о начального уровня. И я
"выкладывался".

4 ноября я наконец смог поехать в Москву. В этот день испытывали
"инициативное" изделие. Я позвонил с аэродрома маме. У папы (она вновь
подтвердила) инфаркт, мне можно было его посетить. Я тут же поехал в
больницу в Измайлово. Но до этого я еще позвонил Павлову и узнал, что
испытание "инициативного" изделия прошло успешно.

В больнице папа пробыл полтора месяца. Когда я навещал его, он не жаловался
на свою болезнь, на больничную обстановку - он и в ней находил возможности
интересного человеческого общения, какие-то, иногда трогательные, иногда
просто смешные черточки в окружающих его людях - больных, врачах, сестрах.
Но он несколько раз с большим беспокойством говорил о судьбе своих близких
в случае его смерти - о маме и о моем брате. Говоря обо мне, папа с грустью
сказал:

- Когда ты учился в университете, ты как-то сказал, что раскрывать тайны
природы - это то, что может принести тебе радость. Мы не выбираем себе
судьбу. Но мне грустно, что твоя судьба оказалась другой. Мне кажется, ты
мог бы быть счастливей.

Я не помню, что я ему ответил. Кажется, как-то присоединился к его мысли,
что мы не выбираем себе судьбу. Что я еще мог ему сказать в тот ноябрьский
день 1961 года?.. Повороты судьбы, которые могли бы его глубоко обрадовать
- или напугать, - были еще впереди. Рассказать же о прошедшем испытании я
не мог, да это и не отвечало бы на его вопрос. Не мог я и говорить с ним,
что озадачен проблемой испытаний. О моих мирно-термоядерных работах папа
знал, гордился ими. Но этого было мало, чтобы он не чувствовал
психологического дискомфорта. Пожалуй, единственное, что я мог ему сказать,
- что я собираюсь всерьез заняться физикой и космологией. Но и это тогда
мне рисовалось очень туманно. А самое главное - я не хотел позволить себе
думать, что эти беседы - последние. Тут я виноват, допустил обычную
человеческую ошибку.

О своем будущем повороте к общественным делам я еще не думал. Через 10 лет
папина сестра Таня, намного пережившая его (хотя она старшая из этого
поколения Сахаровых), сказала мне по поводу "Размышлений о прогрессе,
мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе":

- Папа гордился бы тобой!

10 декабря я в последний раз был у папы в больнице. Он сказал, что накануне
у него был сердечный приступ, похожий на тот, который привел его в
больницу. Но он решил скрыть приступ от врачей - иначе он не попадет домой.
Я обещал не выдавать его. Я должен был через день уехать на объект, но с
мамой мы договорились, что папу поднимут на четвертый этаж с помощью кресла
четверо мужчин и что он ни в коем случае не будет подниматься сам. Но папа
отменил эти якобы лишние предосторожности, а мама, встречавшая его на
верхней площадке, не могла вмешаться. Не знаю, мог ли я повлиять, если бы
был одним из носильщиков, но это мучает меня. Кресло несли рядом с ним, и
он отдыхал на нем. Два дня папа был дома. Мама вспоминала, что все время он
очень радовался этому. В ночь на 15 декабря папа внезапно умер. Последние
его слова были обо мне:

- Не надо вызывать Адю. (Он думал, что я еще на объекте, а я в это время
(накануне) уже приехал и не позвонил, рассчитывая сделать это на другой
день.) 17 декабря папа был похоронен на Введенском кладбище в Москве, в
одной могиле с его матерью, моей бабушкой.


ГЛАВА 16

1962-1963.
 Против двойного испытания.
 Московский договор. Смерть мамы

В феврале (или марте) 1962 года вышел Указ Президиума Верховного Совета
СССР о награждении многих работников обоих объектов, Министерства, смежных
институтов, опытных заводов и производств, работников службы испытаний,
военнослужащих приданных частей за участие в испытаниях. По этому указу я
был награжден третьей медалью Героя Социалистического Труда. Славский
прислал мне по этому поводу поздравительное письмо, составленное в необычно
лестных выражениях. Письмо было подписано также его заместителем и
начальниками управлений. Несколько человек на объекте и в Министерстве были
награждены первой или второй Золотой звездой. Имевшие уже по три звезды
Харитон, Зельдович и Щелкин были награждены орденами. Вручение наград
происходило в Кремле, в очень торжественной обстановке. Вручал награды
Хрущев в присутствии членов Политбюро ЦК и Президиума Верховного Совета. Я
помню, что, когда я шел по коридору по направлению к залу, из какого-то
бокового коридорчика выскочил, почти выбежал Л. И. Брежнев. Он увидел меня
и очень экспансивно приветствовал, схватив обе мои руки своими, тряся их и
не выпуская несколько секунд.

Хрущев прицепил мне третью звезду рядом с двумя другими и расцеловал. После
церемонии Хрущев опять пригласил нас в банкетный зал; меня посадили на
почетное место между Хрущевым и Брежневым (а справа от Хрущева сидел
Харитон). Хрущев опять произнес речь, но на этот раз она была совсем в
другом духе. Он вспоминал войну, какие-то эпизоды Сталинграда, призывая в
свидетели сидевших тут же маршалов, благодарил нас за нашу работу и
говорил, что она препятствует возникновению войны. Но опасность есть. В
этой связи он вспомнил о предательстве Пеньковского, который, по его
словам, передал иностранным разведкам чрезвычайно важные данные.
Пеньковский был заместителем председателя Комитета по науке и технике при
Совете Министров, полковником КГБ. Незадолго до этого он был обвинен в
шпионаже и расстрелян*. Ходили слухи, что дело его - фиктивное и отражает
борьбу в верхушке КГБ и в стране в целом. Но были и другие слухи - что он
передал на Запад информацию о советских ракетах на Кубе (что вскоре
проявилось в событиях Карибского кризиса).

В конце речи Хрущев, вспомнив вскользь об эпизоде с моей запиской 10 июля,
сказал, что Харитон и Сахаров хорошо поработали, и расцеловал нас по
очереди. Потом речь произнес Брежнев - она тоже кончилась поцелуями.
Третьим выступал маршал Малиновский, министр обороны. Он кончил свой тост
моей фамилией. С ответными тостами выступили Харитон и А. П. Александров,
сменивший умершего Курчатова на посту директора Института атомной энергии
(ныне - президент Академии наук)2. Александров говорил о заслугах

"...дорогого Никиты Сергеевича, который устраняет из нашей жизни все то,
что мешает нам двигаться вперед, что отравляло нашу жизнь в прошлом".

Он кончил тем, что

"...заслуги Никиты Сергеевича в области подлинного марксизма так велики,
что если надо кого-нибудь избрать в Академию наук, то это именно его".

Начал Александров очень серьезно, а потом стал говорить в такой манере, что
было непонятно, не шутит ли он. Хрущев принял этот тон и тоже полушутливо
сказал, что не ему равняться с академиками, на это он не претендует.

Теперь должен был выступать я. Я, решив сделать вид, что отвечаю только на
третий тост, предложил выпить за представляющего славные вооруженные силы
маршала Малиновского.

Прямо из Кремля я поехал к маме на улицу Алексея Толстого, где после смерти
папы она жила вдвоем с моим младшим братом Юрой. Увидев меня во всех
"регалиях", мама ахнула.

Начавшийся таким пышным парадом 1962 год стал для меня одним из самых
трудных в моей жизни.

Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в
атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не
отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов
в городской водопровод, - не встречала никакой поддержки у окружавших меня
людей. Я увидел, как легко люди подгоняют свои взгляды под ту концепцию,
которая им выгодна. Даже симпатичные мне люди говорили:

- Если вы правы, то, в первую очередь, надо запретить рентгеновские
обследования - при них доза больше, чем от ваших испытаний.

Когда я пытаюсь доказать, что речь идет о суммарной дозе для всего
человечества, именно она определяет общее число жертв от непороговых
биологических эффектов, - люди меня или не понимают, или считают это
слишком абстрактным. (Относительно рентгеновских обследований - вопрос
отдельный. Вероятно, следует переходить на рентгено-телевизионные схемы,
резко уменьшающие дозы облучения.) Я уже писал в предыдущих главах обо всех
этих обсуждениях - здесь я немного повторяюсь. Но в 1962 году все эти
абстрактные споры вдруг перешли в очень конкретную форму. Конечно, вслед за
"демонстрационной" сессией 1961 года должны были последовать новые
испытания (мои надежды, что можно ограничиться тем, что успели сделать
тогда, оказались весьма наивными). Испытания летом 1962 года стали
проводить США и Великобритания (и мы предпринимали огромные усилия, чтобы
узнать, что конкретно они делают; мне пришлось принимать участие в
некоторых совещаниях по этим вопросам).

Я расскажу тут об одном "забавном" эпизоде, который, возможно, произошел
много раньше или много позже (я нарочно не уточняю даты). Нам показывали
фотографии каких-то документов, большинство из них были перекошены -
видимо, фотографу было некогда установить свой микроаппарат. Среди
фотографий был один подлинник, ужасно измятый. Я наивно спросил, почему
этот документ в таком состоянии. Видите ли, его пришлось выносить в
трусиках.

Однажды (я тоже не указываю даты) меня вызвали к начальству и попросили
ответить на несколько вопросов. Мои ответы должны были быть переданы в
органы разведки. Среди вопросов были такие (пишу по памяти, примерно):
Какие данные об американском оружии в особенности были бы вам важны для
вашей работы, для военно-технического планирования в СССР вообще? На что в
этом плане следует обращать внимание советским ученым, посещающим
американские научные лаборатории в порядке научных контактов? Я, конечно,
постарался выполнить это деликатное поручение как можно лучше.

В СССР намечалась весьма серьезная серия испытаний на осень. При этом меня
особенно беспокоило, с точки зрения радиоактивного вреда, что самое мощное
(и поэтому самое "вредное") изделие было задублировано. Один вариант
изделия был предложен нашим объектом (автор - мой сотрудник Борис
Николаевич Козлов). Другой вариант, очень мало отличающийся по своим
тактико-техническим характеристикам (ожидаемая мощность, вес, стоимость), -
вторым объектом. Ожидаемое общее число жертв от каждого испытания
исчислялось шестизначной цифрой! Изделие это было очень важным, потому что
предназначалось для одного из перспективных носителей, и в случае удачи
испытания должно было пойти большой серией, составляя таким образом
существенную часть общей стратегической мощи страны. Не могло быть и речи,
чтобы полностью отказаться от испытания этого изделия. Но два параллельных
испытания - это было ничем не оправданное излишество, и мне показалось,
что, так как без всяких потерь для обороноспособности страны можно одно из
испытаний отменить, его следует отменить. Борьба за это в последующие
месяцы стала моей главной целью. К сожалению, я вступил при этом в область
могущественных ведомственных интересов и очень скоро убедился, что все
козыри не на моей стороне.

Я начал с попытки заручиться поддержкой Ю. Б. Харитона. Он приехал по
каким-то делам в наш сектор - я вышел его проводить и около получаса
излагал ему свои соображения. Мы ходили взад-вперед по асфальтированной
дорожке. Вдали стояла машина, на которой Ю. Б. собирался уезжать, и ждали
водитель и секретарь. Ю. Б. сказал:

- Я не могу вмешиваться в это дело. Вы знаете всю сложность наших отношений
с тем объектом, любое мое вмешательство было бы ложно истолковано. Их
изделие отличается от нашего конструктивно, с их точки зрения и с точки
зрения Министерства это оправдывает параллельные испытания.

Я пытался доказать Ю. Б., что здесь тот случай, когда такие понятия, как
"может быть ложно истолковано" и т. п., должны отступить на задний план. Но
я видел, что это бесполезно. Ю. Б., который принял мою сторону в очень
остром политическом конфликте 1961 года (хотя и действовал нерешительно,
неэффективно и, вероятно, рано отступил), в данном случае полностью
пасовал. Однако я понял из разговора, что он предоставляет мне свободу
действий. В частности, я сказал ему, что хочу обсудить вопрос с Забабахиным
и Славским.

Через несколько дней я выехал в Москву и встретился со Славским. Славский,
как мне показалось, согласился, что нет необходимости в двух испытаниях и
что в случае удачи первого испытания второе отменяется; готовить же надо
оба изделия. Славский спросил, какое из двух изделий следует испытывать
первым. Я ответил, что это не очень существенно, что наше изделие
конструктивно проще и надежней, поэтому предпочтительней первым испытывать
его. На этом мы расстались.

Я вылетел на второй объект, желая уговорить Забабахина согласиться с моим
планом. Узнав о цели моего приезда, он собрал небольшое совещание:
пять-шесть человек "мозгового центра" второго объекта. Хотя я был усталым с
дороги (самолетом более двух часов, потом 100 км на автомашине), мне
кажется, я был очень убедителен и логичен. Но сильней всего, как мне
кажется, должны были подействовать висевшие на доске раскрашенные чертежи
обоих изделий. Они были похожи, как два близнеца - но один воспитанный
попросту, полный сил, а второй - изнеженный и уже изрядно потрепанный.
Когда я кончил, на несколько минут наступило молчание. Затем, не глядя на
меня, Забабахин сказал:

- Если первым будет испытываться наше изделие, то вы, конечно, можете
делать, что хотите. Но если ваше изделие испытывается первым, то мы будем
настаивать также на испытании своего варианта. В силу своих конструктивных
особенностей оно может оказаться более мощным, и эта разница может быть
существенной.

- На сколько максимум? - спросил я. - На 10 процентов?

- Сейчас я этого не могу сказать.

- Женя, что ты делаешь, - вдруг закричал я, - ведь это же убийство!

Забабахин промолчал. Остальные участники совещания поддержали своего
начальника. Дальше обсуждать мне уже казалось нечего (на самом деле я
должен был подчеркнуть недопустимость в создавшейся ситуации любых, даже
малых, изменений параметров изделий, но мне и в голову не приходила
возможность таких изменений).

На другой день я вернулся в Москву. На аэродроме Кольцово (около
Свердловска, с которого я должен был улетать) я чуть не застрял. Все
самолеты по всей территории СССР были отменены, т. к. около Сухуми
произошла большая авиакатастрофа (как я потом узнал, в ней погиб мой
знакомый по ЛИПАНу и сосед Явлинский с женой и сыном). Но начальник
аэропорта сделал для меня как трижды Героя Социалистического Труда
исключение, посадив на какой-то служебный рейс.

В Москве я сообщил Славскому, что, ввиду позиции второго объекта, первым на
испытание идет их изделие, в принципе же договоренность остается в силе.
Славский сказал:

- Да, я ведь согласился с вами.

Но, когда начались испытания, он все же нарушил нашу договоренность.
Правда, в изменившихся обстоятельствах - с его точки зрения, вероятно, в
существенно изменившихся.

Как и было решено, первым испытывалось изделие второго объекта. Но за
несколько недель до испытания стало известно, что второй объект, желая
повысить надежность своего довольно "хлипкого" и чуть-чуть экзотического
изделия, решил увеличить вес конструкции (примерно на 10%). Несомненно, они
надеялись при этом увеличить также и мощность. Если бы эти их надежды
оправдались (конечно, в предположении заметного повышения мощности, скажем
на 20%), вероятно, Министерство "простило" бы им увеличение веса; наше же
изделие перестало бы кого-либо интересовать. Козлов был бы огорчен, а я
вздохнул бы спокойно. Но на деле вышло иначе. Измеренная при испытании
мощность взрыва изделия второго объекта оказалась равной расчетной мощности
нашего изделия (т. е. была меньше расчетной с учетом увеличения веса, а не
больше, как они надеялись). При этом увеличение веса было уже не
оправданным (а на самом деле изделие с увеличенным весом уж во всяком
случае следовало испытывать вторым, в качестве запасного; так это и
произошло бы, если бы у двух изделий был один хозяин или если бы Славский
приказал испытывать наше изделие первым; однако Славский не отдал такого
приказа, хотя ему как инженеру наше изделие нравилось с самого начала
больше: он не хотел портить отношения со вторым объектом, как я напомню -
"Египтом", и хотел посмотреть, не получится ли у них какого-либо "чуда" -
чуда не произошло).

Таковы были обстоятельства, когда Славский принял решение нарушить нашу
устную договоренность и через семь дней после испытания второго объекта
испытать наше изделие. Главным его аргументом был - меньший вес нашего
изделия, увеличивающий (в очень малой степени) тактические возможности
применения изделия с использованием данного носителя. Практически речь
могла идти, например, о несколько большей свободе выбора целей для
стартовых площадок, которые наиболее удалены от потенциального противника.
Но ведь никто не мешал нам использовать ближние к противнику стартовые
площадки для дальних целей, а дальние площадки - для ближних целей!

Я узнал о решении Славского только 25 сентября, накануне испытания, когда
прилетел на объект. Я прошел к Юлию Борисовичу. Он подтвердил свое
невмешательство, хотя и возмутился проведенным вторым объектом увеличением
веса. Последующие два или три часа я звонил из кабинета Ю. Б. по его
аппарату ВЧ*. Я не хотел тратить время на переезд к себе, и, кроме того, я
думал, что в какой-то момент Ю. Б. может оказаться нужен. Ю. Б. сидел за
своим письменным столом за какими-то бумагами; конечно, он слышал мои
переговоры, но не вмешивался. Я позвонил Славскому и сказал:

- Вы нарушили договоренность. Если вы не отмените испытания, произойдет
бессмысленная гибель большого числа людей (я назвал шестизначное число).

Славский сказал о разнице в весе. Я ответил:

- Вы же сами понимаете, что это - мелочь; мы никогда не испытывали изделий
со столь близкими параметрами, и в данном случае это тоже ни к чему, но в
данном случае это - преступление.

Славский сказал:

- Решение уже принято.

Я:

- Если вы его не отмените, я не смогу больше с вами работать. Вы меня
обманули.

Славский - кричит в совершенной ярости:

- Можете уходить, куда хотите! Я вас за горло не держу!

Вешает трубку.

Я решил звонить Хрущеву. Однако по кремлевскому номеру его нет. Референт
говорит мне:

- Никита Сергеевич сегодня в Ашхабаде, вручает орден Ленина Туркменской ССР.

(Я мог бы прочитать об этом в газете, но сегодня утром, когда я ехал на
аэродром, я не остановился у киоска, а после мне было не до газет.) Звоню в
Ашхабад по указанному мне референтом телефону. Никита Сергеевич в театре,
на торжественном заседании. Через час я делаю попытку позвонить еще раз.
Голос Хрущева:

- Товарищ Сахаров, я вас слушаю.

Я подготовил заранее свое сообщение, но, когда говорю, чувствую, что оно
неубедительно и не очень понятно. Слышимость довольно плохая. Хрущев
говорит:

- Я не совсем вас понял. Что вы хотите от меня?

Я:

- Я считаю испытание бессмысленным технически, лишним, вызывающим лишние
человеческие жертвы. У меня разногласия со Славским. Я прошу отложить
испытание, намеченное на завтра, и назначить комиссию от ЦК для разбора
наших разногласий.

Н. С.:

- Я сегодня плохо себя чувствую. Я даже был вынужден уйти с концерта. Я
сейчас позвоню товарищу Козлову и попрошу его разобраться.

(Козлов Фрол Романович - тогда член Президиума ЦК КПСС, в то время одна из
наиболее влиятельных фигур.)

Я:

- Большое спасибо, Никита Сергеевич.

Обычно я приходил на работу к 9 утра. Но на другой день в 8.30 мне
позвонила перепуганная секретарша:

- Вас спрашивает какой-то Козлов.

Через 15 минут я уже был у ВЧ, звоню Козлову, но лишь еще через 15-30 минут
мне удается дозвониться. Разговор с ним сразу принимает неблагоприятный
характер. Я говорю, что до разбора наших разногласий со Славским необходимо
приостановить намеченное на сегодня испытание. Козлов не отвечает мне на
эти слова и как бы уговаривает меня, что я ошибаюсь в принципе: чем больше
мы произведем мощных испытаний, тем быстрее империал