живому месту. Вдобавок мы понимали, как трудно будет
со связью. Сейчас, когда с отъезда детей прошло уже почти четыре года (я
пишу это в июне 1981 года), я чувствую, что мы все же, может быть, не до
конца понимали - как будет трудно им и нам. Я дальше расскажу о жизни детей
в США - трудной, напряженной, временами - непереносимо беспокойной и
мучительной. Насколько трагической эта разлука окажется для Люси - этого не
могли предугадать ни я, ни даже она.

Дело Томар и Тани явилось последним толчком, но несомненно, что, если бы
его не было, ГБ придумало бы что-нибудь иное. С другой стороны, было ясно,
что ГБ очень хочет отъезда Тани, Ефрема, Томар, потом Алеши. (В чем была
тут главная цель КГБ - полностью непонятно мне до сих пор.) Ефрем заявил в
ОВИРе, что не поедет без матери и пока теща не получит разрешения. Ему
сказали - пусть мать приезжает, подает заявление. Он съездил за ней. Анкеты
Томар заполнила тут же в ОВИРе, на краю стола, и через очень короткое время
она, вместе с дедушкой Шмуулом и бабушкой Розой, получила разрешение. Брат
Ремы Борис с женой еще до этого получили разрешение независимо, тоже очень
быстро. Все они, включая Таню и Рему, выезжали по вызову из Израиля. Таня и
Рема при этом поехали через Италию в США, в Бостон, где, как мы
предполагали, им была обеспечена работа и учеба (это оказалось не совсем
так). Вызовы были вполне реальные, от подлинных родственников - у Ремы было
много родственников в Израиле. Дед Ефрема, Шмуул Фейгин, был в 20-е годы
одним из пионеров движения за выезд в Палестину. В 30-е годы был арестован,
отсидел. В том, что последние годы жизни он провел в Израиле, есть своя
справедливость. Умер он в 1981 году.

Люся, Таня и Рема с Мотей и Аней улетели вместе 5 сентября самолетом
"Ал-Италия", прямо без пересадки доставившим их в Рим. Томар с бабушкой и
дедушкой в тот же день утром вылетели в Вену, а оттуда в Израиль. До этого
на даче были проводы, 1 сентября, в день рождения Ани; приехало больше 100
человек (говорят, в кустах пряталось много гебистов; мы их не видели - не
до этого было). Много провожающих было также на аэродроме в Шереметьево.
Одним из них был Виталий Рекубратский, муж моей двоюродной сестры Маши. Это
он помог устроиться на работу на Опытную рыборазводную станцию Сереже и
Реме. Виталий принес на аэродром и отдал мне и Руфи Григорьевне письмо
Короленко моему деду, найденное в бумагах тети Тани после ее смерти. Мы не
знали, что это был прощальный подарок. Через две недели Виталий покончил
жизнь самоубийством. 19 сентября, за несколько часов до гибели, я видел его
последний раз на дне рождения Софьи Васильевны Каллистратовой; я пишу о ней
в следующих главах. После Виталия остались два сына, Ваня и Сережа, мои
племянники. Ваня назван, конечно, в честь деда Ивана Сахарова, а младший
Сережа - в честь Сергея Ковалева, он родился через месяц после суда в
Вильнюсе.

В Италии профессор Фреззотти сделал Люсе операцию. Она прошла не так
удачно, как произведенная им же за два года перед этим, сопровождалась
кровоизлиянием (по-видимому, так как глаз был в худшем состоянии). Люся
вернулась в Москву 20 ноября, а Таня и Рема вылетели в США 8 декабря. В
Италии они жили большую часть времени во Флоренции, в православной церкви.
Мотя и Аня успели выучить несколько итальянских слов - потом они их,
вероятно, так же легко забыли. Мотя с интересом наблюдал за крещением и
другими церковными службами. Священники приезжали откуда-то издалека. Мотя
как-то узнал об их приезде первым и прибежал с криком:

- Святые отцы приехали!

Рема в Италии занимался окончательной подготовкой к печати книги "Год
общественной деятельности Андрея Сахарова". Он работал над ней около года
еще до отъезда. На обложке книги изображены я с Анечкой на руках - она
вполне уверенно и доверчиво прижалась ко мне (Рема сделал этот прекрасный
снимок незадолго до отъезда) и составитель Рема вместе с его другом Володей
Рубцовым, которому тогда сильно угрожали. В сборнике много очень
квалифицированных, необходимых комментариев, составленных Ремой. Книга
привлекла определенное внимание, издана на нескольких языках1. Комментатор
"Голоса Америки" Зора Сафир сказала, что полные тексты документов Сахарова
гораздо более содержательны и производят большее впечатление, чем те
краткие их изложения, которые обычно попадают на Запад через инкоров.

Было у Ремы и еще одно очень важное и трудоемкое дело - участие в
подготовке вторых Сахаровских слушаний, которые состоялись в Риме в конце
ноября, уже после отъезда Люси.

Первые Сахаровские слушания состоялись в Копенгагене еще в 1975 году,
вскоре после того, как было объявлено о присуждении мне Нобелевской премии
Мира. Их организовал специально для этого созданный Комитет; цель Слушаний
состоит в том, чтобы заслушать сообщения о положении с правами человека в
СССР (на следующих Слушаниях - и в других странах Восточной Европы) и
принять обоснованное резюме для информирования широкой общественности,
привлечения общественного внимания во всем мире. Организаторы Слушаний
обратились ко мне с просьбой разрешить использовать мое имя; я согласился,
считая, что это начинание может быть важным и полезным. Конечно, проведение
Слушаний требует огромной подготовительной работы, с тем чтобы
представленные сообщения были важными и точными, с исключением всего
непроверенного, недостоверного, ложносенсационного. Четкий ум, широкая
информированность и органическая, абсолютная добросовестность Ремы
незаменимы для такого дела. И действительно, в том, как прошли Слушания в
Риме (а потом - в Вашингтоне), большая его заслуга.

В сентябре или октябре в Москву приехал один из сотрудников Комитета
Слушаний Сережа Рапетти. Он пришел ко мне и передал просьбу записать на
пленку мое вступительное выступление на Слушаниях. К счастью, я уже имел
подготовленный текст. Рапетти увез запись с собой. На аэродроме его
подвергли обыску (несомненно, это результат прослушивания в нашей
квартире), однако ничего не нашли. Сережа очень хорошо знает русский язык,
его мать - русская, и гебистам это, конечно, известно. Когда он шел к
самолету, шедший рядом гебист произнес:

- Следующий раз приедешь - убьем.

Осенью 1977 года, во время пребывания Люси в Италии, у меня было несколько
общественных выступлений. Одно из них - обращение к Белградской конференции
по проверке выполнений Хельсинкских соглашений. (Хельсинкская группа в
сентябре, уже после отъезда Люси, выступила с обращением к Белградской
конференции, но оно мне чем-то не понравилось, и я написал отдельное
письмо.) В этом документе я подчеркнул принципиальное значение официального
признания в Хельсинкском Акте связи международной безопасности и
гражданских прав человека и охарактеризовал те нарушения этих прав, которые
имеют место в СССР вопреки Хельсинкским соглашениям. В числе других я
назвал нарушения свободы обмена информацией, в частности между гражданами
различных государств, и нарушения свободы выбора страны проживания. В
особенности я подчеркнул недопустимость репрессий против членов
Хельсинкских групп, назвав их вызовом, брошенным другим странам -
участникам Хельсинкского Акта. Я перечислил поименно всех арестованных
участников Хельсинкских групп и призвал правительства западных стран -
участников Акта и их представителей на Белградской конференции потребовать
немедленного освобождения арестованных участников Хельсинкских групп в
качестве предварительного условия переговоров в Белграде по всем остальным
вопросам.

Свое обращение я передал, как всегда, иностранным корреспондентам для
опубликования, но еще до этого, учитывая важность документа, в течение трех
дней посетил консульства ряда западных стран (кажется, 12 стран) и вручил
тексты обращения консулам для передачи правительствам их стран и
представителям на конференции. Я договаривался о встречах по телефону;
каждый раз просил, чтобы меня встретил на улице сотрудник консульства
(иначе меня, конечно бы, не впустили). Объезжал я консульства на
академической машине. КГБ никак не препятствовал мне физически. Раза три
гебисты демонстративно фотографировали меня около посольства. В эти же дни
была повреждена наша личная машина "Жигули". Ночью машина стояла около дома
одного нашего друга. Утром он обнаружил, что в замки двери и багажника
залита эпоксидная смола; она еще не успела загустеть, и ему удалось открыть
дверь и доехать до нас. Пока он рассказывал Руфи Григорьевне и мне о
происшествии, была произведена еще одна поломка - каким-то острым предметом
в нескольких местах был через переднюю решетку проколот радиатор, и вся
охлаждающая жидкость вылилась на землю. Нам пришлось менять радиатор и
замки (в которых, кроме полностью застывшей эпоксидной смолы, оказались еще
куски проволоки). Несомненно, эти поломки - способ КГБ выразить свое
недовольство моим Обращением и посещениями консульств. Западные
правительства, к сожалению, не решились последовать моему призыву и
потребовать освобождения Орлова и его товарищей в качестве условия открытия
Конференции.

Два других моих документа, написанные и опубликованные тогда же, касались
проблемы смертной казни и проблемы ядерной энергетики.

Письмо о смертной казни я написал, получив от Эмнести Интернейшнл
предложение выступить на симпозиуме по этой проблеме, который предполагался
в Стокгольме; оно было адресовано Организационному комитету симпозиума. Я
уже писал, что еще в отрочестве я с волнением читал материалы сборника
"Против смертной казни", в составлении которого принимал участие мой дед
Иван Николаевич Сахаров. В 1962 году я написал письмо в редакцию газеты
"Неделя", поводом к которому послужило сообщение о смертном приговоре
старику-фальшивомонетчику, по-видимому душевнобольному. В 1972 году я был
автором и (вместе с Люсей) участником сбора подписей под Обращением об
отмене смертной казни, адресованным правительству СССР в связи с 50-летием
СССР. Я полностью разделяю принципиальную позицию Эмнести Интернейшнл,
выступающей за отмену смертной казни и запрещение пыток во всем мире. В
своем письме Организационному комитету симпозиума я выразил свою точку
зрения так, как она сложилась у меня к этому времени (приложение 5). В 1979
году я обратился к Брежневу с просьбой приостановить исполнение смертного
приговора трем армянам, осужденным по обвинению в совершении взрыва в
московском метро, так как их вина, по моему мнению и по имеющейся у меня
информации, не была доказана в открытом судебном разбирательстве, в
условиях, исключающих судебную ошибку, фальсификацию и судебный произвол.
(Подробней я об этом рассказываю в одной из последующих глав.)

В современном мире огромное значение имеет проблема ядерной энергетики.
Свою статью на эту тему я написал по просьбе Франтишека Яноуха, чешского
физика, живущего и работающего в Швеции. В пользу быстрого развития ядерной
энергетики (конечно, при должном внимании к радиационной безопасности) -
экономические и технические соображения, относительная экологическая
безвредность (например, при сравнении с углем) и политические соображения -
необходимость странам Запада иметь экономическую независимость от стран -
производителей нефти и газа, в том числе от СССР. Статья была напечатана в
нескольких странах1. Отчасти продолжением этой же дискуссии явился обмен
письмами с Генрихом Бёллем во время его приезда в СССР в 1979 году
(приложение 6). Я получил через Льва Копелева письмо Бёлля и ответил ему в
письменной форме (так у меня лучше получается). Предполагалось, что Бёлль с
Аннемарией приедут к нам, но в последний момент его планы изменились, и мы
встречались на квартире у Копелевых, срочно выехав туда на такси. Люся
прихватила с собой заготовленную ею еду. У Копелевых был также в гостях
Фазиль Искандер, рассказавший за столом несколько забавных эпизодов из
своего детства, которые вполне могли бы украсить книгу о Сандро из Чегема.
Наш разговор с Бёллем, полуписьменный, полуустный, был продолжением той
откровенной и содержательной беседы, которая состоялась у нас за четыре
года до этого и, я надеюсь, еще получит свое дальнейшее развитие (написано
еще при жизни Бёлля).

Среди других общественных дел этих дней - письмо директору Федерации
американских ученых (ФАС) Джереми Стоуну с просьбой организовать кампанию в
защиту отказников д-ров Меймана и Гольфанда. Мне были хорошо знакомы
работы, которые в первой половине 50-х годов выполнили Мейман и Гольфанд, и
степень их допуска к секретной информации. Ни один из них не был знаком с
реальными конструкциями - они проводили расчеты в идеализированных,
модельных предположениях методами, которые сейчас уже не представляют
практического интереса. Оба никогда не были на объекте. Поэтому я с полным
основанием мог утверждать в своем письме, что в настоящее время не может
быть никаких причин для отказа им в выезде из СССР. Я хорошо знал адресата
письма - д-ра Дж. Стоуна. В 1975 году он вместе с женой посетил меня на
даче. Люся была тогда в Италии. Мы имели содержательный, запомнившийся
разговор. И я, и присутствовавшие при этой встрече Руфь Григорьевна, Таня и
Ефрем вынесли из нее чувство симпатии к нашим гостям.


ГЛАВА 25

1978 год.
 Отъезд Алеши.
 Суды над Орловым, Гинзбургом, Щаранским.
 Отдых в Сухуми. Негласный обыск

Алеша и Оля получили разрешение на выезд на третий день после подачи
документов. Как я уже писал, Оля осталась в Москве с Катей. Она дала Алеше
требуемую в ОВИРе справку об отсутствии у нее к нему материальных претензий
(мы перевели ей оговоренную сумму). Вопрос о разводе, по ее просьбе и
договоренности с Алешей, должен был решаться через год. До моей высылки в
Горький мы с Люсей несколько раз, каждый раз с разрешения Оли, были у нее в
оставшейся за Олей квартире, проводили по нескольку часов с нашей внучкой
Катей. Ко мне Катя относилась сердечно, доверчиво, к Люсе - более
настороженно. Очевидно, это было следствие каких-то разговоров, которые она
слышала.

Алеша уезжал 1 марта 1978 года. Накануне, вернее уже в ночь на 1 марта, он
простился по очереди с каждым, кто оставался, - с Руфью Григорьевной, с
мамой, со мной, с Лизой. По дороге на аэродром Алеша попросил остановиться
у памятника Пушкину. Он один вышел из машины и положил цветы к подножию
памятника. Это было его прощание со страной, из которой он - не по своей
воле - уезжал. Прощание с тем, что он в ней любит.

Алеша улетел уже утром самолетом, летевшим прямо на Италию. При отъезде
произошел некий почти фарсовый (а может и нет) эпизод.

Алеша вез с собой несколько фотографий тех дорогих ему людей, которые
оставались здесь, и уже умерших - бабушки и дедушки с отцовской стороны.
Все эти фотографии ему не разрешили взять с собой (чистый произвол, мелкая
месть КГБ). Люся и я стали громко протестовать, и гебисты-таможенники вроде
уступили, но повели Алешу на личный досмотр. Он стал раздеваться и в этот
момент увидел, как таможенники опять отложили в сторону фотографии - они
хотели его обмануть. Он бросился на них, кого-то ударил, выхватил
фотографии, заодно вовсе ему ненужную бутылку водки, которую тоже не хотели
пропускать, и, прижимая все эти трофеи к себе, полураздетый выскочил к
самолету. Через три часа он был в Италии. А в мае Алеша прибыл в США.

Весной 1978 года у нас произошло радостное событие. Моя дочь Люба, вышедшая
замуж в 1973 году, родила мальчика - еще одного моего внука. Его назвали
Гриша, Григорий. К сожалению, жизнь складывается так, что с самого его
рождения и до сих пор я не мог принимать непосредственного участия в его
воспитании, видел его не очень часто (а с момента высылки и вовсе ни разу).
Сейчас ему пошел четвертый год!

В те же дни в Москве начался суд над основателем Московской Хельсинкской
группы, членом-корреспондентом Армянской Академии наук Юрием Федоровичем
Орловым. Одновременно в Тбилиси начался суд над членами Грузинской группы
Гамсахурдиа и Костава.

Я сначала предполагал проводить часть времени в Москве, а часть - в
Тбилиси. Мы с Люсей даже поехали в конце первого дня на аэродром, но,
узнав, что один из обвиняемых в Тбилиси (Гамсахурдиа) на суде осуждает свою
правозащитную деятельность, я отменил поездку туда. Видимо, агенты КГБ
остались недовольны этим решением. В последующие дни то и дело звонили
какие-то люди, якобы грузины (может быть, это и были грузины, но,
несомненно, гебисты), и упрекали меня за то, что, когда можно было поесть
хороших грузинских шашлыков, я был тут как тут, а когда в беде хорошие
грузинские парни, меня нет. Насчет шашлыков у них вышла осечка: я в Грузии
их ни разу не ел, не очень люблю. Относительно же Гамсахурдиа и его позиции
на суде, а потом выступления по телевидению, где он также признавал
ошибочность своих публичных выступлений и контактов с иностранными
дипломатами, следует сказать следующее.

Я уже не раз писал, что не считаю правильным осуждать кого-либо за подобные
отступления. Силы человеческие ограниченны, и часто многие переоценивают
свои возможности, да и обстоятельства бывают иногда непредвиденные. Тяжелей
всего в таких случаях судят себя сами эти люди. Но тем выше мы должны
ценить стойкость и мужество тех, кто выстоял. О многих из них речь в этой
книге. Мераб Костава, подельник З. Гамсахурдиа, - один из них. Он оказался,
после отступления Гамсахурдиа, один. И не отступил. Мужественно и достойно
Мераб вел себя и в лагере, и в ссылке, в холодном, непригодном для южанина
климате. Срок ссылки кончался в начале 1982 года. Но КГБ организовал новую
провокацию против него - об этом и дальнейшей судьбе Мераба я расскажу
потом.

Как я уже писал, многие - и я в том числе - думали, что власти (КГБ) не
решатся арестовать члена-корреспондента Академии Юрия Орлова, а когда
арестовали - что его не приговорят к лагерю, в худшем случае - к ссылке. Мы
ошиблись. Орлов был осужден к максимальному сроку, допускаемому 70-й
статьей (ее первой частью) - к 7 годам лагеря и 5 годам ссылки и потом, в
заключении, непрерывно подвергался самым изощренным притеснениям, создающим
угрозу его здоровью и самой жизни. Недавно Президиум Академии наук Армении
исключил его на тайном заседании из состава Академии с вопиющим нарушением
устава. Суд над Орловым проходил все в том же Люблино. На него приехало
очень много друзей обвиняемого, много иностранных корреспондентов и
представители некоторых иностранных посольств. Но на этот раз нас не
пустили даже к зданию суда - специальные ограждения и наряды милиции не
подпускали ближе 15-20 метров. Во время процесса жену и сыновей Орлова
дважды обыскивали с применением грубой физической силы, срывали одежду -
искали магнитофон с записью этого формально открытого суда. Даже адвоката,
однажды, разошедшиеся гебисты подвергли насилию - заперли во время процесса
в комнате рядом с залом.

В последний день суда, перед вынесением приговора, когда я стал громко
настаивать, чтобы присутствующих друзей подсудимого пустили на суд, и стал
протискиваться сквозь толпу, возникла потасовка, подобная той, которая
происходила в Омске. Меня, а потом и других, поволокли в стоящие рядом
милицейские машины; я ударил кого-то из гебистов, один из гебистов очень
сильно и профессионально ударил Люсю по шее, она ему ответила. При
заталкивании в машину Люся уже по инерции нечаянно ударила начальника
местного отделения милиции. Нас с Люсей вскоре отпустили, а потом вызвали
повесткой в суд. Обвинение - хулиганские выкрики во время суда; штрафы: мне
- 50, Люсе - 40 рублей. Во время суда Люся сказала:

- Сотрудника ГБ я ударила правильно и не раскаиваюсь. Начальника отделения
(фамилия) я ударила зря, прошу его извинить меня.

Ее слова были полностью проигнорированы - за рукоприкладство нас судить
тогда не собирались. В зале присутствовало много милиции: вероятно, они
были довольны Люсиными словами. Двоих из задержанных одновременно с нами
осудили на "15 суток". Я чувствовал себя немного виноватым перед ними.

Через полтора месяца состоялись еще два суда и опять одновременно и в