примерно вдвое меньше, чем во всех развитых странах. Я не говорю об
отсталости всех социальных структур - это теперь уже широко известно в СССР
и, я думаю, известно в какой-то мере на Западе, - таких, как
здравоохранение, образование и другие.

Наша страна стоит перед исторической задачей построения общества, в котором
сочетаются экономическая эффективность и социальная справедливость. Сейчас
у нас нет ни того, ни другого. От этого зависит судьба нашего народа, но
одновременно зависит и то, чтобы мы перестали представлять угрозу всему
миру.

Одновременно с процессами в нашем мире происходят грандиозные процессы в
других странах, таких, как Китай, в развивающихся странах. Расправа над
студентами в июне этого года - рубеж в истории Китая, когда его развитие по
пути демократии и преобразований остановилось. Никакие прагматические
соображения не могут оправдать то, что произошло в Китае.

Совершенно так же никакие временные прагматические соображения или
соображения узконациональные не могут оправдать соглашательской политики по
отношению к Советскому Союзу. Все взаимодействие Запада с СССР, с Китаем и
с другими социалистическими странами, где идет борьба за выбор правильного
пути, должно строиться из одного только принципа - помогать движению к
плюрализму и не давать возможности консервации застоя, укреплению сил
сталинизма. Я говорю об этом в общей форме, конкретизация всегда сложна, и
она требует индивидуального, конкретного рассмотрения, но общий принцип мне
представляется несомненным, и именно из него надо исходить.

Во всем этом мировом комплексе вопросов роль науки, роль ученых совершенно
исключительна. И, находясь в научной аудитории, испытываешь чувство
оптимизма. Потому что чувствуешь, что находишься среди друзей, среди людей,
которым небезразлично то, что происходит за пределами их специальности, и
то, что они с помощью своей специальности могут сделать для общего блага. И
если говорить о нашей стране, то это - способствовать плюралистическому
развитию, а плюралистическое развитие - это часть того процесса
конвергенции, которую я рассматриваю как кардинальную дорогу развития
человечества. И я на этом кончаю и хочу вам сказать: спасибо за внимание!


15

Обращение
 группы народных депутатов СССР

Дорогие соотечественники!

Перестройка в нашей стране встречает организованное сопротивление.

Откладывается принятие основных экономических законов о собственности, о
предприятиях и важнейшего Закона о земле, который дал бы наконец
крестьянину возможность быть хозяином. Верховный Совет не включил в
повестку дня Съезда обсуждение статьи 6 Конституции СССР.

Если не будет принят Закон о земле, пропадет еще один сельскохозяйственный
год. Если не будут приняты законы о собственности и предприятии,
по-прежнему министерства и ведомства будут командовать и разорять страну.
Если статья 6 не будет изъята из Конституции, кризис доверия к руководству
государства и партии будет нарастать.

Мы призываем всех трудящихся страны - рабочих, крестьян, интеллигенцию,
учащихся - выразить свою волю и провести 11 декабря 1989 года с 10 до 12
часов по московскому времени ВСЕОБЩУЮ ПОЛИТИЧЕСКУЮ ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНУЮ
ЗАБАСТОВКУ с требованием включить в повестку дня II Съезда народных
депутатов СССР обсуждение законов о земле, собственности, предприятии и 6-й
статьи Конституции.

Создавайте на предприятиях и в учреждениях, колхозах и совхозах, учебных
заведениях комитеты по проведению этой забастовки!

СОБСТВЕННОСТЬ - НАРОДУ!

ЗЕМЛЯ - КРЕСТЬЯНАМ!

ЗАВОДЫ - РАБОЧИМ!

ВСЯ ВЛАСТЬ - СОВЕТАМ!

Сахаров А. Д.
 Тихонов В. А.
 Попов Г. Х.
 Мурашев А. Н.
 Афанасьев Ю. Н.
Москва
 1 декабря 1989 г.



16

Из воспоминаний

<...>В новые времена Андрей Дмитриевич был очень обеспокоен теми
поправками, которые были внесены в Конституцию перед выборами 1989 года. Он
считал опасным, что это делается старым Верховным Советом, выбранным еще
при Брежневе, и недопустимым частичное изменение Конституции в угоду
моменту, когда поправки носят сиюминутное, прикладное значение. И еще до
выборов несколько раз говорил, что перестройку надо начинать с головы, а не
с хвоста. Головой в этом контексте он считал Конституцию и новый Союзный
Договор. На Первом съезде он высказал ту же мысль в другой форме: мы начали
строить наш общий дом с крыши (кажется, так. - Е. Б.).

А. Д. несколько раз говорил мне, что хотел бы работать в Комитете
конституционного надзора, который считал чрезвычайно важным, а пост его
председателя, возможно, самым ответственным в стране и требующим от того,
кто его будет занимать, абсолютной внутренней свободы и абсолютной
честности. В дни Первого съезда я (как вся страна) сидела перед экраном
телевизора. В перерыве бежала к машине, ехала к собору Василия Блаженного
за Андреем, чтобы везти его обедать в гостиницу "Россия". Следить за тем,
что происходит в Кремле, и готовить обед я не успевала, а без меня Андрей
ни разу, кажется, не поел в буфете Дворца Съездов. Когда он стал членом
Конституционной комиссии, мне показалось, что он доволен этим избранием. За
обедом я спросила, понимает ли он, что большинство Съезда считает
Конституцию незначительным фактором нашей жизни и надеется, что и впредь,
сколь бы часто ни повторялось слово "перестройка", Конституция так и
останется словами, напечатанными на более хорошей бумаге, чем газеты. И
потому его выбрали безо всяких трений. Он посмотрел на меня укоризненно, но
не возражал. А через минуту сказал так, как будто он будет это делать уже
сейчас, сразу после обеда: "Но я все равно ее напишу". Это-то я знала и без
его слов. Еще не было дела, которое он бы брал на себя, а потом не делал.

После окончания Съезда, 15 июня, мы улетали в Европу. Поездка предстояла
громоздкая. Меньше чем за месяц - Голландия, Великобритания, Норвегия,
Швейцария, Италия и снова Швейцария. Потом США - три недели в гостях у
детей, Стенфорд и Сан-Франциско. Очень много выступлений общественного
характера, принятие почетных степеней, выступление на Пагуошской
конференции, научные встречи и семинары. Везде давно ждали Сахарова друзья,
коллеги, государственные и общественные деятели, люди. Андрей не давал
окончательного согласия на поездку, пока не узнал у А. И. Лукьянова, что
заседания Конституционной комиссии до сентября не будет. Только после этого
разрешил мне отвечать согласием на непрерывные международные телефонные
звонки. Но еще долго нервничал, что такое важное дело, как Конституция,
откладывается в долгий ящик, что это - преступление перед страной.

Маленькое отступление. Вчера, 27 февраля [1990 г.], на заседании Верховного
Совета один из депутатов упрекнул своих коллег за то, что они ездят по
заграницам за их (других делегатов) счет. Этим замечанием и вызвано мое
отступление. Мы много ездили в последний год жизни Андрея Дмитриевича
вдвоем, один раз он ездил без меня, дважды - я без него. Но мы на
"казенный" счет не ездили ни разу и даже ни разу не меняли наш легкий рубль
на тяжелую валюту. Андрея Дмитриевича в столь многом упрекали товарищи
народные депутаты, что я решила предупредить еще один упрек.

За эту поездку Андрей Дмитриевич решил написать книгу о времени после
возвращения из Горького до Первого съезда включительно и "Конституцию Союза
Советских Республик Европы и Азии". И написал. Так он работал. Исповедуя
два принципа - "Любое задуманное дело должно быть сделано" и "Никто никому
ничего не должен". Много высоких слов говорилось о Сахарове при жизни: в
иные времена шепотом, потом громко, а уж после смерти - не перечесть. Но
никто ни разу не сказал слово "работник". Может, самое емкое, вмещающее все
другие высокие слова. И я рада, что оно досталось мне - свидетелю того, как
он работал. Всегда. Везде.

Стоял жаркий влажный июль. После завтрака Андрей во дворике в тени писал
книгу. Стопка чистых листов, которую он выносил с собой из дома и клал
справа от себя, постепенно перемещалась налево и росла. За срок чуть больше
месяца получилась книга - почти 300 страниц. Мы поздно обедали. Андрей
отдыхал час, иногда полтора. Немного гуляли. Поздний вечер и часть ночи
были временем Конституции. Такой распорядок нарушился только раз, когда он
отдал день Пагуошской конференции, проходившей в Кембридже. Наши
передвижения ограничивались тем, что мы еженедельно переезжали из дома моей
дочери в дом к сыну и обратно, для симметрии, чтобы быть в равной мере
гостями обеих семей. В связи с Конституцией Андрей что-то читал, но часто
откладывал книгу, ссылаясь на то, что Игорь Евгеньевич Тамм утверждал:
юриспруденция и философия - не науки. А потом говорил: чтобы написать
Конституцию, надо иметь за плечами жизнь, в голове немного здравого смысла,
обязательно уважать тех, для кого она пишется, и уважать самого себя. Пару
раз он говорил по телефону с известным американским адвокатом -
специалистом по конституционному праву. Собирался с ним встретиться, но не
получилось по такой славной причине, что у того была свадьба и свадебное
путешествие.

Книгу Андрей кончил до нашей поездки в Калифорнию, где мы выступали на
конференции по правам человека, а потом Андрей несколько дней общался с
физиками в Стенфорде. Там у нас был, несмотря на занятые дни, долгий
уик-энд, и вместо работы по ночам мы устраивали прогулки далеко за полночь,
так что однажды даже заблудились после посещения ночного ресторанчика в
соседнем городке. И пришлось обратиться за помощью к молодой "полис-леди",
которая вызвала нам такси.

На пути в Москву мы шесть дней гостили у друзей на юге Франции. У меня был
полный отдых, а Андрей говорил, что он отдыхает с Конституцией. Работал по
четыре-пять часов за столом в саду. За ужином в канун нашего отлета он
сказал, что кончил писать Конституцию. Сказал с грустью. Наступила ночь -
темная, южная. И неожиданно у линии горизонта появилась светлая полоса, она
росла, высилась, рыжела. Потом тишину пронзил шум машин и пронзительный,
какой-то военный, вой сирен. Лесной пожар. Мы видели его впервые. Красиво.
Но так тревожно, что никакой красоты не надо и бессонная ночь обеспечена.
Утром 28 августа Андрей положил в чемодан два своих больших блокнота. Потом
передумал и переложил их в сумку, которую мы всегда брали с собой. В кабине
самолета он раскрыл один из них, полистал. Убрал на место. И, притулившись
ко мне, сказал-спросил: "Тебе не кажется странным, что я кончил
Конституцию, и потом этот пожар - в один день?"

Дома, в редкие свободные от московской текучки вечера, он возвращался к
работе над Конституцией. Только в двухнедельной поездке по Японии расстался
с ней, а по возвращении снова стал что-то править. И называл это доводкой.
Он очень волновался, что Конституционная комиссия до ноября не начала
работу.

Я не была в Москве десять дней. Андрей встречал меня в Шереметьеве 29
ноября и сразу сказал, что 27-го наконец-то было первое заседание комиссии,
что его проект был единственным, и он передал его М. С. Горбачеву с
просьбой опубликовать и провести обсуждение. Сказал, что в материалах к
заседанию комиссии есть много предложений, которые не расходятся с его, но,
к сожалению, отсутствует концептуальный взгляд и удручают предложения по
преамбуле, в которых преобладает старая терминология, скрывающая еще более
старое мышление. Позже дома я прочла все эти материалы. Они и сейчас передо
мной. В синей папочке вместе с текстами Конституции Сахарова. В этой папке
их три, два из них идентичны. Мы не знаем, какой вариант был передан М. С.
Горбачеву. Но я согласна с Леонидом Баткиным и Эрнстом Орловским, что
последним является тот, который опубликован в Прибалтике и в московском
журнале "Горизонт".

В последнем телефонном разговоре - в четверг 14 декабря в восемь часов
вечера - Андрей Дмитриевич сказал, что он еще поработает над текстом
Конституции в конце недели и отдаст окончательный текст в воскресенье
вечером. После этого он сказал мне, что хочет что-то сократить в статье о
функциях Президиума и в каком-то другом месте. Но я не запомнила. А через
час Андрея Дмитриевича не стало. Это так странно, так не в его характере,
чтобы он не закончил какую-то работу. Вот книгу завершил. Еще утром в тот
день положил мне на стол листы с последней правкой и вечером, уходя
отдохнуть, сказал, чтобы я разбудила его в половине одиннадцатого - будем
работать. А на Конституцию ему не хватило трех дней.


17

Прогулки с Пушкиным

I

До войны физфак был куда меньше, чем теперь, и к началу второго семестра мы
все, поступившие в 1938 г., более или менее перезнакомились друг с другом.
А тут еще начал работать физический кружок нашего курса, куда ходили
человек 20-25. В их числе и Андрей Сахаров, который сразу выделился
неумением ясно и доходчиво излагать свои соображения. Его рефераты никогда
не сводились к пересказу рекомендованной литературы и по форме напоминали
крупноблочную конструкцию, причем в логических связях между отдельными
блоками были опущены промежуточные доказательства. Он в них не нуждался, но
слушателям от этого не было легче. Один из таких рефератов (об оптической
теореме Клаузиуса) был настолько глубок и темен, что руководителю нашего
кружка - С. Г. Калашникову - пришлось потом переизлагать весь материал
заново.

Мне кажется, что Андрей искренне и простодушно не осознавал этой своей
особенности довольно долго. На учебных отметках она практически не
отражалась, ибо глубина и обстоятельность его знаний все равно выпирали
наружу. Но зато из-за нее он абсолютно не котировался у наших девочек во
время предэкзаменационной горячки, когда другие мальчики вовсю натаскивали
своих однокурсниц. Правда, был особый случай. Одна из наших девочек по уши
влюбилась в молодого доцента-математика. Ей было мало его лекций и
семинарских занятий и она стала ходить на предусмотренные учебным
регламентом еженедельные консультации, которые, естественно (в середине
семестра!), никем не посещались. Загодя она разживалась "умными вопросами",
и, когда подошла очередь Андрея, он придумал ей такой тонкий и
нетривиальный вопрос, что консультация, вместо обычных 15-20 минут,
растянулась - на радость нашей Кате - часа на полтора.

Сам Андрей вгрызался в науку (физику и математику) с необычайным упорством,
копал глубоко, всегда стремясь дойти до дна, а все узнанное отлагалось в
нем прочно и надолго.

На втором курсе я делал в кружке доклад о "цепочке Лагранжа" - бесконечной
эквидистантной веренице упруго связанных точечных масс. Почти год спустя на
лекции по "урматфизу" нас бегло познакомили со специальными функциями. И
дня через два Андрей с тетрадочным листком в руке подошел ко мне:

- Смотри, если в уравнениях для цепочки Лагранжа

xn = s2(xn+1 + xn-1 - 2xn)

перейти к новым переменным

z2n+1 = s(xn - xn+1), z2n = xn

то все zk - четные и нечетные - будут удовлетворять одному и тому же
уравнению

zk = s(zk-1 - zk+1),

совпадающему с формулой для производной функции Бесселя. Ты тогда
рассматривал только гармонические по времени колебания. А с помощью
бесселевых функций можно, выходит, решить и начальную задачу для цепочки
Лагранжа.

Сейчас я, конечно, помню плохо, что рассказывалось на кружке, но он сыграл
определяющую роль в наших отношениях с Андреем. Дело в том, что мы учились
в разных группах и в обычные дни мало пересекались. А кружок начинался
ближе к вечеру, и после окончания заседания все расходились по домам.
Андрей и я жили неподалеку друг от друга (он - в Гранатном переулке, я - у
Никитских ворот), так что нередко шли вместе пешком от Моховой до
"Тимирязева", иногда прихватывая бульвар или кусок Спиридоньевки. И
довольно скоро в тогдашних наших разговорах прорезалась тема, линия которой
пунктирно протянулась на пятьдесят лет.

Началась эта линия так.

С. Г. Калашников, опытный педагог, предложил перечень докладов, имевший
целью углубление и расширение лекционного курса. Нам же хотелось поскорее
ворваться в новую физику - теорию относительности и квантовую механику.
Калашников, ссылаясь на Эренфеста, втолковывал нам, что и Эйнштейн, и Бор
любили и до тонкостей знали классическую физику и именно поэтому осознали
вынужденную необходимость отказаться от нее. Понимание новой физики не
сводится к правилам и формулам, ее надо выстрадать и пережить, как говорил
Ландау. Ворча про себя, мы покорились. По дороге домой Андрей сказал:

- Сергей Григорьевич прав. Не надо уподобляться Сальери.

- При чем тут Сальери?

- Вспомни:

... Когда великий Глюк
 Явился и открыл нам новы тайны
 (Глубокие, пленительные тайны),
 Не бросил ли я все, что прежде знал,
 Что так любил, чему так жарко верил,
 И не пошел ли бодро вслед за ним
 Безропотно, как тот, кто заблуждался
 И встречным послан в сторону иную?

Нельзя бросать, а потом бодро и безропотно следовать. Разрыв со старым
должен быть мучительным.

Не будь этого случая, Пушкин все равно возник бы в наших разговорах. Еще не
сошла на нет огромная волна пушкинского юбилея 1937 г. Печатался по кускам
роман Тынянова, переиздавали Вересаева, шел спектакль, в котором Пушкин
говорил стихами Андрея Глобы; в другом спектакле пушкинский текст был
подправлен Луговским. Зощенко написал шестую повесть Белкина "Талисман".
Все это занимало нас. В сборнике стихов, сочиненных учениками
Антокольского, Андрей напоролся на обращение:

Ты долго ждал, чтоб сделаться счастливым...
 Теперь сосредоточенны, тихи,
 Районные партийные активы
 До ночи слушают твои стихи.

Четверть века спустя он вспомнил это четверостишие:

- Драгоценное свидетельство современника, как сказал бы Пушкин. А ведь
действительно в тот страшный год всюду проходили и такие активы.
Единственные в своем роде - после них все участники расходились по домам.

В другом стихотворении описывалось, как Наталья Николаевна укатила во
дворец на бал, а Пушкин остался дома поработать. Но ему не пишется,
одолевают ревнивые мысли:

Сейчас идешь ты, снегу белей,
 Гостиною голубой.
 И светская стая лихих кобелей
 Смыкается за тобой.

- Боже мой! - воскликнул Андрей. - Как мог Антокольский включить такое? И
неужели он не знает, что жена камер-юнкера не могла быть на придворном балу
без мужа?

Сам Андрей в свои 18 лет это хорошо знал. Он не просто читал и перечитывал
Пушкина - он как-то изнутри вжился в то время. Много лет спустя он сказал
мне, что кусок русской истории от Павла I и до "души моей" Павла
Вяземского* существует для него в лицах. Но и 18-й век Андрей знал очень
хорошо. Когда в 1940 г. МГУ получил новое имя (мы поступали в "имени М. Н.
Покровского"), Андрей сказал сразу, что основателем и куратором
университета был граф И. И. Шувалов, хотя первоначальная идея шла, конечно,
от Ломоносова.

Тогдашние суждения Андрея о Пушкине запомнились мне своей независимостью и
нестандартностью. Он, например, категорически не соглашался с
расширительным толкованием строк

И неподкупный голос мой
 Был эхо русского народа

вырванных из реального контекста стихотворения, написанного в 1818 г. Эти
две строки перекочевывали из одной юбилейной публикации в другую, а в наше
время вошли уже в названия статей и книг, не говоря о миллионах школьных
сочинений. Почему Пушкин, гордящийся 600-летним дворянством и столь
щепетильный в вопросах чести, декларирует свою неподкупность? Откуда у
19-летнего юноши самоуверенная претензия быть эхом народа? На самом деле
все объясняется просто. Стихотворение было написано в честь императрицы
Елисаветы Алексеевны. Произведения подобного жанра обычно вознаграждались
(скажем, табакерками с алмазами). Поэтому Пушкин сразу отметает такое
оскорбительное предположение. Любовь народа к царствующим особам было общим
местом мировоззрения того времени, и эту народную традицию отражает (эхо!)
голос ни на что не претендующего молодого поэта. И нечего притягивать сюда
замыслы будущих декабристов отдать Елисавете трон ее мужа.

Точно так же Андрей относился к рассуждениям о том, что заключительная
ремарка "Бориса Годунова" передает навеянный со