из
больницы, которую для него специально превратили в тюрьму. Чуть что -
Обухов говорил: "Смотрите, Андрей Дмитриевич, опять женскую бригаду пришлю".

Точно так же в 1984 году Обухов, совсем забыв, что хотя бы по образованию
он врач, пугал Андрея болезнью Паркинсона, специально давал книги, где
описаны самые тяжелые исходы этой болезни, и говорил: "Умереть мы вам не
дадим, а инвалидом сделаем. Вы будете в таком состоянии, что сами штанов
расстегнуть не сможете". Вот это я сейчас цитирую по письмам Андрея.

Кроме того, Андрей думает, хотя ничем подтвердить этого не может, что были
периоды - не все время его пребывания в руках этих лжеврачей, - когда к
нему применяли какие-то психотропные препараты, вызывающие сонливость,
некую душевную опустошенность, явное снижение волевых возможностей, желание
умереть. Рассказ о своих врачах Андрей закончил фразой: "Мои врачи - это
Менгеле нашего времени".

Я не могу отделаться от постоянно преследующей меня мысли: а нет ли среди
тех, кто мучил моего мужа, активистов движения "Врачи за предотвращение
ядерной войны"? Во всяком случае, доктор Чазов* - кардиолог, и мне
известно, что к нему пытались обращаться по поводу возможностей настоящего,
серьезного лечения болезни сердца моего мужа и по поводу моего сердца -
безрезультатно. Мы не знаем, кто давал разрешение на насильственное
кормление Сахарова весной 1984 года, приведшее к таким страшным
последствиям (в одном из фильмов говорится, что к Сахарову приезжали
консультанты из Института кардиологии, которым руководит проф. Чазов). В
Москве и на Западе упорно говорят, что Сахарова "лечили" (я не случайно
беру это слово в кавычки) и психиатры. В этой связи называют фамилию
Рожнова - не знаю, кто это. Но знаю, что среди врачей, борющихся за мир, не
последнюю роль играет Марат Вартанян**, один из главных деятелей в
применении психиатрии в политических целях.

* * *

В феврале я была в гостях у друзей мужа в Пало Альто. На приеме в мою честь
ректор Стенфорда д-р Кеннеди передал мне приглашение для Андрея приехать в
их университет. Когда меня представляли ректору, я поняла, что этот милый
человек, сейчас передающий приглашение для Андрюши, совсем недавно принимал
здесь Марата Вартаняна. Я растерялась и не сказала, что не могу быть здесь
после "доктора" Вартаняна. Да, я струсила. Все кругом так прилично, так
красиво и так интеллигентно. Все говорят такие теплые слова об Андрее (а
заодно и обо мне). Возможно, им искренне кажется, что их слова могут
помочь. Поэтому они ездят в Москву, говорят там со взрослыми людьми -
академиками, воспитывая в плане "что такое хорошо и что такое плохо", но
говорят не вслух, а с глазу на глаз.

Возможно, они искренне думают, что, вручив мне приглашение, они уже спасли
Андрея от того, что его в изоляции превращают в живой труп. Возможно, они
не знают, что коллеги "врачей за мир" - первое и главное оружие в этом
преступлении. Вслух я ничего этого не сказала. В общем, я уподобилась им,
моим хозяевам, и стала вежливой и безгласной - кругом такие милые люди,
прекрасные закуски, цветы, высокие слова, Джоан Баэз поет о свободе. А я
стала несвободна и проглотила язык. Я уже потеряла, переживая свое
молчание, время на слова.

Тут еще была одна накладка. Я все думала, что хозяин скажет, что гости
хотят послушать меня. Но гости, видимо, этого не хотели. Пересилив себя, я
вновь подошла к ректору и ему одному сказала все, что думаю об их приеме
доктора Вартаняна. Сказала и поняла, что, в общем, мое поведение оказалось
калькой их поведения. Я тоже воспитываю с глазу на глаз взрослого
дядю-академика, объясняя ему, "что такое хорошо и что такое плохо".
Господи, а ведь мне до сих пор стыдно! И, может, если бы я все это тогда
сказала вслух, то стал бы возможен и честный серьезный разговор. После
этого нечто подобное произошло у меня с доктором Пановским - с той
разницей, что я нашла в себе силы сказать все, что думаю, - наверное,
именно поэтому ни у него (надеюсь), ни у меня нет чувства горечи от нашего
общения, а у меня это общение даже заронило надежду, что, может, друзья
Андрея со временем поймут, как они могут помочь моему мужу и другим. И что
это "со временем" придет до того, как станет поздно.

Было у меня и неприятное объяснение с доктором Голдбергером - президентом
Калифорнийского технологического института. Я не хотела его обидеть, но,
думаю, должна была сказать, что ошибки в поведении западных коллег при их
общении с советскими научными и государственными авторитетами сказываются
прямо и трагически на наших судьбах. Это, во всяком случае, коллеги
Сахарова должны знать. Я сожалею, что в Калтехе нашлось так мало людей,
которые пришли на встречу со мной. Неужели там так мало интересуются
судьбой Сахарова?

* * *

Теперь три слова о хорошем. Если откинуть (на самом деле - никогда!)
главное в нашей с Андреем жизни: "Ты - это я", то его, "хорошего", так мало
в этой книге. 23 октября вечером, а может, это уже была ночь с 23 на 24-е,
я вышла во двор вынести мусор. Было ясно и морозно. Снег, который шел в
этот день с утра, кончил валить. Эта первая белизна засыпала все вокруг и
даже прекрасно прикрыла лужу - совершенно гоголевскую, которая царствует
над всем нашим пейзажем этого конца проспекта Гагарина. Засыпало и стоящие
у дома машины. И на ветровом стекле нашей крупно по снегу было написано:
"БИС!1 Поздравляем!" Еще ничего не говорилось по радио, еще, кроме нас,
милиционеров и кагебешников, никто не знал, что меня вызывали в ОВИР.
Никто, кроме одного из них, не мог подойти к машине и написать это. Я
теперь всегда буду глядеть в их лица и думать: "Этот? Нет, этот".

25 октября меня вызывали в ОВИР к часу дня. Мы поехали вместе. Дамы-майора
внизу не было. От постового у лестницы, спросив его разрешения, я стала
звонить ей по внутреннему телефону. Один из сопровождающих - видимо, он
последние дни был не в наряде и чего-то не знал - как дикая кошка, бросился
к аппарату и нажал рычаг. Он сделал это так быстро и резко, что, видимо,
нечаянно толкнул меня. У меня сразу схватило сердце. Я схватилась за
нитроглицерин. А другой гебешник вежливо сказал: "Звоните, Елена
Георгиевна, - он не знал", - и начал что-то тихо выговаривать тому, кто
бросался на телефон. Я позвонила, дама спустилась за нами, мы вместе с ней
вошли. В кабинете сидел рядом с ее креслом мужчина в форме МВД с погонами
полковника или подполковника (я забыла). Он сразу, не представляясь, стал
говорить. Его речь приблизительно сводилась к следующему. Разрешение
получено, с мужем вы повидались, сейчас вам надо заплатить 200 рублей и
принести сюда квитанцию, завтра вы едете в Москву, вам будет принесен
билет, и завтра вечером вы летите, билет на самолет вам заказан. В Москве
вам надо иметь деньги на обмен и на билет (мне кажется, что он назвал 400 с
чем-то рублей и 300 с чем-то, но, может, я путаю). Итак, завтра вечером вы
едете.

И тут я взвилась: "Я никуда не поеду, пока я не поживу с мужем, и столько,
сколько мне надо. Он голодал, он истощен, я должна привести его в такое
состояние, чтобы мне не было страшно его одного оставить... Если вы меня
выпихиваете или высылаете, так вы мне и скажите. Я никуда не поеду". Я
очень сильно кричала и про многое, про больницу, про изоляцию Андрея...
Андрей сидел, молчал, поглядывая на меня, и даже иногда улыбался, как будто
его мой крик не касался. Вот так мы и сидим: с одной стороны - мы с
Андрюшей на двух стульях, с другой, - один начальник и одна начальница на
двух креслах. И он стал на меня кричать, этот начальник, что он этого
решить не может, что мое поведение возмутительно, что мне пошли навстречу и
что я вообще рискую никуда не поехать. А я ему: "Ну и рискую, я вообще
только и делаю, что рискую, - значит, не поеду..." И вдруг мы оба устали
кричать. Я только напоследок сказала, что хочу ехать после встречи
Горбачева с Рейганом и после нобелевского вручения доблестным врачам1 - я
не хочу, чтобы корреспонденты меня об этом спрашивали. И он сказал:
"Хорошо, подождите", - и ушел.

Мы ждали очень долго, может час с лишним. Он вернулся злой. Ему явно попало
от (как у них говорят) руководства, что не смог заставить меня уехать
сразу. Он вошел и, не глядя ни на нас, ни на начальницу, которая нас
стерегла все это время, сказал: "Пишите заявление. Сколько времени вам
надо?" Я сказала: "Два месяца". И тут Андрюша улыбнулся снова и так
спокойно промолвил: "Хватит с тебя и одного". Ну, не спорить же мне еще и с
ним, и я написала "один месяц".

Мы вышли от начальников и поехали в фотографию. Эти фотографии от 25.10.85
я привезла с собой в Штаты. Этой или следующей ночью мы слышали по радио,
что, по словам Виктора Луи, завтра я прибываю в Вену и могу далее ехать,
куда захочу*. Потом было сообщение, что возможность моего приезда в Вену
подтвердили послы СССР в Вене и в Бонне. Нас вызвали в ОВИР. Начальника не
было, была одна дама, она сказала, что моя просьба удовлетворена, что мы
должны принести ей квитанцию об уплате 200 рублей за паспорт. Что я могу
купить себе билет сама как свободный гражданин (нет, это потом она сказала
Андрею по телефону).

Главным же в этот день было наше требование телефонного разговора с детьми.
Мы доказывали, что они никогда не поверят сообщениям Виктора Луи и что
будет только лишний шум. Она сказала, что не может решить этот вопрос и что
мы должны ей позвонить. Больше я с ней не общалась. Андрей еще раз ходил к
ней, отвез квитанцию. Потом несколько раз звонил в связи с разрешением
телефонного разговора и билетом до Москвы. Потом еще возник вопрос - с
каким же документом я поеду. И Андрей вновь ей звонил, что ссыльным
полагается маршрутный лист, ведь могут и задержать. "Никто не задержит", -
сказала она ему таким тоном, как если б говорила: "А пошли вы..."

Овировские конфликты повторились и в Москве, но несколько под другим углом.
Вначале мне было сказано явиться в городской ОВИР, там сказали, что они не
знают, где мой паспорт, и сообщат. Сообщили через день, что явиться надо к
Кузнецову (большой начальник) во всесоюзный ОВИР. Я явилась - меня привезли
Эмиль и Неля: ходить я практически тогда не могла. Кузнецов мне сказал:

- Давайте ваш паспорт и получите заграничный.

- Паспорт? Да у меня его нет, я ссыльная. - Он растерялся. - Хотите
удостоверение ссыльной? - предложила я. Он сказал: "Подождите", - и вышел.
Вернулся скоро. Брезгливо, двумя пальчиками, взял мое удостоверение -
тоненькая карточка небольшого формата, какая-то стыдливая (если судить по
размерам), правда с фотографией. И протянул мне паспорт, говоря:

- Вот итальянскую визу мы вам проставили, а визу в США проставите в Риме,
мы дадим указание нашим товарищам.

Тут я - паспорт-то был у меня в руках - увидела, что в графе, где должно
быть указано, куда я еду, написано было только "Италия".

- Я не возьму вообще у вас такой паспорт.

- Ну, почему? Ведь в Риме вам все проставят, ведь мы дадим указание нашим
товарищам в Риме.

- Нет, все должно быть проставлено здесь, а ваших товарищей в Риме я видеть
вообще не хочу, в гробу я видела ваших товарищей в Риме.

Я стала уже кричать, бросила ему паспорт и выбежала в приемную. Эмиль и
Неля стояли бледные, там был слышен мой крик. Начальник Кузнецов догнал нас
у лестницы и сказал:

- Приезжайте в три часа.

- Ну, это другое дело.

Мы вышли. Нелька сказала: "Ну, уж это ты чересчур. Я боюсь, что теперь ты
вообще никуда не уедешь". В три часа я получила паспорт. Там было
проставлено: "В Италию - США", а на предыдущей странице во всю длину штамп:
"Аннулировано". И как противовес этой истории в одном из фильмов несколько
раз прямо-таки назойливо показывают кадры с моим выездным паспортом. Ну,
конечно, без этой страницы.

Но это я забежала на месяц вперед. "Твои дети вытащили нас из черной дыры",
- снова сказал Андрей после первого телефонного разговора с мамой и
ребятами. Ну, вот и кончилась борьба. Начались сборы. И откармливание. Мы
ели пять раз в день. Это санаторное питание нужно было обоим. И у меня ни
на что не стало хватать времени, потому что пять кормлений - это трудоемко.
А потом наши долгие-долгие разговоры, лежание по утрам, сидение по вечерам.
И все время вместе, вместе. Мы были очень счастливы. Но через две недели я
стала чувствовать, как убывает время, дней стало впереди меньше, чем уже
прошедших. Скоро расставаться.

Мне надо было что-то срочно сделать с зубами. Без Андрея у меня сломалась
коронка, и я ее острый край подпилила пилкой для ногтей прямо во рту. Это
была мучительная операция. Кроме того, все зубы под коронками шатались -
их, видимо, надо было срочно удалить. Я не могла без этого ни толком есть,
ни говорить: было больно, и, помимо всего, во рту была папилома - кто
знает, каков был ее характер, мне она не очень нравилась. Что делать? Мы
пошли к Обухову. Ведь больше некуда - нам нельзя.

А нас снимали, снимали без счета. Видимо, КГБ понравилось манипулировать
камерой. Нас снимали в ОВИРе - есть сцена, где я говорю, что не хочу сразу
ехать, но снято это как-то так, что большого начальника не видно. Снят мой
паспорт, но я его получила не у этой дамы, а в Москве. Когда мы пришли к
Обухову, мне было организовано спешное и по высшему классу лечение зубов и
изготовление временного протеза. Я об этом говорю Андрею и Обухову - просто
потому, что Андрей у него в кабинете. И это снято в кино, так же как я в
кресле дантиста. Опять я не слышала никакого жужжания камеры. Нас снимают
на рынке и в магазине. Андрея, говорящего из кабинета Обухова по телефону о
билете для меня, Андрея, пьющего с Обуховым чай и говорящего о разоружении.
А мы удивлялись, почему Обухов не работает, а по два-три часа держит Андрея
и в частных беседах подымает такие нечастные вопросы, как разоружение. Где
уж тут больничная работа, когда Обухов стал киногероем. 20 или 21 ноября,
когда мы были, кажется, на последнем сеансе объединенной работы советских
киношников с зубопротезистом, появилось сообщение, что Обухову присвоено
звание "народный врач СССР". Мы увидели объявление об этом в вестибюле
больницы. Интересно - все мучения, которые перенес Сахаров в стенах
Горьковской областной больницы имени Семашко, были в перечне заслуг этого
человека, когда ему присваивали высшее для врача СССР звание?

И вот последний вечер с Андреем - и он тоже прошел. В этот вечер было очень
скользко, и мне не хотелось, чтобы Андрей ехал один ночью домой на своей
машине. Мы поехали на такси. Когда подъехали к вокзалу - мы не были там два
года, - вся площадь вдруг оказалась перерытой: в Горьком заканчивают
строительство первой очереди метро. Такси остановилось очень далеко. Вещи
довольно тяжелые. Андрей тащил их, часто останавливаясь, мне он тащить не
давал, но я и без вещей еле двигалась - чувствовала себя плохо. За нами шло
пять или шесть гебешников. Когда мы остановились передохнуть, я сказала
одному: "Хоть бы помогли". "Нет, что вы, не положено, да вы справитесь, вы
люди здоровые!" - с издевкой сказал один из них. Мы дошли до вагона, Андрей
внес вещи, в моем купе сидела мелкая женщина с противно знакомым лицом, в
заднем тамбуре виднелось столь же противное лицо знакомого гебешника. Потом
я их увидела в очередном фильме. Нас опять снимали. И Андрей один на
снежном перроне - и в моей памяти, и в фильме.

Мне кажется, нам обоим страшно опять. "Кто может знать при слове
расставанье - какая нам разлука предстоит?" Опять надо выдержать - обоим
разлуку, ему одиночество, мне мои болячки и их лечение. Но это все под
знаком победы, в ауре победы. Два дня назад в телефонном разговоре Горький
- Ньютон на мой вопрос: "Как ты?" - Андрей ответил: "Живу настроением
победы". И я вспоминала осень 1984 года. Тогда я говорила: "Андрей, надо
учиться проигрывать". А он мне на это: "Я не хочу этому учиться, лучше я
буду учиться достойно умирать".

Утром (в ноябре семь утра - это еще ночь) я приехала в Москву. Я не была
здесь почти двадцать месяцев. Много? Мало? Встретили меня Боря Альтшулер и
Эмиль. Дома ждала Маша с горячими капустными пирогами. И милиция. Три
человека у двери в квартиру на седьмом этаже и целая машина внизу у
подъезда. Ну, ладно - они меня ждали, и это понятно, хотя зачем на одну
меня так много? Но оказалось, что они были здесь, на этаже, все 20 месяцев
- и днем и ночью, - у них тут даже раскладушка стояла, чтобы по очереди
отдыхать.

А что было в квартире! В первую осень ветром там распахнуло окно. Квартира
так и стояла открытая всем ветрам (и пыли, и грязи, и дождю, и снегу) все
это время. Друзей пустили туда убраться (хоть поверхностную грязь смахнуть)
за два дня до моего приезда. Сколько они вытащили оттуда сгнившего и
погибшего, не описать. Там ведь даже в холодильнике оставалась еда. Он
сломался, и все это сгнило. Страшно представить. И, по описанию, очень
похоже на войну, на то, что заставали выжившие - вернувшиеся из эвакуации
или из армии. Мне этот рассказ напомнил, что я застала в нашей квартире и
комнате в послеблокадном Ленинграде, когда вошла туда в августе 1946 года.
Интересно - друзья хотели пригласить для уборки кого-нибудь из фирмы "Заря"
(там есть такой вид обслуживания), но им не разрешили, и из друзей
поработать в этой "клоаке" пустили только Машу, Галю и Лену. Они очень
просили, чтобы пустили хоть одного мужчину: надо было что-то двигать и,
главное, много выбрасывать - выносить во двор, на помойку, но... "мужчинам
нельзя". И вот я в доме.

Мама получила эту квартиру в самом начале реабилитационных выдач квартир в
конце 1954 года. Она вошла туда с зонтиком. Потом Циля принесла на
новоселье, хотя не было стола, скатерть, чудесно вышитую. Кто-то принес
раскладушку. У мамы появился дом - его не было с 1937-го.


6

Фильмы, изготовленные в КГБ. - Люди или
 нелюди? - Хочу дом. - Мама. - Где же взять
 счастливый конец?

Сколько я уже фильмов, проданных через "Бильд", посмотрела - пять, кажется;
можно разбирать каждый по отдельности, можно скопом - все равно ложь,
скомпонованная в полуправду, выдаваемая за правду. Это так трудно даже
самой себе объяснить и разъяснить по эпизодам, а как сделать это для
других, не представляю, но надо. Ведь никто, кроме меня, ничего разъяснить
не может. Вот если б Андрей... Он умеет без эмоций и как-то очень точно,
без моих лишних слов и моего засоренного языка. Вообще-то было бы легче,
если б я могла, кроме общей линии - дезинформация с целью создать
впечатление полного благополучия, - понять поводы выпуска каждого из
фильмов, почему именно в то время и зачем.

Общее представление. Нас снимают всегда и уже давно - до Горького. А с
момента поселения в Горьком нас снимают просто всегда, постоянно - мне
теперь кажется, что нет ни одного нашего выхода за пределы квартиры, не
отснятого ими про запас. Во всяком случае, я видела кадры всех этих лет.
Все фильмы озвучивает один и тот же голос - он кажется мне знакомым. Кто
это? Актер? Профессиональный чтец-декламатор из КГБ?

Все фильмы начинаются с показа "парадного" Горького - зима ли, лето, весна,
осень: город туристский - то Ока, то Кремль, два-три собора (больше не
осталось), фонтан, всегда показывают главную улицу - Свердлова, - но
никогда наш конец проспекта Гагарина, где как раз у нашего дома осенью и
весной лужа по здешним меркам квартала на три. Там летом - засохшая грязь,
с поверхности которой ветер (а он у нас, как в песне Новеллы Матвеевой:
"Какой большой ветер напал на наш остров...") поднимает смерч пыли. Зимой
там снежные завалы или ледяные надолбы. Кстати, не там ли в последнем
фильме показано, как Андрей толкает машину? И снова: парк с могилой
Неизвестного солдата, пляжи, набережные, гуляют люди, играют дети, Волга,
Ока, идет пароход, летит на подводных крыльях прогулочная "Ракета".
Непредвзятому зрителю кажется, что все это имеет отношение и к нашей жизни.
И нет нужды, что мы за шесть лет ни разу не подошли близко к пристани - я
один раз попыталась летом 1984 года в день рождения мамы, но мои охранники
не допустили такого са