вечернюю передачу Би-би-си (или "Голоса Америки", я не помню) и услышал
свою фамилию. Передавали, что в вечерней голландской газете 6 июля
опубликована статья члена Академии наук СССР А. Д. Сахарова, который, по
мнению некоторых специалистов, является участником разработки советской
водородной бомбы. Статья содержит призыв к сближению СССР и стран Запада и
к разоружению, описывает опасности термоядерной войны, экологические
опасности, опасность догматизма и террора, опасности мирового голода, резко
критикует преступления Сталина и отсутствие демократии в СССР. Статья
содержит призыв к демократизации, свободе убеждений и к конвергенции как
альтернативе всеобщей гибели (я, конечно, не помню точно характера
комментариев и пишу сейчас то, что хотел бы услышать и что потом не раз
слышал).

Я понял, что дело сделано. Я испытал в тот вечер чувство глубочайшего
удовлетворения! На другой день я должен был лететь в Москву, но перед этим
в 9 утра заехал на работу. Войдя в свой кабинет, я увидел за письменным
столом Юлия Борисовича (он приехал на какое-то совещание). Я сказал:

- Моя статья опубликована за границей, вчера передавали по зарубежному
радио.

- Так я и знал, - только и смог с убитым видом ответить Ю. Б.

Через пару часов я поехал на аэродром. Больше в свой кабинет я уже никогда
не входил.

В последней декаде июля (точной даты я не помню) меня вызвал к себе
Славский. На столе перед ним лежал перевод моей статьи из голландской
газеты.

- Ваша статья?

Я просмотрел, сказал:

- Да.

- Это то же самое, что вы послали в ЦК?

- Не совсем, я несколько переработал.

- Дайте мне новый текст. Может, вы сделаете протест, заявите, что за
рубежом опубликовали предварительный вариант без вашего разрешения?

- Нет, я этого делать не буду. Я полностью признаю свое авторство
опубликованной статьи, она отражает мои убеждения.

Несомненно, Славский очень хотел, чтобы я выступил с хотя бы частичным
протестом по поводу опубликования моей статьи за рубежом, пусть даже по
поводу второстепенных редакционных неточностей. К счастью, я не попал в эту
ловушку. С явным неудовольствием Славский продолжал:

- Сегодня мы не будем обсуждать ваши убеждения. Секретари обкомов звонят
мне, оборвали ВЧ, они требуют, чтобы я не допускал контрреволюционной
пропаганды в своем ведомстве, принял жесткие меры. Я хочу, чтобы вы
подумали об этом, о том положении, в которое вы ставите всех нас и себя в
первую очередь. Вы должны дезавуировать антисоветскую пропаганду. Я
прочитаю ваш исправленный вариант. Я жду вас у себя через три дня в это же
время.


ГЛАВА 3

Болезнь и смерть Клавы.
 "Меморандум" Сахарова, Турчина, Медведева.
 Семинар у Турчина. Григорий Померанц

В 1968 году состояние здоровья Клавы резко ухудшилось. Ее постоянно мучили
сильные боли в области желудка, она заметно похудела. Еще в 1964-1965 годах
у нее открывались сильные желудочные кровотечения, дважды она теряла
сознание. Первый раз (в сентябре 1964 г.) меня при этом не было - Клава
рассказала мне об этом по телефону. Вторая потеря сознания произошла через
несколько дней, к тому времени я приехал с объекта и в момент обморока
находился рядом. Я успел подхватить ее, предохранив от ушибов при падении,
тут же сбегал в соседнюю поликлинику, подошедшая сестра сделала ей уколы от
спазмов сосудов; вероятно, это было ни к чему. Клаву положили в кремлевскую
больницу, к которой я был прикреплен с 50-х годов (это была очень
привилегированная больница, с великолепным оборудованием, лучшими
лекарствами, но квалификация многих врачей и особенно система их отношения
к пациенту не всегда были на высоте; ходила поговорка "Полы паркетные,
врачи анкетные"). В больнице у Клавы диагностировали желудочное
кровотечение, но не предложили операции, так же как через семь месяцев в
клинике Петровского в апреле 1965 года, куда ее положили после нового, тоже
очень сильного кровотечения. Почему ее не оперировали, я не знаю; может
быть, это могло бы спасти ее от гибели через четыре года.

В сентябре 1968 года нашего сына Митю направили вторично на 2 месяца в
детский санаторий Совета Министров в Железноводске для лечения последствий
перенесенной им инфекционной желтухи и лямблиоза. В санатории дети
продолжали учиться, там были свои преподаватели и воспитатели. Задним
числом мы поняли, что в этом санатории была очень нездоровая атмосфера
детского снобизма, щеголяния положением родителей и жестокого преследования
детей из нечиновных семей.

В сентябре я впервые после многолетнего перерыва поехал на международную
конференцию (до этого я воздерживался от таких поездок - у меня всегда не
было свободного времени, и я опасался, что при моих дилетантских знаниях я
многого не пойму - зря, конечно; после того, как я был лишен допуска к
секретной работе, свободное время появилось). Это была очередная
Гравитационная конференция - по принципиальным проблемам теории гравитации,
ее применениям в космологии и связям с теорией элементарных частиц. Очень
интересным было для меня и место проведения конференции - столица Грузии
Тбилиси. Я там раньше никогда не бывал, и на меня произвел большое
впечатление этот прекрасный город (через четыре года я вновь поехал туда с
Люсей). Я очень много получил от докладов на конференции, еще важней были
личные контакты со многими учеными из СССР и зарубежных стран. До тех пор
весь круг моих научных общений был - Я. Б. Зельдович и еще несколько
человек. Уже по дороге, при вынужденной остановке в Минводах, я имел много
интересных бесед. Среди моих спутников был молодой теоретик Борис
Альтшулер, я был тогда оппонентом его диссертации (это был сын Л. В.
Альтшулера, моего сослуживца по объекту). На одном из заседаний конференции
я сделал доклад о нулевом лагранжиане гравитационного поля. К сожалению, я
не доложил работу о барионной асимметрии. Кажется, тема доклада была
выбрана по совету Я. Зельдовича, состоявшего в организационном комитете
конференции. Зельдович, как я уже писал, тогда отрицательно относился к
работе о барионной асимметрии. Вероятно, я должен был проявить больше
настойчивости, но мне и самому хотелось доложить свою последнюю работу, тем
более имевшую прямое отношение к теме конференции.

Среди зарубежных участников был профессор Уилер (известный своими работами
по гравитации, а также - на заре его научной деятельности - совместной
работой с Н. Бором о физике процессов ядерного деления). Яков Борисович
познакомил меня с ним. Пару часов мы имели с ним очень интересную,
запомнившуюся мне беседу в ресторане "Сакартвело". Говорили и о науке, и об
общественных проблемах (впрочем, чтЧ говорили о них конкретно, я сейчас не
помню).

В октябре мы с Клавой получили путевки в санаторий Совета Министров в
Железноводске. Мне дали в кремлевской больнице медицинскую карту очень
неохотно, найдя у меня серьезные, согласно справке, сердечно-сосудистые
заболевания, не дающие якобы возможности поехать на юг (хотя в
Железноводске в октябре совсем не жарко). Клаву же нашли практически
здоровой (при этом и она, и я проходили обязательное рентгенологическое
обследование желудка и кишечника - у Клавы в это время была уже поздняя
стадия рака желудка). Наше пребывание в санатории совпало с концом
пребывания нашего сына в детском санатории. Мы иногда видели его во время
прогулок. В одну из первых встреч он отвел нас в сторону и взволнованным
шепотом попросил отныне называть его не Митя, а Дима. Я так и не знаю, под
чьим влиянием и почему он принял это решение, огорчившее меня (оно
разрывало какую-то связь с сахаровской семьей - моего отца Дмитрия в семье
родителей звали Митя, но моя мама стала звать своего мужа Дима).

Путевки в санаторий Совета Министров я легко получил, вероятно, потому, что
в Хозяйственное управление Совета Министров, где я до этого уже несколько
раз получал путевки по общему списку номенклатурных работников, присланному
из Министерства среднего машиностроения, не было сообщено об изменении
моего статуса. В 1969 году, уже после смерти Клавы, я еще раз получил там
путевки. Но в 1970 году, после выступления по делу Жореса Медведева,
положение изменилось; от кремлевской больницы, поликлиники и аптеки я также
был откреплен.

Октябрь 1968 года в Железноводске был последним спокойным месяцем нашей
жизни с Клавой. Она как-то отошла, чувствовала себя лучше, чем летом в
Москве. Мы много гуляли, как когда-то в молодости. В эти дни узнали о том,
что наша старшая дочь Таня родила нам внучку Марину. Конечно, мы страшно
волновались, а потом, когда все разрешилось, - радовались.

Мое пребывание в санатории Совета Министров, среди высокопоставленных
чиновников, в это время было уже парадоксом. При моем приближении разговоры
часто прекращались. В автобусе санатория, стоя спиной к говорящим, я как-то
услышал разговор о недопустимости проявить "слабость" по отношению к
крымским татарам, "рвущимся в Крым".

- Крым - территория государственного и международного значения.

Разговаривая в своем кругу, чиновники откровенно указывали на истинную
причину совершающегося беззакония. Я не выдержал и повернулся к говорящим с
восклицанием:

- Но ведь это их родина!

Тут собеседники молча отвернулись от меня и молчали до конца поездки.
Другой любопытный разговор двух сотрудников ЦК КПСС слышала Клава. Речь шла
о только что выпущенном на экран советском фильме "Шестое июля" (о
восстании левых эсеров в 1918 году):

- Такой фильм нельзя выпускать на экраны. Ленин в нем показан в минуту
сомнений, почти слабости. Это недопустимо.

В разговоре, по-моему, интересна чувствительность работников
идеологического аппарата КПСС к малейшим проявлениям "человеческого лица"
(исторически истинным или придуманным - это все равно) в канонизированном
образе "создателя советского государства". Не случайно в этот же год по
"человеческому лицу" в Чехословакии прошлись гусеницами танки.

В последние дни в Железноводске Клаве опять стало хуже, у нее начались
закупорки мелких сосудов рук. Это уже было началом конца, но, к счастью, мы
об этом не знали. В конце декабря Клаву прямо с амбулаторного приема у
терапевта в кремлевской поликлинике направили в больницу. В конце января
следующего года мне сказали, что у нее неоперабельный рак. Я решил взять ее
домой, чтобы она провела хотя бы несколько недель в домашней обстановке.
Какие-то светлые минуты Клава имела, особенно от общения с дочерьми и
сыном, который как младший стал особенно внутренне важен для нее в эти дни.

Во второй половине февраля боли стали непереносимыми, и инъекции уже больше
не снимали их. В один из последних дней дома Клава смотрела по телевизору
соревнования по фигурному катанию (ей они всегда были интересны). На экране
- радостно-возбужденное лицо венгерской спортсменки Жужи Алмаши сразу после
победы в трудном состязании, полное молодости и здоровья. Клава
внимательно, с каким-то особенным выражением прощания с жизнью смотрела на
нее, потом сделала знак выключить телевизор. Больше при ее жизни мы его уже
не включали. Последнюю неделю Клава провела в больнице.

В эти дни, в состоянии отчаяния и горя перед лицом неотвратимой гибели
Клавы, я "схватился за соломинку" - кто-то мне сказал, что некая женщина в
Калуге разработала чудодейственную вакцину против рака, эту вакцину
проверяли в лаборатории проф. Эмануэля, он очень заинтересован. И я решился
поехать в Калугу. Изобретатель вакцины была фанатически убежденная в своей
правоте женщина, врач по образованию, уже несколько лет (выйдя на пенсию)
она в домашних условиях готовила свой препарат. Она дала мне коробку с
ампулами, категорически отказавшись взять деньги.

- Мое лекарство бесплатно. Если оно поможет, вы поступите так, как вам
велит ваша совесть, - поможете мне деньгами. Мне надо очень много денег для
приобретения оборудования и чтобы платить моим замечательным помощницам -
они ведь тоже должны жить. Вы можете помочь мне и вашим влиянием в Академии
наук, в Министерстве здравоохранения. Этот негодяй Блохин пытается добиться
решения министерства, запрещающего мои опыты.

Я привез ампулы в Москву за день до смерти Клавы, ей сделали один укол.
После ее смерти остаток лекарства я вернул доктору из Калуги, как она
просила.

Накануне смерти Клава еще успела раздать подарки больничным сестрам и
нянечкам к Женскому дню 8 марта. Утром 8 марта я с детьми приехал навестить
ее; нам сказали, что за несколько часов до этого она потеряла сознание. Но
минутами Клава как бы приходила в себя, что-то говорила. Последние слова,
которые я мог разобрать: "Закройте окно - Дима простудится".

К вечеру 8 марта Клава умерла. Она похоронена (после кремации, что очень
расстроило Алексея Ивановича, приехавшего на похороны) в Москве, на
Востряковском кладбище, недалеко от того поселка (теперь вошедшего в черту
города), где в 1945-1946 годах мы жили с ней и Таней. Я, к сожалению, из-за
прошлых ссор не послал сообщения о смерти Клавы ее матери Матрене Андреевне
и сестре Зине, и их не было на похоронах. Теперь мне стыдно за этот
поступок.

Несколько месяцев после смерти Клавы я жил как во сне, ничего не делая ни в
науке, ни в общественных делах (а в домашних тоже все делал механически). В
мае 1969 года меня вызвал к себе Славский. Он спросил меня, не буду ли я
возражать, если меня переведут на постоянную работу в ФИАН (где в 1945-1948
годах начиналась моя научная работа). Я сказал, что буду очень рад.
Директор ФИАНа академик Д. В. Скобельцын был несколько обеспокоен, хотя,
насколько я знаю, не возражал. Вскоре в ФИАН пришли из Министерства мои
документы - личное дело, трудовая книжка и что-то еще, какое-то письмо. Я
стал старшим научным сотрудником Теоретического отдела; начальником отдела
тогда формально был И. Е. Тамм, но фактически он тяжело болел и уже не мог
приезжать в ФИАН1. После смерти Игоря Евгеньевича Теоротдел стал официально
называться "имени И. Е. Тамма". Мне, в дополнение к зарплате академика (400
рублей), была назначена зарплата 350 рублей2. При этом от меня явно не
ждали никакой научной продукции - важно было прилично избавиться от меня на
объекте. (Я, конечно, пытаюсь делать научные работы; продуктивность моя
меня не очень удовлетворяет, но большинство ученых-академиков, находящихся
в гораздо более спокойных и нормальных условиях, чем я, тоже с годами
уменьшают свой научный выход. Что делать...)

В августе мне разрешили поехать на несколько дней на объект - забрать вещи
и сдать коттедж (точней, половину, в которой мы жили с начала 1951 года). В
этот приезд я совершил поступок, который считаю неправильным. За 19 лет
работы на объекте, не общаясь почти ни с кем, даже с родственниками, и
почти никуда не выезжая, мы тратили много меньше денег, чем я получал.
Большая часть этих накопленных денег (в них вошла и Государственная премия)
находилась на объекте на сберкнижке. Я решил пожертвовать эти деньги на
строительство онкологической больницы, в фонд детских учреждений объекта и
в Международный Красный Крест на помощь жертвам стихийных бедствий и
голодающим. Фактически, как мне сообщили, мое пожертвование было переведено
на строительство онкологической больницы и в фонд Красного Креста, общая
сумма 139 тыс. рублей в равных долях. Детским учреждениям объекта почему-то
перевод не был сделан. Председатель Общества Красного Креста академик
Митерев позвонил мне с выражением благодарности и заверил меня, что деньги
будут использованы в точном соответствии с моей волей "на благородные цели"
(его слова). Он сообщил, что на заседании Правления Общества будет принято
решение об избрании меня почетным членом Правления (подтверждений этому я
не имею, но я получил официальное письмо с выражением благодарности). От
онкологов я не имел никаких откликов. Мое внешне такое "широкое" и
"благородное" действие представляется мне неправильным. Я потерял контроль
над расходованием большей части своих денег, передав их "безликому"
государству. Через несколько месяцев (еще в 1969 году) я узнал о
существовании общественной помощи семьям политзаключенных и стал регулярно
давать деньги, но мои возможности были при этом более ограниченными. Я
потерял возможность оказать денежную помощь некоторым своим родственникам,
которым она была бы очень кстати, и вообще кому-либо, кроме брата и детей.
В этом была какая-то леность чувства. И, наконец, я потерял очень многое в
позициях противоборства с государством, которое мне предстояло. Но, что
касается этого последнего, в 1969 году я умом мог уже ощущать это
противоборство, но по мироощущению я все еще был в этом государстве - не во
всем с ним согласный, резко осуждающий что-то в прошлом и настоящем и
дающий советы относительно будущего - но изнутри и с сознанием того, что
государство это мое, ведь я уже дал ему нечто неизмеримо большее, чем
деньги (ничтожные, по государственным масштабам).

В конце октября 1969 года ко мне пришел один физик (М. Герценштейн). Он
принес работу, в которой пытался доказать невозможность черных дыр. Я не
согласился с его аргументами. Но эта дискуссия вернула меня к научным
вопросам. Я написал работу под названием "Многолистная Вселенная" (в другом
смысле слова, чем в работах 1979-1982 гг.) и опубликовал в препринтах
Отделения прикладной математики1, посвятив памяти Клавы. Я возвращался к
жизни.

* * *

В первые недели 1970 года Живлюк пришел ко мне с ладным молодым человеком,
которого он представил: это - Валя Турчин. Я уже знал эту фамилию - по
сборнику "Физики шутят" и по первому варианту самиздатской статьи "Инерция
страха". Турчин начал свою работу как физик, защитил диссертацию, затем
увлекся кибернетической проблемой алгоритмических языков (может, я не точно
называю тему - я плохо знаю эти вещи). Его уже начали "притеснять", но пока
еще не очень сильно. У Турчина была идея: написать обращение к
руководителям страны, в котором отразить одну, но ключевую, по его мнению,
мысль - необходимость демократизации и интеллектуальной свободы для успеха
научно-технического прогресса нашей страны. Он говорил, что проблема
демократизации, конечно, шире, но именно такой "прагматический" подход
больше всего может увенчаться успехом и послужить началом более широкого
разговора с властью. Турчин предлагал написать это обращение совместно с
ним мне и Живлюку, а подписать его должны были, по его первоначальной
мысли, я и другие пользующиеся влиянием люди либеральных взглядов -
академики, писатели, кинорежиссеры и т. п. Идея мне понравилась, и вскоре
Турчин, Живлюк и я представили свои проекты. Решено было сделать гибрид из
проекта Турчина (взяв его за основу) и моего, сделать это вызвался я.
Развивая мысль Турчина, я при этом написал довольно неудачное, как я теперь
думаю, введение. Остальные части статьи я потом несколько раз переделывал,
но начало осталось без изменений. Трудней всего, однако, оказалось найти
влиятельных и либеральных, а главное, достаточно смелых людей для подписи.

Я первым пошел ко Льву Андреевичу Арцимовичу, который незадолго до этого,
встретившись со мной на площади Курчатова, сказал, как высоко он и все, с
кем он говорил в научном мире в СССР и за рубежом (он только что вернулся
из поездки в США), ценят мои "Размышления", в особенности за их
конструктивный характер. Арцимович прочитал "Обращение", сказал, что оно
кажется ему полезным, но подписать он его не может:

- Я буду говорить с вами откровенно. Я только что женился, мне нужно
содержать две семьи, нужно много денег; и лишиться хотя бы части дохода
было бы очень плохо. К Михаилу Александровичу (Леонтовичу) не ходите - он
никогда не будет подписывать концептуальный документ, не им составленный.
Сходите к Петру Леонидовичу (Капице).

Капица был главной фигурой в намеченном мною и Турчиным списке! Скоро я уже
сидел в мягком кресле на втором этаже его дома-дворца, стоявшего в саду
Института физических проблем. Академику Капице тогда было 76 лет. До самой
смерти он сохранил ясность и оригинальность мыслей и их выражения. Г