антливые физики, среди них Витт (я о нем уже
писал), талантливый молодой физик-теоретик Матвей Бронштейн (его работы по
квантованию слабых гравитационных волн, по стабильности фотона и др.
сохранили свое значение; последняя работа является аргументом против
неправильного объяснения космологического красного смещения "старением"
фотонов).

В те годы, когда мы занимались изделием и сидели на объекте, в печати, в
научных и культурных учреждениях, в преподавании бушевала инспирированная
свыше кампания борьбы с "низкопоклонством перед Западом". Выискивались
русские авторы каждого открытия или изобретения: "Россия - родина слонов" -
шутка тех лет. Трагедия не обходилась без курьезов: братьев Райт должен был
вытеснить контр-адмирал Можайский с его "воздухоплавательным снарядом", но
опубликованный тогда в спешке портрет Можайского и часть его биографии
принадлежали его брату. Борьба с низкопоклонством смыкалась с борьбой с так
называемым космополитизмом - по существу же это был попросту антисемитизм.
Б. Л. Ванников, который сам был евреем, смешил своих чиновных собеседников
такими анекдотами:

Стоит человек перед зеркалом и жжет свои космы. Кто он такой? Ответ:
космополит.

И еще: чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом.

Тут у Игоря Евгеньевича было очень четкое мнение, и он неоднократно
высказывал его с большой страстностью. Для него не было "советской" или тем
более "русской", как, впрочем, "американской" или "французской" науки -
лишь общечеловеческая, представляющая собой не только важнейшую часть
общемировой культуры и надежду человечества на лучшее будущее, но и
самоцель, один из главных смыслов жизни. А по поводу антисемитизма он
говорил: есть один безотказный способ определить, является ли человек
русским интеллигентом, - истинный русский интеллигент никогда не антисемит;
если же есть налет этой болезни, то это уже не интеллигент, а что-то
другое, страшное и опасное.

Осенью 1956 года (уже после ухода И. Е. с объекта и после ХХ съезда) я
спросил его, нравится ли ему Хрущев. Я прибавил, что мне - в высшей
степени, ведь он так отличается от Сталина. Игорь Евгеньевич без тени
улыбки на мою горячность ответил: да, Хрущев ему нравится и, конечно, он не
Сталин, но лучше, если бы он отличался от Сталина еще больше. Вскоре
произошли венгерские события, но наши встречи в то время стали реже, и я не
помню, чтобы мы обсуждали их. В 1968 году, когда я выступил с
"Размышлениями о прогрессе...", Игорь Евгеньевич, уже тяжело больной,
отнесся к этой статье скептически, в особенности к идее конвергенции. Он
считал, что в социально-экономическом плане только чистый, неискаженный
социализм способен решить глобальные проблемы человечества, обеспечить
счастье людей. В этом он остался верен идеалам своей молодости. От
обсуждения того, как же решить в антагонистически разделенном мире проблему
предотвращения всеобщей термоядерной или экологической гибели, он
воздержался, но сказал, что я, конечно, ставлю острые вопросы. Наши
разногласия никак не изменили того уважения и даже, как я решаюсь сказать,
любви, которую мы питали друг к другу. Я с гордостью помню, что Игорь
Евгеньевич именно мне доверил чтение так называемой Ломоносовской лекции. В
1968 году Академия наук присудила ему свою самую почетную научную награду -
медаль имени Ломоносова (одновременно медаль была присуждена английскому
ученому Пауэллу, вместе с Латтэсом и Окиалини открывшему пи-мезон, я уже
упоминал об этом). По традиции награда вручается Президентом Академии наук
на Общем собрании, затем награжденный читает научную лекцию. В это время
Игорь Евгеньевич уже не мог присутствовать на Собрании - он жил на аппарате
искусственного дыхания. Но он написал свою лекцию, обсуждал ее со своими
учениками, в том числе со мной. Характерно, что она была посвящена не
прошлым заслугам, а тем научным идеям, которые увлекали его тогда. С
большим волнением я читал ее с трибуны Общего собрания.

В августе того же 1968 года советские танки вошли в Прагу. Это событие
потрясло тогда многих в СССР и за рубежом. Я не помню сейчас, кто именно
пришел к Игорю Евгеньевичу с предложением подписать письмо с выражением
протеста. Игорь Евгеньевич подписал. Но потом, по настоянию одного из своих
сотрудников и любимых учеников, аргументировавшего необходимостью
сохранения Теоретического отдела ФИАНа - дела жизни Игоря Евгеньевича, он
снял свою подпись. Я очень сожалею об этом. Мне кажется, что подпись Игоря
Евгеньевича имела бы огромное значение, а он сам получил бы чувство
глубокого удовлетворения - это было бы еще одно славное дело в его
прекрасной жизни. Опасения же относительно судьбы Теоротдела ФИАНа кажутся
мне сильно преувеличенными - ничего бы не случилось. Но и сейчас люди в
оправдание своего бездействия в острых общественных ситуациях выдвигают
аналогичные мотивы.

Я уже писал о своем отношении (в 1948-1956 гг., для определенности) к
работе над ядерным оружием. Я не могу с той же степенью уверенности писать
о позиции Игоря Евгеньевича - я не помню развернутого и доходящего до
конца, до глубины проблемы разговора об этом; тогда мне казалось, что его
позиция - такая же, как моя. Однажды И. Е. рассказал мне об отказе одного
из ведущих советских физиков академика Петра Леонидовича Капицы участвовать
в работе над ядерным оружием (много потом - в 1970 году - об этом же самом
эпизоде мне рассказывал сам Капица, я пишу об этом во второй части
воспоминаний). По словам Игоря Евгеньевича, якобы Капица, когда ему
позвонили из секретариата Берии с просьбой приехать, ответил, что он сейчас
чрезвычайно занят научной работой и, если Лаврентию Павловичу необходимо с
ним побеседовать, то он просит его приехать к нему в Институт. Я пытаюсь
воссоздать в памяти свои ощущения от рассказа Игоря Евгеньевича. Я не
помню, чтобы мне тогда показалось, что И. Е. восхищается смелостью Капицы.
Игорь Евгеньевич, наоборот, сказал что-то вроде того, что "конечно, Л. П.
на самом деле человек гораздо более занятой, чем Капица". Я, со своим
тогдашним умонастроением, воспринял эти слова буквально как осуждение
Капицы. Для меня Берия был частью государственной машины и, в этом
качестве, участником того "самого важного" дела, которым мы занимались. Мне
казалось само собой разумеющимся, что позиция Игоря Евгеньевича в точности
такая же. Сейчас я думаю, что в словах И. Е. были некоторые ускользнувшие
от меня нюансы, скрытая ирония, быть может он немного недооценивал мою
неготовность воспринимать скрытый смысл его высказывания.

В те же годы Я. Б. Зельдович однажды заметил в разговоре со мной:

- Вы знаете, почему именно Игорь Евгеньевич оказался столь полезным для
дела, а не Дау (Ландау)? - у И. Е. выше моральный уровень.

Моральный уровень тут означает готовность отдавать все силы "делу". О
позиции Ландау я мало что знаю. Однажды в середине 50-х годов я приехал
зачем-то в Институт физических проблем, где Ландау возглавлял Теоретический
отдел и отдельную группу, занимавшуюся исследованиями и расчетами для
"проблемы". Закончив деловой разговор, мы со Львом Давыдовичем вышли в
институтский сад. Это был единственный раз, когда мы разговаривали без
свидетелей, по душам. Л. Д. сказал:

- Сильно не нравится мне все это. (По контексту имелось в виду ядерное
оружие вообще и его участие в этих работах в частности.)

- Почему? - несколько наивно спросил я.

- Слишком много шума.

Обычно Ландау много и охотно улыбался, обнажая свои крупные зубы. Но в этот
раз он был грустен, даже печален.

В те объектовские годы говорили мы с Игорем Евгеньевичем, конечно, и о
науке. И. Е. любил повторять, что его интересуют все науки, кроме философии
и юриспруденции. Я вполне был согласен по второму пункту (увы, потом жизнь
заставила меня войти и в эту смутную область, но я так и не смог внутренне
принять ее как нечто "настоящее"); что же касается философии, то, мне
кажется, Игорь Евгеньевич, в основном, имел в виду догматиков и тех, кто,
по выражению Фейнмана, "мельтешит" возле науки. Роль же великих философов
прошлого в истории культуры и роль философского, максимально обобщенного и
тонкого мышления во всей современной культуре вряд ли он хотел отрицать. В
то время он часто говорил о биологии. Я вполне разделял его мысли и чувства
относительно лысенкоизма (также Лепешинской, Бошьяна, Быкова, о которых
тогда много шумели); вероятно, он укрепил меня в моей позиции. Но к его
тезису, что для объяснения явлений жизни необходимы какие-то совершенно
новые принципы, быть может даже физические, столь же кардинальные, как
квантовая механика, я относился настороженно. Я спорил с ним, говорил, что
иерархически организованная стереохимия, действующая по принципу ключ -
замок, плюс электрохимия в качестве украшения - вполне достаточная база для
осуществления процессов жизни (так же, как любой самый примитивный алфавит
- вполне достаточная база для выражения самых сложных мыслей). Мне кажется,
что развитие науки в последующие десятилетия (начиная с расшифровки ДНК)
пока подтверждало мою точку зрения. Правда, сама структура этой организации
оказалась неизмеримо сложней и разнообразней, более многоступенчатой, чем
могли себе представить самые проницательные умы 30 лет назад. И пока еще
далеко не все ясно, нет даже четкой постановки многих важнейших проблем, не
говоря уже о конкретных деталях. Игорь Евгеньевич был убежден, что основное
направление развития науки должно вскоре переместиться с физики, давшей в
первой половине ХХ века самое фундаментальное продвижение, на науку о
жизни. Тут я с ним был согласен: действительно, в то время доля
интеллектуальных и материальных сил, направленных на весь комплекс наук о
жизни (медицина и физиология, цитология, биохимия и биофизика, экология,
конкретная зоология и ботаника, наука о поведении животных и человека,
селекция и генетика и др.), была недопустимо мала и несопоставима с их
практическим и принципиальным значением. С тех пор происходит постепенный
рост доли усилий, направленных на биологические науки, но и так называемые
точные науки не сдают свои позиции. Поток неожиданных открытий огромного
принципиального и практического значения в них не иссякает, и,
соответственно, никак не ослабляется к ним внимание. Молодежь, идущая в
науку, должна сейчас, как и всегда, руководствоваться своими внутренними
склонностями, своим чувством нового, таинственно возрождающимся в каждом
поколении. Так будет лучше всего. А что будут делать планирующие
организации, это вопрос особый, имеющий очень много аспектов, обсуждать его
здесь не место.

Игорь Евгеньевич говорил, что если бы он сейчас (т. е. в 50-х годах)
выбирал себе научную специальность, то выбрал бы биологию. Все же мне
кажется, что это была метафора. Истинная его страсть, мучившая всю жизнь и
дававшая его жизни высший смысл, - фундаментальная физика. Недаром он
сказал за несколько лет до смерти, уже тяжело больной, что мечтает дожить
до построения Новой (с большой буквы) теории элементарных частиц,
отвечающей на "проклятые вопросы", и быть в состоянии понять ее... (Он не
сказал, что надеется дожить до момента, когда будет понята тайна работы
человеческого мозга, тайна эмбриональной клеточной организации, тайна
эволюции и происхождения жизни.)

Е. Л. Фейнберг пишет, что, если бы Игорь Евгеньевич позволял себе
отвлекаться от труднейших задач переднего края, он, при его эрудиции и
профессионализме, феноменальной трудоспособности, безошибочности
вычислений, с легкостью мог бы сделать очень много хороших, ценных работ.
Это видно по его деятельности по теме МТР (см. следующую главу), по всей
его прикладной деятельности, по тем работам, которые он делал в период
"научной депрессии" (т. е. когда впадал в отчаяние от неудач на переднем
крае). Но он почти никогда не позволял себе этого. Выражением той же
страсти была его работа последних лет (попытка построения теории с
искривленным импульсным пространством и развитие идей Снайдера), которую он
продолжал с потрясающим духовным и физическим мужеством, будучи уже
прикованным к дыхательной машине, т. е. в том положении, когда многие
впадают в отчаяние, в апатию, "рассыпаются". Движущим стимулом этой его
последней работы была убежденность, что теория перенормировок, которая
казалась окончательным и исчерпывающим решением проблемы "ультрафиолетовых
расходимостей", на самом деле представляет собою только временное и
частичное средство или только феноменологическое при не очень больших
энергиях. Такую точку зрения - особенно до открытия "Московского нуля" -
разделяли очень немногие (среди них - Дирак). Мне кажется, что Игорь
Евгеньевич был прав в принципе и не прав в отношении перспективности теории
искривленного импульсного пространства. Сейчас большие надежды возлагаются
на калибровочные суперсимметричные теории и особенно на "струны". Но
окончательной ясности нет ни у кого.

Вернусь к рассказу о нашей жизни в 50-е годы. Завтракали и обедали мы
обычно втроем (И. Е., Романов и я). Игорь Евгеньевич обычно рассказывал
новости, которые узнавал из передач иностранного радио (он регулярно слушал
Би-Би-Си на английском и русском языках, тогда это было довольно необычно),
- политические, спортивные, просто курьезные; от него мы узнали о первом
восхождении на Эверест в 1953 году Хиллари и Тенцинга; я вспоминаю об этом
сегодня, когда на Эверест поднялись участники советской экспедиции,
возглавлявшейся его сыном Женей; тогда Игорь Евгеньевич говорил, что он
часто клянет себя, что пристрастил сына к альпинизму - захватывающему, но
очень опасному увлечению. Как и во всем, что рассказывал Игорь Евгеньевич,
главное было даже не содержание, а его отношение - умного, страстного,
необычайно широкого человека. Игорь Евгеньевич не давал нам, как говорится,
закисать; будучи сам увлекающимся и общительным человеком, он и нас
заставлял отдыхать активно и весело. Были в моде у нас вечерние игры в
шахматы и их модификации (игра вчетвером, игра без знания фигур противника
с секундантом и т. п.; И. Е. показал нам китайские игры "Го" и "выбирание
камней"; последняя игра допускает алгоритмизацию, основанную на "золотом
сечении", и мы ломали себе головы над этим). Были прогулки лыжные и пешие,
а летом - выезд на купания (в последнем случае я был полностью посрамлен,
но И. Е. тактично избавил меня от лишних огорчений). Вместе с нами на
равных принимал участие и шофер отдельской машины Павлик Гурьянов. В том
мире, который образовывался всюду вокруг Игоря Евгеньевича, это было
абсолютно естественно и вообще не являлось чем-то особенным. Потом, имея
дело с другим начальством, я увидел совсем другие отношения с подчиненными.

Я вспомнил тут, как Павлик однажды спас жизнь Игорю Евгеньевичу и мне. Из
встречного потока навстречу нам неожиданно выскочил на огромной скорости
военный грузовик (он пошел на обгон на узкой кривой улице, огибавшей
церковь). Павлик с мгновенной реакцией бывшего танкиста сумел выскочить на
тротуар между редкими, к счастью, прохожими и тем избежал неизбежного
лобового столкновения. К сожалению, Павлик потом спился и был переведен на
работу машиниста маневренного паровоза.

Большую часть жизни Игорь Евгеньевич очень нуждался в деньгах. Некий
достаток возник, когда он получил Сталинскую премию. Но часть из нее он
сразу же выделил на помощь нуждающимся талантливым людям; он попросил найти
таких и связать его с ними - но эти люди не знали, откуда они получают
деньги. Мне очень стыдно, что мне не пришло в голову то же самое или
что-нибудь аналогичное (о поступке И. Е., вернее о нескольких таких
поступках, я узнал лишь после его смерти).

Е. Л. Фейнберг пишет в своих уже упоминавшихся мною воспоминаниях (я
полностью с ним согласен и просто цитирую):

"...Было (в России конца ХIХ века) нечто основное, самое важное и добротное
- среднеобеспеченная трудовая интеллигенция с твердыми устоями духовного
мира, из которой выходили и революционеры до мозга костей, и поэты, и
практические инженеры, убежденные, что самое важное - это строить, делать
полезное. Игорь Евгеньевич как личность происходит именно отсюда, и лучшие
родовые черты этой интеллигенции стали лучшими его чертами, а ее недостатки
- и его слабостями. Едва ли не главная была внутренняя духовная
независимость - в большом и малом, в жизни и науке..."1

Человеком таких же высоких качеств была и жена И. Е., Наталья Васильевна,
пережившая его ровно на 9 лет. Ей, вероятно, не всегда было легко и просто,
жизнь вообще штука сложная...

Разговаривая как-то с Клавой и желая успокоить ее в тех сомнениях, которые
ее мучили (совершенно необоснованно), Н. В. сказала: мужчины часто любят
неровно, иногда у них любовь ослабевает, почти исчезает, но потом приходит
вновь (я знаю об этом разговоре от Клавы; никто не решится утверждать, что
Н. В. говорила о своих отношениях с мужем, конечно нет, но какой-то
душевный опыт и мудрая доброта в этом были). На протяжении долгих лет их
совместной жизни Наталья Васильевна поддерживала своего мужа и на подъеме,
и в периоды депрессии, которые бывали у Игоря Евгеньевича, как у всех
активных и сильно чувствующих людей.

Об Игоре Евгеньевиче много написано. Я хотел бы думать, что мне удалось
прибавить какие-то штрихи к его портрету.

Вероятно, главные удачи моей юности и молодости - то, что я сформировался в
Сахаровской семье, носившей те же "родовые черты" русской интеллигенции, о
которых пишет Евгений Львович Фейнберг, а затем под влиянием Игоря
Евгеньевича.

* * *

Совсем другим, но тоже на редкость обаятельным и ярким человеком был Исаак
(Юзик по паспорту) Яковлевич Померанчук. Он был крайне расстроен тогда,
летом 1950 года, своим пребыванием на объекте: мы оторвали его от большой
науки - т. е. теории элементарных частиц и теории поля - и от молодой жены
- он только что женился и был всецело во власти этих переживаний, это был
не первый его брак, но, кажется, предыдущие (один или два) прерывались
очень рано, жены почему-то уходили от него, но на этот раз, наоборот, он
увел жену от мужа-генерала; ночи напролет простаивал И. Я. под ее окнами в
надежде на случайный взгляд из-за занавески (все вышенаписанное основано на
непроверенных слухах, но я не мог удержаться, чтобы их не повторить, -
слишком хорошо они "вписываются в образ").

Мне вспоминается, как Исаак Яковлевич вышагивал по дворику коттеджа, где
его поселили, ероша свою иссиня-черную шевелюру, и напевал под нос
что-нибудь вроде:

Я росла и расцветала до семнадцати годов,

А с семнадцати годов сушит девушку любовь...

(девушка - это был, видимо, он). Когда я обращался к нему с каким-либо
вопросом, он восклицал:

- Вы знаете, я, наверно, старомодный человек, но для меня все еще самыми
важными являются такие странные вещи, как любовь.

Несмотря на все эти переживания, он с большой скоростью и блеском решал те
теорфизические задачи, которые мы с И. Е. могли ему предложить - т. е.
выделить из общей массы волновавших нас проблем: теорфизическая техника у
него была виртуозной и знал он многое, что мне было неизвестно. Но к этой
своей деятельности он относился с величайшим (и совершенно искренним)
презрением. Еще раньше я слышал о нем рассказ, как он "ловил за пуговицу"
директора большого физического института и спрашивал его:

- Есть у вас ускоритель на 600 Мэв? Ах, нет! В таком случае, вы управдом, а
не директор.

Все это было не позой, а существом его натуры, всепоглощающей страстью. Он
выработал себе концепцию, что основные, самые фундаментальные законы
природы в "обнаженной", не искаженной форме должны проявиться в физике
предельно высоких энергий. Вопрос был только в том, чему равны эти энергии,
и надо было провести опыты с частицами, обладающими ими. Развитие науки в
последующие тридцать лет, по-видимому, подтверждает это предположение. К
сожалению, Исаак Яковлевич прожил только половину этого срока и многого уже
не увидел. А что-то - и, быть может, самое главное - не увидим и мы, ныне
живущие. И. Я. томился на о