и меня в подъезд и там внезапно отпустили; я добежал до двери и
запер ее за собой на цепочку. На следующий день пришел неизвестный мне
капитан милиции. За несколько минут до него пришел слесарь менять замок.
Капитан стал требовать моей явки на регистрацию, а когда я отказался,
составил протокол "о нарушении требования работника милиции", заставив
слесаря расписаться в качестве свидетеля. Очевидно, слесарь тогда был для
этого и нужен, а для чего понадобилось вообще ломать и менять замок, я до
сих пор не знаю. Дальнейших последствий в этот раз не было.

Все эти годы, когда я выхожу из дома, за мной немедленно следуют
"наблюдатели" из КГБ. Многих из них я знаю в лицо. В лесу это иногда
парочка, изображающая "любовь". Иногда это наблюдатель, который прячется за
толстым стволом дерева в двух шагах от нас; если мы его заметили и ему
некуда спрятаться, он стремительно убегает. Когда в 1981 году мы с Люсей
стали ездить на машине, гебисты тоже стали ездить за нами, обычно на двух
машинах. Иногда они "пугали", создавая ситуацию, похожую на аварийную. И
машины, и пешие сопровождающие обычно меняются на протяжении одной поездки:
в общем, государственных, а верней - народных, денег не жалеют. Какую цель
они преследуют? С одной из них я непрерывно сталкиваюсь - они не дают
позвонить по телефону-автомату в Москву, или в Ленинград, или куда-либо
еще: забегают передо мной на любую почту по дороге и, очевидно, дают
команду выключить аппарат, во всяком случае он оказывается "неработающим"
(читатель, конечно, помнит, что в квартире телефона нет; более того,
телефон у нас в Москве на улице Чкалова и даже на даче выключен еще 22
января 1980 года). Очень редко мне (и Люсе - на нее тоже распространяются
эти фокусы) удается обмануть их бдительность. Например, недавно, когда я
беспокоился о здоровье Наташи в Ленинграде, я вышел с помойным ведром,
оставил его у помойки и, не заходя обратно в дом, забежал на почту (после
этого случая, вплоть до 16 декабря 1986 года, милиционер выходил вместе со
мной и Люсей к помойке). Другая их цель (вероятно, главная) - пресечь
возможность контактов с людьми на улицах. Опасаются ли они, что я сделаю
попытку явочным порядком уехать в Москву? Вряд ли, тут они знают свои
"возможности" (я тоже).

Однажды они сочли нужным сделать "демонстрацию" этих возможностей. Это было
накануне Общей сессии Академии наук в марте 1980 года. Общая сессия
проводится по уставу ежегодно - на ней президент и ученый секретарь делают
отчетные доклады о работе Академии и ее ученых за год, проводится
обсуждение докладов и организационных вопросов, многие из которых требуют
голосования и кворума. Согласно Уставу, присутствие академиков на Общей
сессии является правом и обязанностью, каждое исключение из списков на
данную сессию (по болезни, по причине заграничной командировки)
рассматривается Президиумом Академии в индивидуальном порядке (так же, как
в случае выборов). Я послал заранее телеграмму в Президиум с просьбой
выслать мне приглашение на сессию (их рассылают всем академикам, но я в
этот раз - и в последующие - его не получил). Ответа на телеграмму долго не
было. Я послал повторный запрос, и тут, наконец, пришел беспрецедентный
ответ:

"Ваше присутствие на сессии не предусматривается". (!)

Иностранным корреспондентам, сообщавшим об инциденте, возможно, не была
полностью понятна языковая и ситуационная пикантность телеграммы. Кем не
предусматривается? Уставом? Но Устав говорит прямо противоположное. Я понял
из телеграммы, что АН СССР полностью идет на поводу у КГБ, нарушая
собственный Устав. Вечером накануне сессии уезжали Руфь Григорьевна с Лизой
(которую тогда еще пускали). Мы с Люсей поехали их провожать. Но, когда я
попытался внести в вагон чемодан Руфи Григорьевны (она уже вошла в тамбур),
передо мной неожиданно выросла шеренга вооруженных людей, сцепивших руки
так, что я не мог пройти. У одного из них пистолет был вынут из кобуры. Я
попрощался с Руфью Григорьевной издали. Потом Лиза рассказывала, что в
дороге на глазах у Руфи Григорьевны были слезы. Надо знать ее - никогда не
плачущую и не позволяющую себе расслабиться в самых трагических ситуациях
жизни, чтобы вполне оценить ее переживания. Так КГБ продемонстрировал, что
с запретом мне выезжать из Горького они шутить не намерены.

В тот же день, вернувшись в квартиру, мы с Люсей столкнулись с еще одним
сюрпризом. Слушать радио по транзистору было невозможно. Из обоих наших
приемников несся сплошной рев. Это была "индивидуальная глушилка", очевидно
установленная где-то поблизости. В дальнейшем мы стали слушать радио,
выходя из дома и удалившись от него на 50-100 метров. На период сессии
Академии перед дверью квартиры Руфи Григорьевны тоже был установлен
милицейский пост, и к ней тоже, как и ко мне, пускали лишь очень немногих.
Зачем была осуществлена эта безусловно беззаконная акция, чего боялся КГБ -
до сих пор мне неизвестно.

КГБ осуществляет здесь, в Горьком, не только надзор надо мной и изоляцию,
но и некоторые еще более "деликатные" акции. С первых недель пребывания в
Горьком мы стали замечать следы проникновения в квартиру посторонних людей
- не всегда безобидные. То и дело оказываются испорченными магнитофоны,
транзисторы, пишущая машинка (за это время мы ремонтировали их по многу
раз). Наиболее важные и невосполнимые записи, документы и книги я боюсь
оставлять в квартире и постоянно ношу с собой (ниже я расскажу, что и эта
мера дважды не помогла). Но кое-что из мелочи, которую я не брал с собой,
возможно, пропадало. Мы предполагали, что милиционеры без особых церемоний
пускают гебистов в квартиру. Вероятно, сейчас это именно так и происходит
(быть может, не каждый из дежурящих милиционеров к этому причастен, а
только те из них, которые пользуются доверием КГБ или попросту являются
сотрудниками).

Но в первые полгода, как мы выяснили, действовал другой способ. Как я
писал, одна из комнат в квартире была как бы служебным помещением, и ключи
от нее были у женщины, называвшей себя "хозяйкой". Она действительно иногда
давала нам смену постельного белья, хранившегося у нее в шкафу, и
полотенца. Но в основном ее функции были нам непонятны. Она почти каждый
день приходила и без видимого дела сидела в "служебной" комнате, оставив
приоткрытой дверь, а затем уходила, заперев дверь на свой ключ. На
следующий день повторялось то же самое. Подоплека всего этого раскрылась
случайно. В июле 1980 года однажды, когда мы отдыхали после обеда, уже
около 7 вечера прибежала запыхавшаяся девушка с почты. Только что пришел
телеграфный вызов на телефонный разговор с Нью-Йорком. Это мог быть вызов
от детей, и мы, естественно, заспешили на почту. Несомненно, именно на эту
спешку и рассчитывал КГБ; в частности, вероятно, их интересовала та сумка с
моими рукописями и документами, которую я, как уже сказал, носил с собой, а
может, и что-нибудь еще. Потом, рассмотрев вызов, мы увидели, что он пришел
в Горький в 11 часов утра, т. е. 8 часов "вылеживался" в КГБ. К слову, мы
так и не знаем, от кого был вызов, и больше никаких вызовов из-за рубежа не
получали. Я первым пришел на почту, вслед за мной - Люся. Она захватила с
собой мою сумку, но забыла какие-то вещи, кажется сигареты. Кроме того, на
почте не было часов, поэтому мы не знали, прошел ли срок вызова. Люся
вернулась в квартиру. И тут она увидела в нашей спальне и в соседней с ней
комнате двух гебистов: один из них рылся в моих бумагах, а другой что-то
делал с магнитофоном (потом оказалось, что запись, которую я наговорил в
магнитофон для детей, была стерта). Люся страшно закричала, и гебисты
бросились бежать. Но не к входной двери, а в комнату "хозяйки", которая
была открыта, так же как окно. Гебисты вскочили на диван, опрокинув его,
потом на подоконник, оставив на нем следы, и выпрыгнули наружу. Люся тут же
позвала милиционера и показала ему этот разгром; кажется, он был несколько
растерян. Сама же Люся потом рассказывала, что у нее было неприятное
чувство от всего происходящего. Теперь нам стало ясно, в чем была основная
функция "хозяйки". Просто она должна была, уходя, оставлять открытым окно
(все окна в нашей квартире запираются изнутри на задвижку, и если она
закрыта, то снаружи открыть окно невозможно). Проникнув в комнату "хозяйки"
с улицы, гебисты уже совсем просто открывали своим ключом дверь изнутри,
делали в квартире, что хотели, и тем же путем уходили. При этом милиционер
не должен был знать об их визитах (лишний свидетель и, вероятно,
большинство из них не сотрудники КГБ). Именно за это "хозяйка" и получала
свою зарплату!

В этот день Люся должна была уезжать в Москву. На другой день я послал
телеграмму председателю КГБ СССР Андропову с протестом против беззакония.
Люся провела в Москве пресс-конференцию, на которой она рассказала о новом
беззаконии КГБ, а также послала телеграмму президенту АН СССР А.
Александрову, в которой поставила его в известность о произошедшем.
Аналогичные телеграммы она послала и президентам американских академий,
членом которых я состою. Через несколько дней на квартиру пришел курьер КГБ
с повесткой на беседу по поводу моей телеграммы Андропову. Я пошел.
Состоялся разговор с двумя гебистами, один из которых отрекомендовался
начальником ГБ Горьковской области, а другой - майором Рябининым из Москвы.
С Рябининым у нас в дальнейшем была еще одна встреча (во время голодовки
1981 года). К сожалению, я провел эту беседу неудачно, в "ненаступательном"
духе и в значительной степени "смазал" психологический эффект создавшейся
ситуации. В заключение рассказа об этом эпизоде я хочу подчеркнуть, что
тайные проникновения гебистов в квартиру (все равно - через окно или через
дверь) являются грубейшим нарушением права неприкосновенности жилища и
других прав, а также создают угрозу для самой моей и Люсиной жизни:
например, мало ли что они (при желании) могут подсыпать в еду или куда
захотят. Последняя мысль (в отношении меня) упомянута в Люсином письме
Александрову и президентам американских академий.

Что касается "хозяйки", то я перестал пускать ее в квартиру. Она (и КГБ)
легко примирились с этим. Ее функция была раскрыта, и больше она не была
нужна.

Как задним числом мне очевидно, КГБ продолжал охотиться за моей сумкой все
последующие месяцы. К сожалению, я относился к этой опасности слишком
легкомысленно и очень многое имел в одном экземпляре (и тем самым - в одном
месте). Через восемь с половиной месяцев КГБ добился своей цели,
воспользовавшись моей неосторожностью при посещении поликлиники. Вот как
это произошло.

Я в Горьком не имел возможности пользоваться услугами врачей. Все мои
лечащие врачи остались в Москве. Но большие неприятности с зубами все же
вынудили меня в сентябре 1980 года обратиться в зубоврачебную поликлинику.
Мне подлечили некоторые зубы, удалили другие и назначили на протезирование.
В начале февраля мне обточили несколько зубов, сняли мерки. Потом полтора
месяца я с нетерпением ждал открытки от врача-протезиста и, получив ее
утром 13 марта 1981 года (в это время Люся была в Москве), заторопился на
прием. Надо сказать, что как раз в эти дни я обнаружил ошибку в одной своей
работе и находился в несколько "отключенном" состоянии, больше думая о
формулах, чем о чем-либо ином. Придя в поликлинику, я хотел по лестнице
подняться на верхний этаж, в кабинет, но в этот момент врач-протезист К.
вышла мне навстречу и предложила пройти в другой кабинет на первом этаже.
Это было мне легче: я всегда с трудом поднимаюсь по лестницам из-за сердца.
Кто-то стоявший рядом сказал, что наверху ремонт (что было неправдой!). При
входе в кабинет К. сказала, что это - хирургический кабинет и что по
строжайшему распоряжению главного врача я должен оставить свою сумку при
входе (чистейшая глупость, вернее - умышленный обман: о какой стерильности
может идти речь при обточке зубов, при грязных полах и т. п.?). Я, конечно,
должен был или отказаться от приема, или настоять на отмене распоряжения.
Но я вместо этого обратился с просьбой к медсестре, стоявшей рядом,
присмотреть за моей сумкой или взять ее в кладовку. Медсестра сказала:

- Не беспокойтесь, у нас здесь никогда ничего не пропадает.

Я посмотрел, что в коридоре сидят больные, ожидающие приема, и тут допустил
свою главную ошибку, подумав, что на глазах у такого числа людей ничего с
моей сумкой не произойдет. Как говорится, когда Бог хочет наказать, он
лишает разума. Доктор К. стала заниматься моими зубами. Я сидел спиной к
входной двери. Дверь скрипнула. Вдруг К. воскликнула:

- Кто это?

И потом, после паузы:

- А, это вы.

Вошла главный врач; к сожалению, забыл ее фамилию. Она тут же вышла, а
минут через пять вошла опять. Еще через 10 минут К. окончила свою работу, я
вышел в коридор и не обнаружил там своей сумки! Один из присутствующих
больных рассказал, что какие-то двое мужчин вертелись около сумки,
заглядывали в кабинет. Потом один из них взял сумку и внес ее в кабинет.
Это не привлекло ничьего внимания: ведь он же не унес сумку, а наоборот,
внес ее туда, где находился ее владелец. О дальнейшем можно догадываться.
Вероятно, второй гебист вошел в кабинет с сумкой большего размера и за моей
спиной положил в нее мою; после этого он мог спокойно уйти. Какова была
роль при этом главного врача, во всех деталях не знаю. Но несомненно, что
распоряжение не пускать меня с сумкой в кабинет она сделала вполне
сознательно и понимая, зачем это.

Удар КГБ был чрезвычайной силы. Пропало множество моих записей как
общественного, так и чисто научного характера, множество документов, писем
ко мне и копии моих писем (так же как копии Люсиных писем детям), три
толстых тетради моего дневника за 14 месяцев и три таких же тетради -
рукописи моих воспоминаний. Первая тетрадь воспоминаний пропала в ноябре
1978 года во время негласного обыска. Я затратил оба раза большой труд, как
оказалось - в значительной степени впустую. В приложении 9 приведено мое
заявление по поводу пропажи сумки. Оно вызвало большой отклик во всем мире
- КГБ вновь покрыл себя позором. Кража заставила меня существенно изменить
многие планы, временно отставить в сторону некоторые задуманные научные
работы. Необходимо было спешить с воспоминаниями, пока КГБ не вырвет их у
меня из рук или не помешает их завершению иным способом. Если эти
воспоминания оказались все же перед тобой, мой дорогой и уважаемый читатель
(не из КГБ), это будет означать, что мои старания на этот раз оказались не
напрасными.

Очень огорчила также меня (и Люсю) пропажа дневников, в которых я записывал
не только ежедневные события, но и пришедшие в голову мысли, впечатления от
книг, включая научные, впечатления от кино, от разговоров и т. п. Там же
были четыре статейки-эссе на литературно-философскую тему. Две - о
стихотворениях Пушкина "Давно, усталый раб, замыслил я побег..."1 и "Три
ключа". Во второй статье я говорил и о стихотворении "Арион", которое, по
моему мнению, имеет внутренние связи со стихотворением "Три ключа" и важно
как для понимания состояния души и творчества поэта, так и для меня самого,
оказавшегося на Горьковской скале в то время, как многие мои друзья - в
пучине вод. Я пытался потом восстановить эти статьи (объединив их вместе) в
дневнике, но по второму разу, как это часто бывает, получилось хуже - суше
и как-то механичней. Боюсь, что то же самое случится частично с
воспоминаниями; буду стараться этого избежать. Две другие статьи: 1) об
"Авессалом, Авессалом" Фолкнера и 2) о замечательной повести Чингиза
Айтматова "И дольше века длится день" - я даже не пытался восстановить.
Одну вещь из сумки гебисты вернули, верней подбросили. Когда я,
потрясенный, вернулся из поликлиники, на столе лежало письмо, которое я
собирался по дороге в поликлинику отправить в Институт научной информации
(с просьбой о присылке оттисков научных статей). Видимо, они таким способом
оставили "визитную карточку" (проникнув в запертую на ключ квартиру мимо
милиционера), а, может, попутно они хотели показать, что они не мешают моей
научной работе. (Но это не так.) Кража сумки потрясла меня (тут были
чувство досады на самого себя за неосторожность, горькое сожаление о
пропавших, совсем невосполнимых письмах и документах и трудно или частично
восстановимых рукописях, боль за потерю ценностей чисто личного характера и
неприятный осадок от того, что в чужие и враждебные руки попали интимные
письма и записки). Это потрясло Люсю тоже. Люся говорит, что я был в
состоянии физического шока, буквально трясся. Это было действительно так. И
все же мы не были сломлены, даже на какое-то время. Моя активность, может,
даже возросла в эти дни (общественная; научную работу я был вынужден
надолго отложить в сторону).

Люся приехала 13-го вечером. Я ее "огорошил" сообщением о краже еще на
вокзале. Обратно в Москву она уехала 24 марта. Перебирая свои бумаги, я
нашел 6 документов, написанных в эти дни. Это:

1) Обращение в защиту Толи Марченко, арестованного незадолго перед этим;

2) Автобиография для юбилейного сборника, который подготавливали к моему
60-летию друзья;

3) Статья "Ответственность ученых" (черновой вариант статьи был в сумке, и
все пришлось писать заново);

4) Обращение о краже;

5) Уточненный список моих выступлений для сборника;

6) Письмо о Валленберге.

При этом в первые дни после Люсиного приезда мы "отдыхали", верней
старались освободиться от чувства кошмара: ездили через весь город смотреть
какой-то боевик с Бельмондо, очень замерзли. Так продолжалась жизнь!..

Я не буду повторять здесь историю Рауля Валленберга - она известна всему
миру. Недавно я слышал по радио, что на запрос шведского МИД советские
власти вновь ответили, что Валленберг умер в 1947 году и что дело его не
может быть предъявлено, так как оно сожжено. Но, во всяком случае,
последняя часть ответа - ложь. На всех следственных делах НКВД-КГБ стоит
пометка "Хранить вечно" - и она выполняется, за некоторыми исключениями,
когда из дел, по распоряжению самого высшего руководства, изымались
отдельные страницы, но и эти дела остались в какой-то форме. (Я слышал на
объекте рассказ, как все это делалось, от Г-ва - одного из работников КГБ,
принимавшего участие в переборке старых дел тридцатых - сороковых годов: во
всех делах сохранялись первые страницы, в делах, по которым был расстрел, -
обязательно справка о приведении приговора в исполнение, в этой справке
была графа - пистолет номер такой-то.)

Несомненно, что дело, в котором речь идет об иностранном подданном, при
всех обстоятельствах (на всякий случай) сохраняется полностью.

Рауль Валленберг - один из тех людей, которыми гордится не только Швеция,
но и все человечество. Нельзя ослаблять дипломатических усилий, добиваясь,
чтобы советские власти, пока, к сожалению, продолжающие покрывать
преступления Сталина и его сообщников, все же раскрыли тайну, связанную с
судьбой этого замечательного человека. Если Валленберг жив, то его
освобождение в огромной степени способствовало бы авторитету нынешнего
руководства СССР, которому вроде бы не к лицу принимать в свой багаж
преступления прошлых лет.

Почти сразу после кражи я начал по памяти восстанавливать украденное
(дневники и воспоминания), при этом я все писал, наученный горьким опытом,
в двух экземплярах под копирку. (Люся просила меня так делать и раньше, но
я ее совета до кражи не послушался - без копирки писать удобней и быстрей,
легче делать исправления и можно пользоваться мягкими ручками и
фломастерами. Но тут пришлось смириться.) Один экземпляр написанного мною
Люся примерно раз или два в месяц отвозила в Москву и потом переправляла в
США Реме и Тане. Как она это делала - целая история; рассказывать ее,
однако, в подробностях - пока преждевременно. Опасаясь краж и негласных
обысков, Люся в Москве и поезде ни на минуту не расставалась с рукописями,
часто весьма объемистыми. К апрелю 1982 года, через год с небольшим после
кражи, я закончил вчерне рукопись и начал на основе имев