к. 16 кв. метров превосходят норму жилплощади в Москве,
равную 9 кв. метрам. Женщина эта - дочь погибшего на фронте; жилищный
кооператив, которому принадлежала квартира, утвердил ее вступление в
кооператив. Соответствующая справка была приложена к заявлению. Однако
райисполком отменил решение жилищного кооператива как якобы незаконное.
Поясню, что жилищный кооператив распоряжается жилплощадью, построенной
целиком на деньги вкладчиков. Казалось бы, райисполком вообще не должен
иметь отношения к его решениям, но у нас это не так! Все участники обмена
были совершенно убиты неудачей, некоторые - еще более, чем мы. Среди них -
молодой отец, недавно овдовевший, с маленькими детьми на руках: при обмене
он оказывался рядом со своими родителями. Мы решили подавать в суд. Наняли
адвоката, который немедленно нашел, что решение райисполкома противоречит
закону и разъяснениям Верховного суда СССР по аналогичным казусам. Адвокат
написал заявление в суд, опротестовывающее решение жилищной комиссии
(подразумевалось - райисполкома, но подавать в суд на орган власти
формально невозможно!). Районный суд отказался принять дело к рассмотрению,
никак не аргументируя. Мы подали иск1 против решения районного суда в
Московский областной суд. В конце февраля все участники обмена пришли на
суд. Адвокат чрезвычайно убедительно изложил дело. Но Мособлсуд в своем
решении отклонил иск. Когда, уже после суда, одна из женщин, надежды
которой избавиться от "коммуналки" рухнули, в отчаянье спросила судью:

- Почему же суд не защищает законные интересы граждан? - судья с
достоинством ответила:

- Это в Америке задача суда защищать интересы граждан, а у советского суда
другие задачи!

В тот же день появилось заявление ТАСС "О новой провокации академика
Сахарова" (только на заграницу). В заявлении в патетических тонах
расписывается, как академик Сахаров, вольготно проживая на площади 35
квадратных метров, решил многократно расширить ее и устроил вокруг этой
затеи судебную провокацию. Если это еще нуждается в доказательствах, из
заявления ясно, что наша жилищная неудача - тоже дело рук КГБ.

Примерно через месяц после ареста Орлова, 15 марта 1977 года, был арестован
еще один член Московской Хельсинкской группы Анатолий Щаранский, активист
еврейского движения за эмиграцию. Его арест, как это было ясно с самого
начала, преследовал цель нанести удар по еврейскому движению и по его
связям с общим правозащитным движением. Мы хорошо знали Толю еще до его
вхождения в Хельсинкскую группу - он бывал у нас по разным общественным
делам. После отъезда в Израиль А. Гольдфарба (более года) он был
переводчиком на моих пресс-конференциях. Мы уважали и любили его за ум и
внутреннюю честность, активный и дружелюбный характер. Могли ли мы
предугадать предстоящую ему судьбу?.. Толя был отказником по "студенческой"
секретности (автоматически дававшейся некоторым группам в институте, где он
учился). О его судебном деле я рассказываю ниже. За несколько недель до
ареста Щаранского в газете "Известия" появилась провокационная статья,
вызвавшая очень большой ужас и негодование у многих из нас1. Автором ее был
некто Липавский, молодой человек, несколько лет назад подавший заявление на
выезд в Израиль, получивший отказ и находившийся с тех пор в тесных
отношениях с евреями-отказниками, в том числе со Щаранским, с которым он
снимал вместе комнату. Липавский писал, что он отказался от своего прежнего
желания эмигрировать. О других же евреях-отказниках - профессоре Лернере,
Щаранском и других - он писал в стиле провокации или доноса, основанного на
самой наглой лжи, обвиняя их в шпионаже!.. Липавский, конечно, был самый
заурядный провокатор. Но над всеми, упомянутыми им, нависла
непосредственная угроза ареста. Таня уговаривала Толю Щаранского временно
поехать к нам на дачу, отсидеться. Толя согласился, но сначала хотел
закончить неотложные общественные дела в Москве. Одно из них было связано с
освобождением Штерна (врача-еврея, желавшего эмигрировать и осужденного
двумя годами раньше; в свое время, после ареста Штерна, я, в числе других,
выступил в его защиту).

В марте 1977 года под влиянием мировой общественности и протестов в СССР
Штерн был освобожден. Толя организовывал пресс-конференцию по этому поводу.
15 марта, когда он вышел из дома позвонить корреспондентам, его арестовали
у будки телефона-автомата.

Мы, конечно, не знаем, можно ли было спасти Толю, если бы он сразу принял
Танино предложение. Верней всего, это была бы лишь небольшая отсрочка.

Волна арестов членов Хельсинкских групп быстро распространилась на Украину,
Грузию, Армению, Прибалтику. Как всегда, очень тяжелы были репрессии на
Украине (но и в других республиках немногим лучше) - были арестованы
председатель Украинской Хельсинкской группы писатель Микола Руденко, затем
члены: Олекса Тихий, Мирослав Маринович, Микола Матусевич. Впоследствии
были арестованы многие другие члены Украинской группы; многих, как,
например, Лукьяненко и Стуса, арестовали почти сразу после вступления в
Группу1. Приговоры на Украине и в Прибалтике - всегда по максимуму. Это
значит, ранее не судимым - 7 лет заключения и 5 лет ссылки, а "повторникам"
- 10 лет заключения и 5 лет ссылки (среди них Тихий, Лукьяненко, Стус,
Кандыба, Пяткус, Никлус). Арестованы в последующие годы также Оксана Мешко,
жены Руденко и Матусевича. Среди арестованных на Украине и в Прибалтике я
лично знал Руденко (Украина), Кандыбу (Украина, беглое знакомство), Пяткуса
(Литва), Марта Никлуса (Эстония) - ученого-орнитолога; он не член
Хельсинкской группы.

Расскажу кратко о Миколе Руденко. С Руденко я познакомился еще до
организации Хельсинкской группы. Он принес мне для ознакомления рукопись
своей брошюры-памфлета "Прощай, Маркс" и рассказал кое-что о своей жизни.
Незадолго перед войной Руденко был призван в армию и направлен служить в
полк личной охраны Сталина. Когда началась война, он подал заявление с
просьбой направить его на фронт. На это посмотрели косо, но просьбу
удовлетворили. На фронте Руденко вступил в партию. Он вернулся с войны с
тяжелым повреждением позвоночника, инвалидом 2-й группы. Болезнь
позвоночника приносит ему непрерывные мучения и заставляла его (до ареста)
вести специальный, приспособленный к ней образ жизни (что он переносит в
зоне - страшно подумать!). Руденко стал писателем, был принят в Союз
писателей Украины, написал несколько книг. За два или три года до нашей
встречи он опубликовал научно-фантастическую повесть, где рассказывает о
посещении Земли (несколько тысяч лет назад) инопланетянами, которые
оставили землянам под видом религиозных заповедей и мифов некие
"зашифрованные" принципы, следование которым должно сохранить человечество
и его культуру, почву и вообще жизнь на Земле. В том сочинении, которое он
принес мне, содержатся те же мысли, но уже не как фантастика, а в широком
контексте общественно-политических и философских рассуждений. Руденко
критикует марксизм с позиций физиократов. Первый его памфлет называется
"Прощай, Маркс", а продолжение, которого я не смог прочитать, -
"Здравствуй, Кене". Главное для Руденко - проповедуемая им идеология
единства земных и космических процессов. С этой точки зрения он
интерпретирует политэкономию, философию, историю, религию, проблемы
сохранения среды обитания и в особенности - плодородия почвы, воды, лесов.
Я далеко не во всем с ним согласен (скорей - наоборот), но читать его
интересно, и уж, конечно, это не антисоветская клеветническая литература,
как его обвиняют. КГБ приложил много усилий, чтобы в лагере сломить и
запугать Руденко. Одним из методов было "подбрасывание" ему ложных сведений
о том, что якобы жена ему изменяет. Теперь сама Рая Руденко в лагере, так
что, вероятно, применяются какие-то другие методы. (Добавление 1988 г. В
1987 или в 1988 году - не помню, Микола и Рая Руденко освободились и
выехали за рубеж.)

Алексей (Олекса) Тихий, арестованный почти одновременно с Руденко, в
прошлом учитель физики1. Его первое дело - один из многих примеров
использования органами власти таких провокационных методов, как вскрытие
личных писем и подслушивание. (Я читал, что в США обнаружение таких
нарушений иногда приводит к оправданию обвиняемого.) На почте якобы
случайно прочли письмо Тихого, в котором он неодобрительно отзывался о Н.
С. Хрущеве (тогда его действия не нравились многим). Тихого осудили на 7
лет заключения. При новом аресте (после вступления в Хельсинкскую группу)
Тихий был уже "рецидивист", по второй части статьи 70 (кажется, 62-я на
Украине) осужден на 10 лет заключения в лагере особого (!) режима и 5 лет
ссылки. Никакого значения не имело, что Хрущев давно уже разжалован из
непогрешимых вождей и имя его - вместе со всем значительным и хорошим, что
он сделал, и вместе с его так называемыми "волюнтаристскими" ошибками
(действительно, лучше бы их не было) - предано официальному забвению, а
народ его поругивает, когда хочет отвести душу самым безопасным способом2.
Репрессивная машина работает автоматически: рецидивистам - на всю катушку.
Недавно председатель Верховного суда А. Орлов3, отвечая в газете на письма
граждан, вновь подтвердил этот принцип и даже охарактеризовал его как
"справедливый", потому что люди, совершающие преступление повторно,
особенно опасны для общества. Я пишу в главе "Письма и посетители", к каким
ужасным последствиям приводит иногда механическое применение этой идеи
государственной справедливости в обычных уголовных делах. Но что же сказать
о политических делах, о репрессиях против узников совести, преследуемых за
убеждения и действия, не связанные с насилием? Здесь всегда совершается
несправедливость, и при этом очень жестокая. Общепризнан юридический
принцип, что за одно действие нельзя наказывать дважды. А за одно
убеждение, которому человек не изменил потому, что иначе он перестал бы
уважать себя? Судить за убеждения вообще противоправно (и даже судьи,
выносящие такие приговоры, придумывают себе оправдание, что судят якобы за
действия - "распространение клеветнических измышлений" или еще что-либо в
этом духе; невысказанное убеждение не есть уже убеждение, и в глубине души
все это понимают). Вдвойне, нет - стократно, противоправны те жесточайшие
приговоры, которые выносятся "рецидивистам" - узникам совести. Тихий умер в
лагере.

Инаугурационное заявление Картера о защите прав человека во всем мире
вызвало большое раздражение в высших кругах власти в СССР. Однако
непоследовательность дальнейших действий и заявлений президента дала им
надежду (вероятно, ложную), что Картером можно в какой-то мере "управлять".
При такой позиции сторон весной 1977 года в Москву приехал государственный
секретарь Вэнс с разнообразными и далеко идущими предложениями США по
вопросам разоружения. Естественно, переговоры кончились ничем. Вэнсу
попросту указали на дверь. Вскоре по советскому телевидению выступил
министр иностранных дел СССР А. Громыко. Основная идея его выступления была
в том, что СССР сам давно сделал все возможные предложения по вопросам
разоружения, а теперь дело за западными державами - они должны откликнуться
на наши предложения, а не выдвигать контрпредложений с целью достичь
одностороннего военного превосходства (обычный аргумент советской
пропаганды). Моральная победа в этом инциденте Вэнс - Громыко была на
стороне США, но жаль, что конкретных результатов в отношении разоружения не
было достигнуто. Быть может, сыграли свою роль и колебания Картера в
вопросе прав человека. Эти неудачи наложили печать на многие последующие
события.


ГЛАВА 24

1977 год (продолжение).
 Мотя и Аня. Вторая поездка Люси.
 Отъезд детей и внуков. Сахаровские слушания.
 Против смертной казни. Ядерная энергетика.
 Амнистия в Индонезии и Югославии.
 Приглашение АФТ - КПП. Алеша и его дела.
 Поездка в Мордовию

Осенью 1976 года Люся отпустила Таню и Рему с Мотей на несколько недель
отдохнуть на юг. Аня осталась с нами на даче, на наше попечение. Ей в это
время как раз исполнился год. Часто, когда я работал за столиком под
деревьями в саду, коляска со спящей Аней стояла рядом, а, если она
шевелилась, я слегка покачивал коляску и Аня вновь успокаивалась. Мы очень
друг к другу привязались. За тот год, который нам оставалось жить рядом,
наша дружба все усиливалась. Анечка относилась ко мне с трогательным
доверием, чуть ли не с большим, чем к родителям. Я полушутя говорил, что
Аня - главная женщина в моей жизни.

Однажды Таня с Ремой и Аней провожали нас с Люсей на электричку. Анечка
была в сумке-каталке, прочно запакованная, чтобы ненароком не выпала. Таня
и Рема поставили эту сумку немного в сторону и стали прощаться с нами.
Через минуту электропоезд отходил. Вдруг раздался жалобный, исполненный
непередаваемого ужаса голос Ани:

- Анечку мазмите (возьмите)!

Очевидно, она решила, что сейчас все уедут, а ее забыли. Действительно,
было тут отчего испугаться!

В конце апреля 1977 года мы с Люсей, в свою очередь, поехали на юг, взяв с
собой Мотю. Три с половиной недели мы прожили в Сочи, в той же самой
гостинице "Приморская", где за три года до этого жили вместе с Таней.

По утрам Мотя залезал ко мне в кровать, и мы беседовали и играли - часто,
по Мотиной просьбе, в инсценировку сказок Киплинга: в кошку, которая гуляет
сама по себе, в любопытного слоненка, в Рикки-Тикки-Тави. Моте много лучше,
чем мне, удавались перевоплощения, например в свертывающегося броненосца...

Люся с Мотей после завтрака спускались к морю. Люся купалась и загорала,
Мотя играл с камешками. Я оставался в номере, работал (мне был труден
обратный подъем). Вечером мы шли в парк, где для Моти было множество
соблазнительных аттракционов, или в кино на открытом воздухе. Мотя во время
сеанса или спал у нас на руках, или принимался бродить между рядами - его
приходилось ловить. В эти дни мы с Люсей посмотрели (без Моти, по очереди)
фильм Михаила Ромма "Обыкновенный фашизм". В Москве он уже давно не
демонстрируется, а в Сочи несколько дней шел в одном из кинотеатров. Люся
видела фильм и раньше, я же - в первый раз. Впечатление было сильнейшее.
Отвратительные, жалкие и страшные фигуры Гитлера и его "партайгеноссен",
ядовитая человеконенавистническая демагогия, которая так непостижимо легко
отравила миллионы немцев. Горы трупов - война, атаки, бомбардировки,
Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим
появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда
сидящие в зале узнавали своих мужей и жен, детей или родителей). Фиглярство
Гитлера в Компьенском лесу. Парад гитлерюгенд: глаза мальчиков, влюбленно
устремленные на фюрера - уже живого мертвеца, - многие из них тоже умрут
через несколько дней или часов. Имперская канцелярия, обожженные трупы. Все
эти кадры стоят перед глазами, создавая давящее ощущение жестокого кошмара,
безумия. И одновременно встают в воображении другие картины - Колымы,
Воркуты, Норильска. Заколоченные эшелоны с умирающими от голода и жажды
депортированными... Уже в Горьком я прочитал интересную советскую книгу о
Гитлере "Преступник номер 1", вновь поразившую ничтожеством и чудовищной
опасностью фашизма и множеством параллелей с тем, что происходило у нас1. В
Горьком же мне удалось также прочитать записки Евгения Александровича
Гнедина о предыстории советско-германского пакта. Гнедин, приводя многие
опубликованные на Западе документы и дополняя их своими воспоминаниями,
убедительно показывает, что советско-германский пакт 1939 года, его
секретные статьи, сближение вплоть до переговоров о присоединении к оси -
все это не просто необходимый маневр, единственный выход из положения,
сложившегося для СССР в результате Мюнхенского "умиротворения" агрессора, а
поворот, давно желаемый Сталиным - Молотовым, соответствующий их глубинной
ориентации и подготовленный множеством их многолетних действий, в том числе
тайными дипломатическими акциями в обход Министерства иностранных дел.
Сталинский террор - это одна из очень важных составляющих того комплекса
причин, который привел к советско-германскому сближению, а более широко -
ко второй мировой войне. Обо всем этом очень стоит еще раз задуматься и
сегодня, спустя несколько десятилетий, задуматься и в СССР, где еще жива
тень Сталина, и на Западе.

Но продолжаю о жизни в Сочи. Как-то по телевизору мы при Моте слушали, как
Межиров читает свои знаменитые стихи о коммунистах:

Полк

Шинели

На проволоку побросал...

С поразительной детской чуткостью Мотя, видимо, уловил что-то не совсем
обычное в нашей реакции. Через день или два мы услышали, как он выжидающе,
незаметно посматривая на нас, прыгает по тротуару и декламирует:

Коммунисты, вперед!

Коммунисты, вперед!

как бы призывая нас устремиться вслед за ним. Были и разные другие
интересные истории в общении с трехсполовинойлетним человеком, были и
недоразумения. В целом за время жизни втроем наша дружба с Мотей сильно
окрепла.

Из Сочи я пытался по телефону передать иностранным корреспондентам
обращение в защиту Мальвы, которой вскоре предстоял суд; кажется, из этого
мало что получилось.

21 мая мы торжественно отметили мой день рождения. Пообедали в ресторане на
пристани, чокнулись пепси-колой (Моте очень нравился этот шипучий напиток,
нам тоже; его только что начали производить в южных городах в качестве
одного из результатов разрядки).

Вернувшись в номер, мы легли отдохнуть. Нас разбудил телефонный звонок.
Звонили Вера Федоровна Ливчак (доктор, друг нашей семьи, о ней я уже писал)
и Сара Юльевна Твердохлебова (мать Андрея). Танино судебное дело за время
нашего отсутствия получило новое развитие. Ее из свидетелей перевели в
обвиняемые. Следователь должен был в ближайшие дни описать ее машину
(единственное имеющееся у нее имущество). Мы тут же поехали на аэродром,
обменяли на ближайший рейс купленный заранее, на следующую неделю, билет и
к 9 часам вечера уже были на Чкалова.

Через несколько дней я с Таней и Ремой на академической машине поехал на
дачу, где стояла Танина машина. Туда же из Красногорска приехал
следователь. Скучная, формальная процедура описи, сличения номеров
почему-то затянулась. Я, не дождавшись ее конца, ушел. Люся потом сильно на
меня за это обиделась; она, конечно, была права - мне не следовало
оставлять ребят в этой ситуации противостояния.

* * *

Еще ранней весной 1977 года стало ясно, что Люсе вновь необходима глазная
операция, на этот раз на правом глазу. В апреле она вновь подала заявление
на поездку в Италию. Получила же она разрешение на поездку в августе,
одновременно с Таней и Ефремом, не независимо... Ефрем и Таня подали свое
заявление в июле. Они решились на этот шаг под давлением многих причин,
нараставших все последние годы, и понимания, что КГБ будет применять все
новые и новые формы давления на них как заложников моей общественной
деятельности. В 1977 году к прежним прибавилась новая, прямая угроза
уголовного преследования Тани и Томар (и то, и другое было непереносимо для
Ремы). Самому Реме угрожал арест по политическим статьям (его вызывали в
прокуратуру с самыми определенными угрозами). Одновременно вокруг него
стали плестись туманные, но опасные обвинения уголовного характера:
какая-то якобы скрытая им автомобильная авария, спекуляция книгами - все,
конечно, на пустом месте. И ни ребята, ни мы ни на минуту не могли забыть
об угрозах внукам, о загадочной и ужасной Мотенькиной болезни в 1975 году.
Безвыходность положения была, по-видимому, в глубине сознания ясна нам и
тогда. Я вновь вспоминаю о своем разговоре об этом с Ефремом во дворе
Русаковской больницы, когда мы узнали, что непосредственная опасность
миновала. Но трудное, трагическое решение все откладывалось. Одной из
причин было чувство Ремы, что здесь, помогая Ковалеву и его друзьям, его
делу, он нужней и полезней. И, конечно, очень трудно было решиться на это
по личным, человеческим причинам - ведь такой отъезд означал разлуку,
разрыв семьи по самому