человека.

Хотя другой эпизод произошел много поздней, я расскажу его здесь. Весной
1977 года ко мне на улицу Чкалова пришел ранее мне неизвестный посетитель.
Дело его было очень обычным. Он работал водителем на какой-то автобазе в
Свердловске. У него, по его словам, возник конфликт с администрацией базы -
первоначально из-за того, что он отказался ремонтировать в служебное время
машину директора, потом выступил на собрании, указав на какие-то другие,
тоже очень обычные нарушения. В результате его сняли с машины и перевели на
менее выгодную работу. Он уволился и приехал в Москву добиваться своих прав
в ВЦСПС, еще где-то - все безрезультатно. Он спрашивал совета, продолжать
ли ему борьбу, может быть обратиться к инкорам или в прокуратуру или же
махнуть на все рукой и уехать в Харьков, где живет его мать и он
рассчитывает легко поступить на работу. При разговоре присутствовала Люся.
Конечно, мы посоветовали ему не посвящать свою жизнь бесполезной борьбе и
прямо ехать в Харьков. Он ушел. А через несколько часов пришла женщина,
назвавшаяся его матерью. Она, оказывается, ждала все это время сына на
Курском вокзале (10 минут хода от нас) - он сказал ей, что пошел к нам, и
на всякий случай оставил ей наш адрес. Сын не пришел к ней, и она не знает,
где и как его искать. Мы объяснили ей, куда надо звонить. На другой день
она пришла еще раз в совершенном отчаянии. Мы снабдили ее деньгами - у нее
их не было, и сами пытались обзванивать отделения милиции и морги - все
безрезультатно. Через несколько дней к нам на дачу позвонила женщина. Она
сказала, что это говорит Яковлева. Она нашла своего сына в морге в Балашихе
- ей сказали, что он был сбит машиной и привезен туда. Ей выдали гроб с
телом сына, и сегодня она увозит его, чтобы похоронить в Харькове.

Мы с Люсей решили проверить некоторые пункты этого рассказа. Я спросил в
нашем отделении милиции, были ли в соответствующий день у них какие-либо
несчастные случаи. Они сказали, что ничего не было. Они сказали также, что
все трупы жертв несчастных случаев на улице Чкалова попадают в другой морг,
а в Балашиху привозят только трупы жертв катастроф на железной дороге и из
Подмосковья. Мы опросили также чистильщиков сапог и газетчиц на пути от
дома до Курского вокзала. Никто ничего не видел. Через несколько дней мы
поехали на академической машине в Балашиху; дав "на чай" работавшей там
уборщице, узнали, когда будет патологоанатом, и позвонили ему по телефону.
Однако он сказал нам, что Яковлева в морге не было и вообще не было ничего
похожего. Через полгода кружным путем мне передали записку, в которой было
написано, что на самом деле труп Яковлева был в Балашихе, но патологоанатом
был вынужден обмануть нас. Через несколько дней мне позвонила какая-то
женщина, сказала, что она из морга Балашихи и ее фамилия Иванова, и
повторила то, что было написано в записке.

Мать Брунова была у нас в доме еще раз через год или два после гибели сына.
Мать Яковлева больше о себе никогда не давала знать. Адреса ее в Харькове я
не знаю.

Что можно сказать об этом деле? Возможно, Яковлев действительно был схвачен
гебистами при выходе из нашей квартиры, убит (или случайно погиб от побоев
или при попытке оказать сопротивление), доставлен в отдаленный морг,
первоначально ГБ хотело скрыть этот инцидент, но затем изменило свое
решение. Но также вполне возможно, что все это - инсценировка, что Яковлев
не убит и приходившая женщина - не его мать, и что цель этой инсценировки -
создать для меня трудный психологический климат.


ГЛАВА 21

1976 год. Ефим Давидович. Петр Кунин.
 Григорий Подъяпольский. Константин Богатырев.
 Игорь Алиханов

Последние дни 1975 года и первые два месяца 1976 года мы жили с Люсей в
Новогиреево, на той кооперативной квартире, которую Люся построила для Тани
и Ремы.

Там я написал краткую автобиографию для Нобелевского сборника. Туда же к
нам пришли в гости и по делам мой старый друг по университету Петя Кунин и
минский полковник-отказник Ефим Давидович. Встречи эти были последними -
вскоре Кунин и Давидович скоропостижно умерли.

Во время своего визита Давидович подробней, чем мы знали раньше, рассказал
о себе, о своей жизни.

Все родные Давидовича погибли во время массовых убийств евреев в Минске в
1941-1942 гг. Он в это время находился в армии и, как я уверен, был умелым
и смелым командиром. Войну закончил в звании полковника. В начале 70-х
годов Давидович, так же как и некоторые другие минские евреи-офицеры,
принял решение эмигрировать в Израиль. Он получил отказ, и одновременно на
него (как и на его товарищей, принявших то же решение) посыпались
репрессии. Давидович продолжал настаивать и одновременно начал то, что по
существу является общественной деятельностью - боролся за сохранение памяти
жертв фашистского геноцида (а официальная линия тут сводится к тому, что
чем меньше разговоров о еврейских жертвах, тем лучше), боролся и против
проявлений антисемитизма сегодня. Одно из потрясающих дел, которое он
старался обнародовать, - убийство Гриши Туманского в Минске. Группа
подростков хотела "проучить" (а быть может, даже и убить) какого-то
мальчика-еврея, чем-то вызывавшего их ненависть. Они устроили засаду, но
этот мальчик не появлялся. Вместо него они увидели, как едет на лыжах Гриша
(ему было 14 лет, он попросил у родителей разрешения покататься на лыжах).
Подростки сказали: "Давай убьем его - ведь он тоже еврей". Набросились на
него, стали избивать и забили до смерти. Гриша был единственный и поздний
сын у своих родителей. Отец и мать уже зрелыми людьми участвовали в
партизанской борьбе в Белоруссии, у обоих до этого были семьи, целиком
уничтоженные гитлеровцами. В партизанском отряде они познакомились и после
войны поженились. В этой ужасной истории, пожалуй, самое потрясающее, с
какой нечеловеческой легкостью один мальчик-еврей был заменен другим.

Давидович пришел к нам с решением в знак протеста против поднимающегося
антисемитизма, против беззаконного отказа в выезде ему и другим ветеранам
войны демонстративно вернуть полученные им боевые ордена. Мы обсуждали с
ним, как это сделать так, чтобы трудный шаг его не прошел незамеченным в
мире. На другой день Давидович продолжил эти обсуждения со своими
московскими друзьями. А еще через день появилось "Заявление ТАСС"
(переданное только на Запад по телетайпам ТАСС для зарубежных агентств и не
опубликованное в СССР; мы часто встречаемся с такой саморазоблачительной
формой распространения пропагандистских сообщений; в частности, многие
"антисахаровские" материалы идут так). Заявление называлось "Новый
антисоветский спектакль госпожи Боннэр". Речь шла об обсуждавшейся нами
пресс-конференции Давидовича. Заявление это откровенным образом
основывалось на подслушивании (или у нас, или у друзей Давидовича) и носило
грубый, площадной характер. Особенно в нем бросалась в глаза персональная
ненависть КГБ к моей жене: они не могли простить ей той роли, которую Люся
играла во всей моей жизни, не могли забыть ей и ее триумфа в Осло. Но была
в этих нападках на Люсю и другая цель, более "прагматическая" и зловещая,
которую мы осознали полностью лишь много поздней, - сделать Люсю в глазах
мира главной виновницей моего "падения". Я пишу об этом в последующих
главах.

Пресс-конференция Давидовича не состоялась. Он умер, так и не получив
разрешения на выезд в Израиль. Это разрешение было дано жене и дочери; они
выехали туда через несколько месяце