такому общему вопросу. Спонтанно, без
размышлений, я спросил:

- Почему наши новые разработки идут так медленно? Почему мы все время
отстаем от США и других стран, проигрывая техническое соревнование?

Я не знаю, какого рода ответа я ждал. Через 20 лет в "Меморандуме"
Сахарова, Турчина и Медведева задается этот же вопрос и дается ответ, что
это отставание связано с неразвитостью демократических структур управления,
недостатком информационного обмена, недостатком интеллектуальной свободы.
Но вряд ли тогда я осознанно думал об этом. Берия ответил мне прагматически:

- Потому что у нас нет производственно-опытной базы. Все висит на одной
"Электросиле". А у американцев сотни фирм с мощной базой.

(Такой ответ был мне, конечно, не интересен.) Он подал мне руку. Она была
пухлая, чуть влажная и мертвенно-холодная. Только в этот момент я, кажется,
осознал, что говорю с глазу на глаз со страшным человеком. До этого мне это
не приходило в голову, и я держался совершенно свободно. Вечером этого дня
я был у родителей и рассказал им о своей встрече с Берией. Их испуганная
реакция усилила мои ощущения; быть может даже, сейчас это трудно
восстановить, только тогда я осознал их.


ГЛАВА 10

Перед испытанием

Подготовка к испытанию первого термоядерного заряда была значительной
частью всей работы объекта в 1950-1953 гг., так же как и других организаций
и предприятий нашего управления и многих привлеченных организаций. Это была
комплексная работа, включавшая, в частности, экспериментальные и
теоретические исследования газодинамических процессов взрыва,
ядерно-физические исследования, конструкторские работы в прямом смысле
этого слова, разработку автоматики и электрических схем изделия, разработку
уникальной аппаратуры и новых методик для регистрации физических процессов
и определения мощности взрыва.

Громадных усилий с участием наибольшего числа людей и больших материальных
затрат требовали производство входящих в изделие веществ, другие
производственные и технологические работы.

Особую роль во всей подготовке к испытаниям первого термоядерного изделия
(как и всех других изделий) играли теоретические группы. Их задачей был
выбор основных направлений разработки изделий, оценки и общетеоретические
работы, относящиеся к процессу взрыва, выбор вариантов изделий и
курирование конкретных расчетов процесса взрыва в различных вариантах. Эти
расчеты проводились численными методами, в те годы - в специальных
математических секретных группах, созданных при некоторых московских
научно-исследовательских институтах.

Необходимо было прежде всего разработать расчетные схемы, устойчивые к
неизбежным малым погрешностям счета и достаточно точные при приемлемом
объеме вычислительной работы. Сами расчеты были при этом "шаблонными",
почти механическими, но необыкновенно трудоемкими. Первоначально они
делались вручную (точней, на электрических арифмометрах) целыми бригадами
вычислителей. Затем, после появления первых советских
электронно-вычислительных машин (сначала на лампах, потом на транзисторах),
наши расчеты были переведены на машины. Расчеты изделий сразу стали одним
из самых важных применений ЭВМ. Наличие спроса со стороны могущественного и
богатого потребителя, в свою очередь, стимулировало разработку новых ЭВМ,
со все более высокими характеристиками быстродействия, "памяти", внешних
устройств и логическими возможностями. Впрочем, в наших делах широкое
использование ЭВМ относится к периоду уже после 1953 г. Другим "богатым"
потребителем были ракетно-космические исследования.

Теоретические группы также играли важную роль в определении задач, анализе
результатов, обсуждении и координации почти всех перечисленных направлений
работ других подразделений объекта и привлеченных организаций.

В качестве примера коротко скажу о ядерно-физических исследованиях. Они
четко распались на два направления. Во-первых, во многих группах на
объекте, в Москве и в других городах велись измерения вероятностей
("сечений") элементарных ядерных процессов, которые после некоторых
теоретических манипуляций использовались в расчетах. Например, сечения
реакций дейтерия и дейтерия с тритием использовались для вычисления
скорости термоядерных реакций при разных температурах. Во-вторых, в
экспериментальных группах объекта проводились опыты интегрального
характера, моделирующие ядерные процессы в геометрии, похожей на геометрию
изделий (примером таких интегральных установок является упомянутый в одной
из предыдущих глав ФИКОБЫН). Руководителем одной из групп этого второго
направления был Юрий Аронович Зысин. У меня были с ним самые тесные деловые
отношения. Обычно, раз в месяц или чаще, я приезжал по вечерам в его
лабораторию. Это был особый мир - мир высоковольтной аппаратуры, мерцающих
огоньков пересчетных схем, таинственно поблескивавшего фиолетовым отливом
металла (урана), обозначавшегося тогда диковинным сочетанием букв и цифр.

Сотрудники Зысина работали посменно, но, зная о моем приезде, они все
собирались, и мы не спеша, в очень дружеской и спокойной обстановке
обсуждали результаты экспериментов. Уезжал я от них обычно часов в 9
вечера. (Среди молодых сотрудников был Саша Лбов; он недавно напомнил о
себе, прислав мне в Горький ругательное письмо в связи с моим обращением к
Пагуошской конференции.)

С самим Зысиным у меня возникли и чисто личные отношения. Наши коттеджи
были расположены рядом, и мы дружили семьями - и взрослые, и дети. Старший
сын Зысина был ровесником моей второй дочери Любы. Для Клавы, оказавшейся
на объекте в некотором вакууме, это общение было в особенности важно. Мы
часто вместе катались на лыжах. В марте и апреле Юра во время этих прогулок
раздевался до пояса и скоро сильно загорал (сохранилась фотография, где мы
все, старшие и младшие, только что приехали из леса; Клава и Ирина, жена
Юры, со смехом набирают снег для снежков). Юрий Аронович иногда рассказывал
о довоенных годах, о войне (он был ее участником) и о первых послевоенных
годах в ЛИПАНе. Однажды он выступил на семинаре в ЛИПАНе с докладом, в
котором обосновывался принцип "жесткой фокусировки" при конструировании
ускорителей. К сожалению, специалисты в этой области тогда не оценили его
предложения и "доказали", что такого не может быть, потому что не может
быть. Сейчас, как известно, строительство больших ускорителей немыслимо без
использования принципа жесткой фокусировки, во много раз уменьшающего
сечение вакуумной камеры, а значит - вес магнита и стоимость (при нынешних
масштабах речь идет о многих десятках миллионов рублей, если не много
больше).

Я много имел дело также с экспериментаторами-газодинамиками, в какой-то
мере - с конструкторами, но более тесное общение было еще впереди, о нем я
пишу в главе "Третья идея".

Осенью 1952 года начальник отдела ядерных исследований на объекте
Давиденко, Зысин и я поехали в командировку в Ленинград, где в одном из
научно-исследовательских институтов велись большие работы по подготовке
радиохимических измерений при предстоящем термоядерном взрыве. Я до тех пор
никогда не бывал в Ленинграде (а в следующий раз попал в него уже вместе с
Люсей в 1971 году). Но Ленинград всегда был окружен каким-то ореолом в моем
воображении - через литературу, рассказы. При личном знакомстве это чувство
только усилилось. В Ленинграде я встретил Протопопова (инженера, с которым
мы работали на заводе в 1944 году). Он теперь работал в том же самом
институте, куда мы приехали. Протопопов был очень болен. Вскоре он умер.

Осенью 1952 года я принял участие в попытке использовать радиохимические
методы, чтобы что-то узнать об американских термоядерных зарядах. В ноябре
США произвели мощный взрыв на атолле Эниветок (Eniwetok). Через несколько
дней, когда, по нашему мнению, радиоактивные продукты с верховыми ветрами
должны были достигнуть наших долгот, произошел сильный снегопад (первый в
этом году). То ли Давиденко, то ли я предложили собрать этот снег и
выделить из него радиоактивные осадки. Мы поехали на "газике" за город и
набрали влажного свежевыпавшего снега в несколько больших картонных
коробок. Затем начались операции по концентрированию. Мы рассчитывали найти
элементы, специфические для тех или иных вариантов термоядерных зарядов
(бериллий-7, уран-237 и другие). К несчастью, концентрат не дошел до
физиков. Одна из научных сотрудников-радиохимиков машинально вылила
концентрат в раковину (она, кажется, была в расстроенных чувствах по чисто
личным причинам). Начальству эта история, по-видимому, осталась неизвестной.

Сегодня, когда я пишу (верней, восстанавливаю после кражи) свои
воспоминания, с тех пор прошло уже 30 лет. Опять начало ноября, и опять
выпал первый, влажный снег. Это то, что не изменилось.

По мере приближения испытания обстановка становилась все более напряженной.

Летом 1952 года (если мне не изменяет память) произошел такой эпизод.

Возникли задержки в производстве одного из основных входящих в изделие
материалов. Ответственным по Первому Главному Управлению за производство
этого материала был Н. И. Павлов, один из руководящих работников ПГУ,
кажется в то время полковник ГБ (а может, уже генерал). Существовало в
принципе два различных метода производства - назовем их "старый" и "новый".
Старый метод использовал завод, ранее построенный для другой цели,
впоследствии отпавшей. Новый метод использовал установку, специально
построенную на основе оригинальных научно-технических разработок, и был
гораздо более перспективным. Павлов, то ли из перестраховки, то ли желая
как-то использовать уже существующий завод, решил скомбинировать оба
метода; ничего хорошего из этого не получилось, план производства материала
был сорван.

На совещании у Берии, на котором я присутствовал, кто-то поднял этот
вопрос. Берия уже имел, видимо, свою информацию. Он встал и произнес
примерно следующее:

"Мы, большевики, когда хотим что-то сделать, закрываем глаза на все
остальное (говоря это, Берия зажмурился, и его лицо стало еще более
страшным). Вы, Павлов, потеряли большевистскую остроту! Сейчас мы Вас не
будем наказывать, мы надеемся, что Вы исправите ошибку. Но имейте в виду, у
нас в турме места много!"

Берия говорил твердо "турма" вместо "тюрьма". Это звучало жутковато.
Грозным признаком было и обращение на "вы". Павлов сидел молча, опустив
голову, как, впрочем, и все остальные присутствующие. Во второй половине
рабочего дня, когда мы вернулись в управление, он не вышел на работу. Все
это приняли как должное. Конечно, Павлов полностью перестроился и вывел
старый способ из участия в деле.

Николай Иванович Павлов был одной из самых значительных и активных фигур
"во втором этаже власти" Первого Управления. Его биография такова. В 1938
или 1937 году его отозвали с последнего курса университета (кажется, с
химфака) и направили работать следователем госбезопасности. В это время
Берия менял сверху донизу аппарат, доставшийся ему от Ежова (большинство
старых просто сажал, и они, как правило, погибали в лагерях вместе со
своими недавними жертвами). Павлов оказался подходящим к своей новой роли,
быстро пошел в гору (не буду гадать, благодаря каким способностям; сам он
говорил, что никогда не применял физических мер воздействия - враги сами
признавались во всех преступлениях при виде его черных глаз!). В 1942 году
Павлов - начальник управления МГБ (или НКВД, не помню) Саратовской области
(как раз тогда там в тюрьме погибал с голоду Н. И. Вавилов; Леонтович по
этому поводу говорил: "Николай Иванович - т. е. Павлов - давно имеет
отношение к науке..."), а осенью того же года Павлов уже начальник
контрразведки Сталинградского фронта. Это был важнейший пост!

Через 20 лет мой знакомый Д. А. Фишман ехал вместе с Павловым в вагоне по
этим местам, кажется на какие-то испытания. Павлов и Д. А. стояли у окна
тамбура, курили. Павлов молча смотрел на проплывающую мимо бесконечную,
унылую солончаковую степь с редкими отдельными чахлыми кустиками. Внезапно,
видимо под действием нахлынувших воспоминаний, он начал говорить. Д. А.
отказался (побоялся) сказать мне конкретно, что это были за воспоминания,
сказал только, что это было неописуемо страшно.

В начале 1943 года Павлов по распоряжению Берии получает новое назначение -
уполномоченного ЦК КПСС и Совета Министров при Лаборатории 2. Научным
руководителем тогда же там был назначен Курчатов. Павлов стал атомщиком. В
этой области он вновь проявил свои незаурядные способности - как
организационные и бюрократические, так и понимание научной и инженерной
стороны дела. Я его застал уже в Первом Главном Управлении. Это был
крепкий, сангвинического телосложения человек с иссиня-черными гладкими
волосами и черными глазами на светлом красивом энергичном лице, невысокого
роста, с быстрыми движениями, громким голосом и смехом. Он обладал
неиссякаемой активностью и работоспособностью, всегда помнил детали
бесчисленных дел, знал множество людей. Ко мне он относился подчеркнуто
доброжелательно, с подчеркнутым пиететом (однажды он в большой компании в
моем присутствии сказал: "Сахаров - наш золотой фонд").

Павлов сначала очень нравился Игорю Евгеньевичу - И. Е. любил и ценил
способных людей. Однажды И. Е. просил его о помощи в устройстве к нам на
работу молодых специалистов. Павлов сказал:

- Что же тут у вас все евреи! Вы нам русачков, русачков давайте.

После этого эпизода восхищение И. Е. Павловым заметно уменьшилось.

Павлову было присвоено звание генерала ГБ в возрасте 34 лет; не без
гордости (и слегка - рисовки) он говорил, что вместе с Наполеоном они самые
молодые генералы. После снятия Берии карьера Павлова получила сильный удар,
но он оправился.

В середине 50-х годов, когда меня стали глубоко беспокоить проблемы
биологических последствий испытаний, Павлов как-то сказал мне:

- Сейчас в мире идет борьба не на жизнь, а на смерть между силами
империализма и коммунизма. От исхода этой борьбы зависит будущее
человечества, судьба, счастье десятков миллиардов людей на протяжении
столетий. Чтобы победить в этой борьбе, мы должны быть сильными. Если наша
работа, наши испытания прибавляют силы в этой борьбе, а это в высшей
степени так, то никакие жертвы испытаний, никакие жертвы вообще не могут
иметь тут значения.

Была ли это безумная демагогия или Павлов был искренен? Мне кажется, что
был элемент и демагогии, и искренности. Важней другое. Я убежден, что такая
арифметика неправомерна принципиально. Мы слишком мало знаем о законах
истории, будущее непредсказуемо, а мы - не боги. Мы, каждый из нас, в
каждом деле, и в "малом", и в "большом", должны исходить из конкретных
нравственных критериев, а не абстрактной арифметики истории. Нравственные
же критерии категорически диктуют нам - не убий!

Последний раз я видел Павлова на открытии памятника Курчатову в 1971 году.
В это время он был директором небольшого завода МСМ (правда, весьма важного
по характеру продукции). Павлов подошел ко мне и сказал:

- Желаю вам успеха во всех ваших делах (он прекрасно знал, что за дела у
меня были в это время - не бомбы). Что это его высказывание значило - не
знаю.

На том же заседании у Берии, на котором произошел описанный инцидент,
решался вопрос о направлении на объект "для усиления" академика М. А.
Лаврентьева и члена-корреспондента А. А. Ильюшина. Когда была названа
фамилия Ильюшина, Берия удовлетворенно кивнул - очевидно, она уже была ему
известна. Как потом мне сказал К. И. Щелкин (заместитель Харитона, опытный
в организационных делах человек), Лаврентьев и Ильюшин были направлены на
объект в качестве "резервного руководства" - в случае неудачи испытания они
должны были сменить нас немедленно, а в случае удачи - немного погодя и не
всех... Лаврентьев старался держаться в тени и вскоре уехал. Что же
касается Ильюшина, то он вел себя иначе. Он вызвал нескольких своих
сотрудников (в отличие от сотрудников объекта - с докторскими степенями,
это подчеркивалось) и организовал нечто вроде "бюро опасностей". На каждом
заседании Ильюшин выступал с сообщением, из которого следовало, что
обнаружена еще одна неувязка, допущенная руководством объекта, которая
неизбежно приведет к провалу. Ильюшину нельзя было отказать в остроумии и
квалификации, и все же, как правило, он делал из мухи слона (но в случае
неудачи испытания укус каждой из этих мух был бы смертелен - он мог бы
сослаться на то, что "предупреждал"). На одном заседании Ученого Совета,
возмущенный его демагогией, я сказал, невольно несколько по-хамски:

- Ильюшин доказывает нам нечто. Но если подойти с умом, то все будет иначе.

Потом Зельдович любил говорить:

- Будем действовать по принципу Сахарова, т. е. с умом...

Ильюшин жил совсем один в предоставленном ему коттедже с огромной собакой.
По вечерам он гулял с ней по безлюдным улицам нашего городка.

После снятия Берии звезда Ильюшина закатилась. Щелкин (и Харитон?) не
простили ему пережитого за последний год. Он даже не был допущен к поездке
на испытания, что для человека его ранга было большой дискриминацией.


ГЛАВА 11

1953 год

Для всех людей на земле это был год смерти Сталина и последовавших за ней
важных событий, приведших к большим изменениям в нашей стране и во всем
мире. Для нас на объекте это также был год завершения подготовки к первому
термоядерному испытанию и самого испытания.

Последние месяцы жизни и власти Сталина были очень тревожными, зловещими.
Одним из трагических событий того времени стало так называемое "дело
врачей-убийц", сообщения о котором в начале 1953 года появились на
страницах всех советских газет. Речь шла о группе врачей Кремлевской
больницы - почти все они были евреями, - которые якобы совершили ряд хорошо
замаскированных врачебных убийств партийных и государственных деятелей -
Щербакова, Жданова и других - и готовились к убийству Сталина. Дело якобы
началось с письма врача Лидии Тимашук (конечно, сексотки). Фактически же
все, имевшие за плечами опыт кампаний 30-х годов, понимали, что это -
широко задуманная антиеврейская провокация, развитие антисемитской и
антизападной шовинистической "борьбы с космополитизмом", продолжение
антиеврейских акций - убийства Михоэлса, расстрела Маркиша и др. Потом мы
узнали, что в начале марта были подготовлены эшелоны для депортации евреев
и напечатаны оправдывающие эту акцию пропагандистские материалы, в том
числе номер "Правды" с передовой "Русский народ спасает еврейский народ"
(автор якобы некто Чесноков, незадолго до смерти Сталина введенный им в
расширенный состав Президиума ЦК КПСС, - Сталин тогда уже не доверял
старому составу). По всей стране прошли митинги с осуждением "врачей-убийц"
и их пособников; начались массовые увольнения врачей-евреев. (На объекте
кампания увольнений была немного приглушена, но я знаю один случай
увольнения доктора-глазника Кацнельсона, мужа моей одноклассницы Лены
Фельдман; возможно, были и другие, о которых я не знаю.)

С каждым днем атмосфера накалялась все больше, и в недалеком будущем можно
было опасаться погромов (говорят, они были запланированы). В это время в
Москву приехал за получением Премии Мира французский общественный деятель
Ив Фарж. Он выразил желание встретиться с подследственными врачами и, когда
встреча состоялась, спросил, хорошо ли с ними обращаются. Они, естественно,
ответили, что очень хорошо, но один из них незаметно оттянул рукав и молча
показал Иву Фаржу следы истязаний. Тот, потрясенный, бросился к Сталину.
По-видимому, Сталин отдал приказ не выпускать слишком любопытного из СССР.
Во всяком случае, Ив Фарж вскоре погиб на Кавказе при очень подозрительных
обстоятельствах. (Я не мог проверить достоверность этого, но не получил при
этих попытках и опровержения - я рассказал через несколько лет эту историю
в обществе начальства, включая Славского, и все промолчали.)

В январе или начале февраля я был свидетелем многозначительной сцены.

Я обедал за столиком в "генералке". Через проход от меня сидели Н. И.
Павлов