новом уровне, реализацией моей
старой идеи об индуцированной гравитации! Не могу этим не гордиться.
Непротиворечивая квантовая теория струн может быть сформулирована лишь в
пространстве с большим числом измерений, чем известно из повседневной жизни
и существующих экспериментов. Дополнительные измерения считаются замкнутыми
сами на себя ("компактифицированными"), образуя в каждой точке известного
нам трехмерного пространства нечто вроде многомерной сферы или другой
замкнутой поверхности. Чтобы представить себе это наглядно, используем
"игрушечную", как говорят в США, модель - пространство с одним основным и
одним компактифицированным в виде колечка измерением. Такое пространство
будет представлять собой длинную тонкую трубочку. Масштаб
компактифицированного пространства в теории струн считается очень маленьким
(порядка 10-33 см - 10-32 см). Для всех процессов с большим характерным
масштабом компактифицированные измерения никак не будут проявляться
(размеры атома порядка 10-8 см, атомного ядра 10-12 см, протона 10-13 см; в
опытах на самых больших современных ускорителях "прощупываются" масштабы
порядка 10-15 - 10-18 см).

Я поставил своей задачей изучить теорию струн и примыкающие теории, а также
изучить теоретические работы на стыке космологии и физики высоких энергий.
Я не очень надеюсь на личный творческий успех, но понимать сущность того,
что, возможно, является очередной революцией в физике - должен стремиться!!!

В декабре 1985-го - мае 1986 года я усиленно занимался этим; к сожалению,
наличие серьезных пробелов в моих знаниях помешало мне достичь желаемой
цели. Я старался в этот период не отвлекаться ни на что постороннее, в
частности совсем не слушал западного радио. Это привело меня к крупным
промахам, о чем я пишу ниже.


ГЛАВА 2

Вновь Москва. Форум и принцип "пакета"

23-го утром мы вышли на перрон Ярославского вокзала, запруженного толпой
корреспондентов всех стран мира (как потом оказалось, там были и
советские). Около 40 минут я медленно продвигался к машине в этой толпе
(Люся оказалась отрезанной от меня) - ослепляемый сотнями фотовспышек,
отвечая на непрерывные беглые вопросы в подставляемые к моему рту
микрофоны. Это неформальное интервью было прообразом многих последующих, а
вся обстановка - как бы "моделью" или предвестником ожидающей нас
беспокойной жизни. Я говорил об узниках совести, призывая к их освобождению
и называя много имен, о необходимости вывода советских войск из
Афганистана, о своем отношении к СОИ и к принципу "пакета" (ниже, в связи с
Форумом, я объясню все это подробней), о перестройке и гласности и о
противоречивости и сложности этих процессов.

В конце декабря и в январе (с меньшей интенсивностью и в последующие
месяцы) я давал интервью газетам, журналам и телекомпаниям Англии, Бельгии,
Греции, Индии, Италии, Испании, Канады, Нидерландов, Норвегии, Швеции,
Финляндии, ФРГ, Югославии, Японии и других стран - по нескольку раз в день.
Особенно запомнилось телеинтервью с прямой трансляцией через спутник из
студии "Останкино" - вся эта космическая супертехника, множество экранов с
твоим странно-чужим лицом на фоне голубого неба и самое страшное - "черная
дыра" телекамеры. В первой такой передаче переводчиком был Алик Гольдфарб -
когда-то переводивший пресс-конференции на Чкалова. Сама возможность таких
передач поражала - как примета нового времени "гласности".

На меня и на Люсю легла в эти первые месяцы почти непереносимая нагрузка -
но делать нечего, приходилось тянуть... Наша жизнь в Москве. Подготовка в
письменной форме ответов почти к каждому большому интервью, иначе я не
умею, печатанье их Люсей. В доме непрерывно люди - а мы так хотим остаться
вдвоем, у Люси заботы по кухне - и не на двоих, как в Горьком, а на целую
ораву. В 2 часа ночи Люся с ее инфарктами и байпассами моет полы на
лестничной клетке - в доме самообслуживание! - а я опять что-то спешно пишу
на завтра. Кроме интервью, еще масса всяких дел: письмо Горбачеву, о
котором я пишу ниже, предисловие к книге Марченко, напряженная работа
подготовки к Форуму и люди, люди, люди - друзья, знакомые, просто желающие
познакомиться, желающие уехать из страны, иностранцы, приехавшие в Москву и
считающие своим долгом посетить Сахарова, послы всех европейских стран,
посещающие Сахарова по поручению своих правительств, каждый день
сумасшедшие, во время и после Форума - очень многие западные участники.
Когда началось массовое освобождение политзаключенных, о чем я пишу ниже,
Люся стала вести списки освобожденных, сообщая о новых освобожденных в
агентства (естественно, сразу в два-три), а также сообщая о запинках на
этом пути. Инкоры же - или радиокомментаторы - многое перевирают, и вот уже
вместо сообщения Люси о голодовке Миколы Руденко с требованием ответить о
судьбе забранного у него на обыске писательского архива мы слышим по
западному радио, что академик Сахаров сообщил о голодовке Руденко с
требованием эмиграции, а супруга лауреата заявила, что это дело якобы
показывает обратную сторону политики кремлевских руководителей - слова,
которых она не говорила и не могла сказать, это не ее стиль, мягко говоря.
Подобная путаница почти каждый день, очень искажались мои высказывания по
СОИ.

Таковы будни нашей жизни. Может, у меня мания величия, но мне хочется
надеяться, что все же это не вовсе бесполезная суета и не игра в свои
ворота, а оказывает - пусть с очень малым КПД - реальное воздействие на два
ключевых дела: освобождение узников совести и сохранение мира и разоружение.

Итак, интервью первых месяцев... Во всех бесчисленных интервью декабря и
января я постоянно повторял, что критерием глубины, подлинности и
необратимости демократических преобразований в стране является полное
освобождение узников совести, что противоречивость существующей ситуации
разительно отражается в том, что люди, выступавшие за гласность, продолжают
оставаться в заключении в эпоху гласности. Обычно я называл в своих
интервью несколько (5-12) фамилий людей, дела которых были мне хорошо
известны.

В середине января появились первые признаки того, что многие узники совести
будут освобождены (интервью советского представителя в Вене и др.).
Одновременно возникло опасение, что этот процесс будет далеко не таким, как
мы все мечтали, - не полным и не безусловным освобождением. Я помнил также
о своих беседах с прокурором Андреевым и Марчуком, они говорили о
необходимости "отказа от антиобщественной деятельности".

Я решил написать М. С. Горбачеву еще одно письмо, в котором высказал свои
мысли и опасения. В этом письме я, в частности, писал: "Без амнистии
невозможен решающий нравственный поворот в нашей стране, который преодолеет
"инерцию страха" (я использовал название известной книги В. Турчина),
инерцию равнодушия и двоемыслия. Конечно, только амнистии для этого
недостаточно. ... Я буду с Вами откровенен. Нельзя полностью передоверять
это дело тем ведомствам, которые до сих пор осуществляли или
санкционировали беззакония и несправедливость (КГБ, прокуратура, суд,
органы МВД). ...Будет очень плохо, если все сведется к вымоганию покаяний и
отказов от так называемой "антиобщественной деятельности", защите чести
мундира упомянутых мною ведомств. ...Мне кажется целесообразным созыв
специального совещания при ЦК КПСС по вопросам амнистии, возможно с
приглашением на него представителей движения за права человека в СССР,
представителей творческой и научной интеллигенции" (я назвал несколько
имен: Каллистратова С. В., Богораз Л. И., Гефтер М. Я., Ковалев С. А.).

Ответа на это письмо я не получил.

Между тем долгожданный процесс массового освобождения узников совести
начался. Сейчас, когда я пишу эти строки (апрель 1987), освобождено около
160 человек. Много это или мало? По сравнению с тем, что происходило до сих
пор (освобожденных и обмененных можно пересчитать по пальцам), по сравнению
с самыми пылкими нашими мечтами - очень много, невероятно много. Но это
только 20-35% общего числа узников. (Дополнение, ноябрь 1988 г. Сейчас
освобождено большинство известных узников совести. Лиц, известных мне по
фамилиям, в заключении осталось лишь несколько человек. Но все еще многие
не известные мне узники совести находятся в психиатрических больницах и в
заключении по неправомерным обвинениям - таким, как отказ верующих от
службы в армии, незаконный переход границы, фальсифицированные уголовные
обвинения и др.) Принципиально важно: это - НЕ безусловное освобождение
узников совести, не амнистия. Тем более это - не реабилитация, которая
подразумевает признание несправедливости осуждения1. Мои опасения
оправдались. Судьба каждого из заключенных рассматривается индивидуально,
причем от каждого власти требуют письменного заявления с отказом от якобы
противозаконной деятельности. Т. е. люди должны "покупать" себе свободу,
как бы (косвенно) признавая себя виновными (а ведь многие могли это сделать
много раньше - на следствии и на суде - но отказались). То, что фактически
часто можно было написать ничего не содержащую бумажку, существенно для
данного лица, но не меняет дела в принципе. А совершившие несправедливое,
противоправное действие власти полностью сохраняют "честь мундира".
Официально все это называется помилованием. Никаких гарантий от повторения
беззакония при таком освобождении не возникает, моральное и политическое
значение смелого, на самом деле, шага властей в значительной степени
теряется как внутри страны, так и в международном плане. Возможно, такая
процедура есть результат компромисса в высших сферах (скажем, Горбачева и
КГБ, от поддержки которого многое зависит; а может, Горбачева просто
обманули? или он сам не понимает чего-то?). Компромисс проявляется и на
местах: как я писал, заключенные часто имеют некоторую свободу в выборе
"условных" формулировок. Много лучше и легче от этого не становится. Но на
большее в ближайшее время, видимо, рассчитывать не приходится.

В эти недели я, Люся, Софья Васильевна Каллистратова, разделяющая нашу
оценку реальной ситуации, предприняли ряд усилий, чтобы разъяснить ее
стоящим перед выбором заключенным, облегчить им этот выбор. Мы всей душой
хотим свободы и счастья всем узникам совести. Широкое освобождение даже в
таком урезанном виде имеет огромное значение. Наши инициативы, однако,
далеко не всеми одобрялись. Однажды, в первых числах февраля, к нам
приехали Лариса Богораз и Боря Альтшулер. Произошел трудный, мучительный
разговор. Нам пришлось выслушать обвинения в соглашательстве, толкании
людей на капитуляцию, которая будет трагедией всей их дальнейшей жизни. В
еще более острой форме те же обвинения были предъявлены Софье Васильевне.
Очень тяжело слышать такое от глубоко уважаемых нами с Люсей людей, близких
нам по взглядам и нравственной позиции. Но в той объективно непростой
ситуации, в которой мы все оказались, возникновение подобных расхождений
неизбежно. Все же, мне кажется, эти расхождения носят временный характер,
уже сейчас они несколько смягчились.

О некоторых событиях и встречах первых месяцев в Москве.

В первых числах января я дал интервью советской прессе, а именно
"Литературной газете". Интервью, однако, не было напечатано. Произошло все
это так. 30 декабря после семинара в ФИАНе ко мне подошли два
корреспондента "Литературной газеты" - Олег Мороз (тот самый, которого мне
"сватал" Виталий Лазаревич Гинзбург за два месяца до этого) и Юрий Рост,
известный фотокорреспондент. Они попросили разрешения прийти домой и взять
интервью. Подумав несколько минут, я согласился с условием, что мне будет
предоставлен на подпись окончательный, согласованный со всеми инстанциями
текст, возможно с некоторыми сокращениями и исправлениями. Если я найду их
приемлемыми, я подпишу интервью и после этого оно уже без всяких изменений
пойдет в печать, в противном же случае вообще ничего не должно
публиковаться. Только такая форма ограждала меня от возможных искажений
моей позиции. Мороз и Рост согласились и тут же дали мне бумажку с
предварительными вопросами. В первый день нового года, когда все нормальные
люди отдыхают после новогодней попойки, я усиленно работал над этими не
простыми для меня вопросами, а Люся печатала и редактировала (как мы это
обычно делаем). Вопросы были в основном те же, что и у инкоров, и мои
ответы тоже были такие же (Афганистан, узники совести, принцип "пакета",
ядерные испытания), но хотелось для дебюта в советской прессе быть особенно
ясным и логичным.

Вечером 30 декабря мне предстоял телемост, я спешил и согласился с
предложением Роста и Мороза, что они подвезут меня в своей машине.
Разговаривая между собой, они упомянули с уважением какого-то Яковлева и,
обращаясь ко мне, заметили: "Не беспокойтесь, это не тот, которого вы,
кажется, побили". Я подтвердил, что действительно побил. Эти молодые люди
были в неслужебном общении, по-видимому, похожи на многих других известных
мне московских интеллигентов - западное радио, во всяком случае, они
регулярно слушали. Первый вариант интервью Мороз и Рост записали 3 января
(задав несколько дополнительных вопросов), затем в течение января приходили
еще два или три раза. Они сделали кое-какие приемлемые для меня изменения и
сокращения и добавили еще три-четыре вопроса, в тексте которых содержалась
полемика с моими наиболее острыми ответами. Мороз и Рост рассказали, что
интервью одобрили редакторы отделов, но не одобрил главный редактор
Чаковский, и теперь оно проходит все более и более высокие инстанции, дойдя
до "предпоследней" ступени (намекалось, что это - Лигачев, последняя -
верхняя - ступень была бы Горбачев). При последней встрече они сказали, что
публикация интервью откладывается на неопределенное время, во всяком случае
до январского пленума, "на котором многое должно решиться". На самом деле
интервью просто не было напечатано. До такого уровня гласность не
распространилась. А жаль. Появление моего интервью в советской прессе было
бы крупным событием "перестройки" - с учетом того, что я в своих ответах не
пошел ради "проходимости" по пути самоцензуры.

Хотя интервью и не пошло, но некоторый профит мы от него все же имели. Люся
написала от моего имени, а я подписал, письмо корреспонденту "Литературной
газеты" Аркадию Ваксбергу (пишущему на моральные и юридические темы) о деле
арестованного незадолго до того в Киеве человека и попросила Роста и Мороза
передать письмо адресату. Библиотекарь Проценко был арестован по обвинению
в составлении и хранении рукописи религиозно-исторического содержания, суд
вернул дело на дорасследование, но оставил Проценко в следственной тюрьме.
Ваксберг (не ссылаясь на меня) обратил внимание прокурора на это
нарушение1, Проценко был освобожден, а затем дело в отношении него было
прекращено.

Одним из главных вопросов всех интервью с иностранными корреспондентами и с
"Литгазетой" было мое отношение к Горбачеву и к политике "перестройки". На
самом деле, очень важно было выяснить все это прежде всего для самого себя,
для нас с Люсей.

Еще в Горьком мы видели поразительные изменения в прессе, кино и
телевидении. В той же "Литературной газете" в репортаже А. Ваксберга о
пленуме Верховного суда можно было прочитать такие вещи, за
"распространение" которых совсем недавно давались статьи 1901 или 70, - в
том числе документальная справка, согласно которой на семидесяти процентах
поступивших в Прокуратуру ходатайств о пересмотре судебного дела,
получивших стандартную резолюцию "Оснований для пересмотра нет",
отсутствует пометка о том, что дело затребовано - т. е. ответы Прокуратуры
просто штамповались, или дело о 14 людях, сознавшихся в убийстве,
осужденных и казненных, которые потом оказались полностью непричастными к
преступлению, - т. е. их показания явно были даны в результате избиений или
других пыток. Гласность действительно захватывает все новые области, и это
производит сильнейшее впечатление, обнадеживает! Наибольшее развитие
гласность получила в журналистике. Но опубликование какого-либо материала,
информации или идеи не означает, что последуют реальные действия (сейчас
еще в большей степени, чем в прежний период). Следует также сказать, что
наиболее продвинутая область перестройки - гласность - тоже все еще имеет
некоторые темы, остающиеся под запретом, такие как изложение неофициозных
точек зрения в международной политике, критика крупных партийных
руководителей - а министров уже можно! - большая часть статистических
данных, судьба узников совести и др. (Добавление, декабрь 1988 г. Сейчас в
ряде отношений гласность еще больше расширилась. Но одновременно появились
новые принципиально важные ее ограничения. Большое беспокойство вызывает
неполное и одностороннее освещение драматических событий в Азербайджане и
Армении и некоторых других особо острых вопросов. Тут гласность, к
сожалению, "буксует" - как раз в тех случаях, когда ее общественное
значение могло бы быть особенно велико. В 1988 году повсеместно имели место
ограничения в подписке на "перестроечные" издания, по-видимому в результате
какого-то компромисса с антиперестроечными силами; сейчас острота этой
проблемы несколько снизилась.) Наряду с гласностью чрезвычайно важны другие
аспекты новой политики: в социальной области, в экономике - повышение
самостоятельности предприятий, в децентрализации управления, в укреплении
роли местных советских органов (которые сейчас оттеснены на задний план
партийными органами). (Добавление, июль 1988 г. В июне состоялся пленум ЦК
КПСС, специально посвященный реформе экономики - переходу на полный
хозрасчет с отменой центрального планирования и лимитного - т. е. по
определенным из центра лимитам - снабжения.)

Решения по этим вопросам, исполнение которых должно, конечно, проводиться
постепенно, имеют огромное, принципиальное значение. Особенную роль играют
намечающиеся изменения системы выдвижения кадров и выборов на партийные,
советские и хозяйственные руководящие должности (доклад Горбачева на
январском пленуме, его идеи пока не отражены в каких-либо решениях). На
январском пленуме говорилось о планах реформы Уголовного кодекса и другого
законодательства. Новое также есть в международной политике - я потом буду
говорить об этом подробней. В целом следует сказать, что реальных, а не
словесных проявлений новой политики все еще мало. В них еще сильней, чем в
области гласности, проявилась известная незавершенность, половинчатость,
даже определенная противоречивость политики. Например, важный закон об
индивидуальной трудовой деятельности (ИТД) сформулирован очень робко,
неопределенно, в нем совершенно не предусмотрены меры активного
стимулирования, очень ограничен круг лиц, которые могут заниматься ИТД,
много других ограничений. Почти одновременно с законом о ИТД принят другой
закон - о так называемых нетрудовых доходах, фактически, вопреки названию,
дающий возможность преследовать именно за ИТД. В первые месяцы после
принятия закона о нетрудовых доходах было множество случаев абсолютно
нелепого его применения. О противоречивости и неполноте процесса
освобождения узников совести я уже писал - это меня особенно беспокоит.
Одновременно с принятием закона о кооперации Министерство финансов
установило столь высокий уровень налогов (до 90% дохода), что фактически
это сделало развитие кооперации невозможным. Важнейший закон о
государственном предприятии не содержит четких гарантий самостоятельности
предприятий в планировании и в финансовой области (в особенности, в
использовании дохода). Что я безоговорочно поддерживаю - это борьбу с
пьянством, этим жестоким бедствием нашего народа. Жизнь, однако, выявила,
что и здесь было много непродуманного.

Какова же моя общая оценка? В 1985 году, слушая в больнице им. Семашко одно
из первых выступлений Горбачева по телевизору, я сказал моим соседям по
палате (гебистам - больше я ни с кем не мог тогда общаться): "Похоже, что
нашей стране повезло - у нее появился умный руководитель". Я рассказал об
этой своей оценке в