если сумею
справиться с врачами, и представлю ему ваши соображения.

Наш разговор продолжался около часа. В конце его подошел Переверзев
(секретарь Игоря Васильевича) с фотоаппаратом и сфотографировал нас обоих
несколько раз с разных точек; на некоторых снимках видна также собака
Курчатовых, все время вертевшаяся около ног. Переверзев "по
совместительству" вел нечто вроде фотолетописи жизни Игоря Васильевича.
Впоследствии он составил несколько фотоальбомов. В один из них, который он
передал мне, включена сделанная им тогда фотография.

Поездка Игоря Васильевича в Ялту к Хрущеву не увенчалась успехом. Упрямый
Никита нашел наши предложения неприемлемыми. Деталей разговора я не знаю,
но слышал, что Никита был очень недоволен приездом Курчатова, и с этого
момента и до самой смерти (через полтора года) Курчатов уже не сумел
восстановить той степени доверия к нему Хрущева, которая была раньше.

Через два месяца состоялись испытания - в техническом плане они
действительно оказались очень удачными и важными.

Выступая на ХХI съезде КПСС в 1959 году, Курчатов сказал:

"Вы знаете, что в связи с уклончивой позицией западных держав Верховный
Совет СССР принял решение об одностороннем прекращении в нашей стране
испытаний ядерного и водородного оружия, надеясь, что западные державы
последуют этому благородному примеру. Вы знаете также, что вместо этого
Соединенные Штаты Америки в течение весны и лета 1958 года произвели свыше
50 испытательных взрывов и что в силу этого наша страна была вынуждена
осенью 1958 года возобновить свои испытания. Кстати сказать, эти испытания
оказались весьма успешными. Они показали высокую эффективность некоторых
новых принципов, разработанных советскими учеными и инженерами. В
результате Советская Армия получила еще более мощное, более совершенное,
более надежное, более компактное и более дешевое атомное и водородное
оружие".

Естественно, что Курчатов поддержал в этом публичном выступлении
официальную линию, хотя он же незадолго перед этим безуспешно пытался ее
подкорректировать. Он был вполне искренен и вполне прав, когда говорил, что
испытания дали важные результаты (что не исключает того, что можно было
обойтись без испытаний в атмосфере, заключив уже тогда договор типа
Московского).

В своем последнем публичном выступлении И. В. Курчатов сказал:

"Я счастлив, что родился в России и посвятил свою жизнь атомной науке
великой Страны Советов. Я глубоко верю и твердо знаю, что наш народ, наше
правительство только благу человечества отдадут достижения этой науки".

Безусловно, Курчатов был искренен, говоря эти слова, - искренен в желании,
чтобы именно так было. На мое теперешнее восприятие лучше было бы не
говорить - наука Страны Советов; для меня наука абсолютно интернациональна.
Но сказано было именно так, и далеко не случайно.

Курчатов - один из людей, вызывающих у меня чувство большого уважения, хотя
я и понимаю, что наши позиции, многие целевые установки, способ жить, очень
многое другое - различны.

Весной 1959 года, еще при жизни Курчатова (он умер в феврале 1960 года), я
гулял по берегу нашей объектовской речки с В. А. Давиденко, близко знавшим
Курчатова. В ответ на мою восторженную реплику об И. В., Давиденко сказал:

- Игорь Васильевич очень хороший человек. Он большой ученый и прекрасный
организатор, любящий науку, заботящийся о ее развитии. И. В. абсолютно
порядочный человек, тепло, с заботой относящийся к людям, преданный друзьям
и товарищам молодости. Он человек с юмором, не зануда. Но не переоценивайте
близости И. В. к вам. Игорь Васильевич прежде всего - "деятель", причем
деятель сталинской эпохи; именно тогда он чувствовал себя как рыба в воде.

В чем-то Давиденко был прав, но мне кажется, что он все же несколько
недооценивал широты Игоря Васильевича, его способности действовать в
необычных ситуациях. Его поездка к Хрущеву осенью 1958 года - одно из тому
подтверждений.


ГЛАВА 15

1959-1961.

Хрущев и Брежнев в 1959 году.
 10 июля 1961 года: моя записка и речь Хрущева.
 Большая сессия. Смерть папы

В 1959 году я впервые увидел Хрущева в роли главы правительства. Ю. Б.
Харитон и я были приглашены в качестве представителей объекта
присутствовать на межведомственном совещании, посвященном некоторой общей
военно-технической проблеме. Совещание проходило в Кремле, в зале,
известном под названием "Овального", под председательством Хрущева. Он
произнес вступительную речь, в которой подчеркнул важность обсуждаемой
проблемы и резко критиковал за плохую работу руководителей многих ведомств,
в первую очередь - персонально Устинова, а также Яковлева
(авиаконструктора) и Туполева. Про Яковлева Хрущев сказал, что тот совсем
перестал заниматься своим делом, а сделался "писателем". Потом я узнал, что
Яковлев написал воспоминания, в которых он, в частности, с большим пиететом
писал о Сталине. Не знаю, играло ли это или что другое роль в недовольстве
Хрущева. Воспоминания Яковлева, кажется, вышли из печати уже после снятия
Хрущева. Туполева Хрущев обвинил в фантазерстве и гигантомании. В это время
Хрущев, по-видимому, хотел в какой-то мере ограничить спектр
военно-технических усилий и капиталовложений, сконцентрировавшись на
наиболее эффективных направлениях. В этом, как и в других своих начинаниях,
он, как я думаю, встречал со стороны определенных бюрократических кругов
глухое сопротивление, почти саботаж. Положение осложнялось тем, что Хрущев
с одинаковой энергией и упрямством проводил и свои правильные, и ошибочные
идеи; таких у него было тоже более чем достаточно. Начав с необходимых
стране реформ, с исторической речи на ХХ съезде, нанесшей удар по
сталинизму, с освобождения политзаключенных - тех, которые еще остались
живы в недрах ГУЛага, Хрущев не сумел найти себе опору в стране, не был
достаточно последователен и проницателен. Ему просто не хватило сил и
знаний, чтобы полностью оторваться от всех тех догм, которые были основой
его деятельности раньше, когда он был "любимчиком" Сталина и исполнителем
его преступной воли. Но от многих догм Хрущев отошел; именно это, вместе с
природным умом и желанием оказаться на высоте положения, - источник его
заслуг, которые перевешивают, как я считаю, на весах истории его ошибки и
даже преступления. Вторая половина периода его власти, однако, больше
изобилует ошибками и авантюрами. Тут сказались недостаток мудрых и истинно
доброжелательных советников, потеря чувства реальности при видимости
неограниченной власти. Все же то, что Хрущев вышел из Карибского кризиса,
показывает истинный масштаб его личности - хотя он же и ввел мир в этот
опасный "угол".

Тогда, в 1959 году, впереди еще были ХХII съезд с решительным осуждением
сталинизма, новое ужесточение положения заключенных в лагерях и пагубные
сельскохозяйственные авантюры, авантюры внешнеполитические, Берлинская
стена, попытка сломить партийно-бюрократическую монополию власти в стране
(сломившую его самого), попытка резко уменьшить военные расходы и
демилитаризовать экономику (что вызвало противодействие военных кругов),
нелепые столкновения с художественной интеллигенцией, рецидивы лысенкоизма,
Московский договор о запрещении испытаний в трех средах, наконец Карибский
кризис и продовольственные трудности 1963 года - весь этот противоречивый
калейдоскоп, завершившийся падением Хрущева в октябре 1964 года, а в
дальнейшем - приходом к власти консервативной партийной бюрократии,
персонифицированной в лице Брежнева, с одновременным усилением роли
военно-промышленного комплекса и КГБ.

Манера Хрущева держаться уже в 1959 году была совсем иной, чем та, которую
я наблюдал на заседаниях Политбюро в 1953-1955 годах (к слову сказать,
после 1955 года я уже ни разу не приглашался). Тогда он явно старался быть
в тени. Теперь же, с видимым удовольствием, был на первом плане, задавал
выступающим острые вопросы, иногда перебивал их, давая часто понять, что
последнее слово принадлежит ему. На меня он произвел тогда впечатление
умного, истинно крупного человека, быть может чересчур самонадеянного и
податливого на лесть (но это легко говорить задним числом) и с недостатком
общей культуры (тоже, быть может, я это понял потом).

После Хрущева выступал Устинов. Он кратко, но конкретно, со знанием дела,
описал, что делается и предполагается делать в многочисленных
военно-научных и военно-промышленных организациях. Затем он сказал:

- Я согласен с вами, Никита Сергеевич, что имели место крупные ошибки в
определении направлений и приоритетов, и обещаю вам приложить все силы для
их исправления.

Устинов говорил тихим голосом, так что его временами не было слышно, и
создавалось впечатление, что он обращается только к Хрущеву. Хрущев же
слушал его с непроницаемым видом, но явно внимательно. Мне кажется, что
Устинов держался не просто как чиновник аппарата, даже самый высший, а как
человек, преследующий некую сверхзадачу. Устинов уже тогда занимал
центральное положение в военно-промышленных и в военно-конструкторских
делах, не выдвигаясь, однако, открыто на первый план - предоставляя это
Хрущеву и другим. Я понимал это и подумал: "Вот он, наш военно-промышленный
комплекс". Тогда эти слова как раз стали модными в применении к США. Потом
я то же самое подумал, когда встретился с Л. В. Смирновым (одним из
руководителей советской военной промышленности). Оба они - очень деловые,
знающие и талантливые, энергичные люди, с большими организаторскими
способностями, всецело преданные своему делу, ставшему самоцелью,
подчиняющие без колебаний все этой задаче. Люди этого типа - очень ценные и
иногда - опасные. После Устинова говорили министры и начальники КБ
(конструкторских бюро); в отличие от него, они, в основном, жаловались на
объективные условия и смежников.

В том же 1959 году я впервые увидел Л. И. Брежнева (кажется, это было
незадолго до упомянутого совещания).

Но я должен вернуться чуть-чуть назад, к событиям 1957 года. После смерти
Завенягина на его посты министра СМ и заместителя Председателя Совета
Министров, курирующего (т. е. отвечающего за) комплекс новой военной
техники, был назначен член Президиума Первухин. Он начал (как и Малышев
четыре года назад) свою деятельность на этих постах с прибытия на объект -
на двух специальных самолетах; в первом - он с помощниками и охраной, во
втором - служба быта, в том числе несколько холодильников с продуктами,
предназначенными лично для члена Президиума ЦК КПСС. На площади перед
входом на завод состоялся митинг трудящихся объекта, на котором Первухин
выступил с речью. Затем на ряде совещаний его ознакомили с задачами,
решаемыми объектом, с перспективами и трудностями. Но применить эти знания
на деле ему не удалось. Через два или три месяца была разоблачена так
называемая "антипартийная фракционная группировка Молотова, Кагановича и
Булганина (а также примкнувшего к ним Шепилова)" (заключенное в кавычках -
стандартная формула публикаций тех лет1). Первухин тоже оказался как-то
связанным с членами этой группировки. Они, очевидно, хотели свалить
Хрущева, укрепить свое собственное неустойчивое положение и ликвидировать
ту "смуту" в стране, которая была порождена ХХ съездом (и иногда называлась
придуманным Эренбургом словом "оттепель" - правда, это слово больше
относится к явлениям культурной жизни). Теперь мы бы их назвали просто
сталинистами, но Хрущев избегал этого слова - оно было слишком острым (и
обоюдоострым) оружием. Чудом удалось Хрущеву справиться с угрожавшей ему (и
всему миру) опасностью; большую роль сыграли секретари обкомов, получившие
перед этим из его рук большую самостоятельность, и некоторые работники
центрального аппарата. Все "фракционеры" были лишены своих постов,
некоторые просто выведены на пенсию. Первухина отправили в почетную ссылку
послом в ГДР, а Молотова - в Монголию. Оправившись, Хрущев начал энергично
выдвигать на ключевые посты людей, на которых, как ему казалось, он мог
положиться (в это время в Президиум ЦК вошел бывший секретарь Горьковского
обкома Игнатов, поддержавшая Хрущева в критическую минуту на пленуме ЦК
Фурцева и др.). Он также произвел реорганизацию в высшем аппарате, потом он
стал это делать часто и все менее удачно. На пост министра СМ вместо
Первухина был назначен Ефим Павлович Славский - и остается им и сейчас,
спустя четверть века!1 Славский - по образованию инженер, кажется
металлург. Человек несомненно больших способностей и работоспособности,
решительный и смелый, достаточно вдумчивый, умный и стремящийся составить
себе четкое мнение по любому предмету, в то же время упрямый, часто
нетерпимый к чужому мнению; человек, который может быть и мягким, вежливым,
и весьма грубым. По политическим и нравственным установкам прагматик, как
мне кажется искренне одобрявший хрущевскую десталинизацию и брежневскую
"стабилизацию", готовый "колебаться вместе с партией" (выражение из
анекдота), с презрением к нытикам, резонерам и сомневающимся, искренне
увлеченный тем делом, во главе которого он поставлен, - и военными его
аспектами, и разнообразными мирными применениями, глубоко любящий технику,
машины, строительство и без сентиментальности относящийся к таким мелочам,
как радиационные болезни персонала атомных предприятий и рудников, и уж тем
более к безымянным и неизвестным жертвам, которые заботят Сахарова.

В прошлом Славский - один из командиров Первой Конной; при мне он любил
вспоминать эпизоды из этого периода своей жизни. Под стать характеру
Славского его внешность - высокая мощная фигура, сильные руки и широкие
покатые плечи, крупные черты бронзово-красного лица, громкий, уверенный
голос. Однажды я увидел его жену и был поражен контрастом их обликов - она
выглядела интеллигентной, уже немолодой, тихой женщиной, в какой-то
старомодной шляпке. Он относился к ней с подчеркнутым вниманием и
необычайной мягкостью.

Во время одной из последних наших встреч, когда я еще не был "отщепенцем",
Славский сказал:

- Андрей Дмитриевич, вас беспокоит военное применение ядерного оружия.
Посвятите свою изобретательность мирным применениям ядерных взрывов. Какое
это огромное, благородное поле деятельности на благо людям. Один Удокан*
чего стоит! А прокладка каналов, строительство гигантских плотин, которые
изменят лицо Земли?...

Став в 1957 году министром СМ, Славский не сделался, однако, автоматически
заместителем Председателя Совета Министров, как до него Малышев, Завенягин,
Первухин. Возможно, ему не хватало для этого положения в партийной
иерархии, а может, Хрущев не хотел концентрации такой власти в одних руках;
так или иначе, часть тех функций, которые раньше связывались с этим постом,
перешла теперь к новому в центральном аппарате человеку, которого Хрущев
вытребовал с прежнего места работы (кажется, в Казахстане) - Л. И.
Брежневу. Брежнев уже и раньше был тесно связан с Хрущевым и пользовался
его полным доверием (вероятно, направление Брежнева на целину тоже было с
этим связано). И вот весной 1958 года Ю. Б. Харитон и я должны были
направиться в Кремль для первой встречи с новым начальством.

Нам, научному руководству объекта, стало известно, что то ли Оборонный
отдел ЦК, то ли КОТ (Комитет оборонной техники) готовит некое постановление
Совета Министров СССР (теперь это уже не было чистой формой, как во времена
Берии), которое представлялось нам совершенно неправильным с
военно-технической и с военно-экономической точек зрения. В случае
утверждения Советом Министров постановление приобрело бы силу закона, а
это, как мы считали, привело бы к отвлечению больших интеллектуальных и
материальных сил от более важных вещей (подразумевалось - в
военно-промышленной сфере; речь не шла о перераспределении с мирными
делами). Харитон решил обратиться к Брежневу, который курировал, в числе
прочих областей, разработки новой военной техники. Меня Харитон взял с
собой "для подкрепления", в качестве молодой силы.

Брежнев принял нас в своем новом маленьком кабинете в том же здании, где
когда-то я видел Берию. Когда мы вошли, Брежнев воскликнул:

- А, бомбовики пришли!

Пока мы рассаживались и "осваивались" с обстановкой, Брежнев рассказывал,
что его отец, потомственный рабочий, считал всех, кто создает новые орудия
уничтожения людей, главными злодеями и говорил, что надо всех этих злых
изобретателей вывести на большую гору, чтобы со всех сторон было видно, и
повесить для острастки.

- Теперь же я сам, - закончил Брежнев, - занимаюсь этим черным делом, так
же как и вы, и также с благой целью. Итак, я вас слушаю.

Мы рассказали Брежневу, что нас беспокоит. Он выслушал нас очень
внимательно, что-то записывая в блокнот. Потом сказал:

- Я вас вполне понял. Я посоветуюсь с товарищами; вы узнаете, что будет
решено.

Он встал со своего места и любезно проводил нас до дверей, пожав каждому
руку.

Постановление принято не было.

В 1959, 1960 и первой половине 1961 года ни одна из ядерных держав,
обладавших термоядерным оружием, не производила испытаний (я с уверенностью
говорю про СССР, США и Великобританию; производили ли в тот период
испытания Франция и КНР - я не помню). Это был так называемый мораторий -
добровольный отказ от испытаний, основанный на некой неофициальной
договоренности или сложившийся де-факто. В 1961 году Хрущев принял решение,
как всегда неожиданное для тех, к кому оно имело самое непосредственное
отношение, - нарушить мораторий и провести испытания. В июле я находился с
женой и детьми в санатории, точнее пансионате, Совета Министров "Мисхор" на
южном берегу Крыма. Мы второй раз получили туда путевку и были очень
довольны и морем, и солнцем, и условиями в этом привилегированном
заведении; впрочем, срок наш уже кончался. 7-го вечером мне позвонили из
Министерства, а на другой день мы уже ехали в Москву.

Накануне совещания я встретился с Ю. Б. Харитоном. Я сказал ему, что, быть
может, в результате завтрашней и последующей встреч у нас возникнет
взаимопонимание с высшим руководством, с Никитой Сергеевичем. Ю. Б.
усмехнулся моей наивности и довольно едко заметил, что на взаимопонимание
рассчитывать не приходится. Он оказался прав.

10 июля в 10 утра я вошел в тот же Овальный зал, где видел Хрущева два года
назад, - на "Встречу руководителей партии и правительства с
учеными-атомщиками" (так называлось мероприятие, на которое нас вызвали по
распоряжению Хрущева).

Хрущев сразу объявил нам о своем решении - в связи с изменением
международной обстановки и в связи с тем, что общее число испытаний,
проведенных СССР, существенно меньше, чем проведенных США (тем более вместе
с Великобританией), - осенью 1961 года возобновить ядерные испытания,
добиться в их ходе существенного увеличения нашей ядерной мощи и
продемонстрировать империалистам, на что мы способны.

Хотя Хрущев не упомянул ни о Венской встрече с Кеннеди, ни о предстоящем
сооружении Берлинской стены (о чем я тогда еще не знал), но было совершенно
ясно, что решение о возобновлении испытаний вызвано чисто политическими
соображениями, а технические мотивы играют еще меньшую роль, чем в 1958
году. Обсуждать решение, конечно, не предлагалось. После выступления
Хрущева должны были с краткими сообщениями, на 10-15 минут, не больше,
выступить ведущие работники и доложить об основных направлениях работ. Я
выступил в середине этого "парада-алле", очень бегло сказал о работах по
разработке оружия и заявил, что, по моему мнению, мы находимся в такой
фазе, когда возобновление испытаний мало что даст нам в принципиальном
отношении. Эта фраза была замечена, но не вызвала ни с чьей стороны никакой
реакции. Затем я стал говорить о таких экзотических работах моего отдела,
как возможность использования ядерных взрывов для движения космических
кораблей (аналог американского проекта "Орион", в котором, как я узнал из
вышеупомянутой книги Ф. Дайсона, он был занят как раз в то время), и о
нескольких других проектах того же "научно-фантастического" жанра. Сев на
свое место, я попросил у соседа (им оказался