о Алешу. Алеша был на год старше. Мы опять надеялись, что
что-то наладится в наших отношениях с Димой (с Алешей этой проблемы в
основном не было). Но, к сожалению, Дима, отчасти под влиянием сестер,
наотрез отказался. Мы вылетели втроем - сначала в Бухару (подлинная
средневековая Азия, с площадями, базарами, бассейнами и улочками,
изумительные мечети и минареты, мавзолей Самани - одно из чудес мировой
архитектуры), потом в Самарканд (город, где остались пышные, великолепные
здания, построенные Тимуром и его наследниками) и, наконец, в Душанбе
(перелет над застывшими громадами Памира, прогулки по ущельям в
окрестностях города). Наш заезд в Душанбе, однако, имел и общественную цель
- там жили родные Анатолия Назарова, о котором я писал выше - он был
арестован, а к этому времени уже осужден на три года заключения за
пересылку своей знакомой моих "Размышлений".

Мы говорили с его родными и адвокатом, надеясь найти путь как-то ему
помочь. К сожалению, наш приезд имел обратный эффект - из лагеря в
окрестностях Душанбе его перевели на несколько сот километров дальше. После
освобождения он писал нам, приглашал в гости и на свадьбу. Мы не смогли
воспользоваться этими приглашениями - может, это и к лучшему.

Из впечатлений прогулок в окрестностях Душанбе: вход во многие ущелья
загорожен, ворота снабжены торчащими вниз гвоздями, чтобы мальчишки не
смогли пролезть под ними; там, в самых прекрасных уголках горного края,
расположены роскошные дачи местного начальства - этих своего рода
современных князьков. Социальные контрасты в национальных республиках более
на виду, чем в России. Но это не значит, что в России их нет - просто
заборы более непроницаемы для постороннего глаза ("зеленые заборы", как у
нас говорят).

Через месяц я получил приглашение на научную конференцию в Баку, которую
проводило Отделение ядерной физики АН. Для нас с Люсей это явилось как бы
продолжением поездки в Среднюю Азию - много ярких впечатлений от южного
города, его окрестностей. Традиционная экскурсия - храм огнепоклонников,
считающийся главной достопримечательностью. В одно из воскресений - поездка
в район, где некоторое время назад были открыты удивительные наскальные
изображения - пляшущие человечки, фигуры зверей, сделанные реалистично и с
большой экспрессией. Это были магические изображения - в этом месте зверей
загоняли на обрыв, и они разбивались. Неподалеку - древний музыкальный
инструмент - пятиметровый камень на трех точечных опорах, при ударе он
издавал мелодический гул. Вокруг камня полукружиями располагались каменные
же сиденья для слушателей. Во время этой прогулки Люся вдруг неожиданно
взбежала на большой наклонный камень, нависший над дорогой. В испуге я
закричал:

- Люська, стой!

Она резко остановилась в нескольких десятках сантиметров от 20-метрового
обрыва.

В последний день конференции местное научное начальство устроило для
"избранных" гостей банкет в Ботаническом саду под открытым небом, с
каким-то редким вином из бочек и пышными восточными тостами; потом была
поездка к плещущему пеной неспокойному Каспийскому морю и бешеная ночная
гонка темпераментных водителей. Во время банкета Люся неожиданно узнала
среди гостей своего молочного брата Андрея Аматуни. В младенчестве он был
вскормлен Руфью Григорьевной одновременно с Люсиным братом Игорем. Отец
Аматуни был арестован, так же как Люсин, в 1937 году и погиб. Впоследствии
связь с Аматуни потерялась. Андрей Аматуни стал физиком-теоретиком, сделал
большую административную карьеру и опасается с нами общаться. В Ереване
потом он пригласил нас к себе, но в Москве так и не решился к нам зайти.

Еще до этой поездки началась новая, памятная эпопея. В декабре должен был
торжественно отмечаться 50-летний юбилей образования СССР. Татьяна
Максимовна Литвинова, о которой я писал выше в связи с делом Григоренко
(теперь она стала тещей Чалидзе, и мы иногда встречались с ней во время
заседаний Комитета), высказала мысль о целесообразности коллективного
обращения в связи с этой датой к Президиуму Верховного Совета с просьбой об
амнистии политзаключенных и об отмене смертной казни. Мне очень понравилась
эта мысль. Я решил, что нужно иметь два отдельных обращения (т. к.
контингенты тех, кто может их подписать, не полностью совпадают), и написал
тексты. Началась кампания по сбору подписей. Иногда я ездил к тем, чью
подпись я хотел получить, один, но чаще - с Люсей. Очень быстро мы получили
подписи многих инакомыслящих. Подписал оба обращения также и Р. А.
Медведев. Неожиданная трудность возникла с Чалидзе. Он оттягивал
подписание, не желая оказаться в одной компании с некоторыми неприятными
ему людьми. Это было началом тех недоразумений, которые, к сожалению,
вскоре временно омрачили наши отношения. Но в конце концов он подписал.
Легко подписывали обращения отъезжающие - мы старались даже ограничить их
число теми, чье участие казалось нам более важным. Не подписал обращений А.
И. Солженицын - он считал, что это может помешать выполнению тех задач, за
которые он чувствовал на себе ответственность. Мне его позиция казалась
неправильной. Особенно важным я считал иметь как можно больше подписей
известных, пользующихся авторитетом представителей интеллигенции - ученых,
писателей, художников, медиков и т. п., не принадлежащих к инакомыслящим,
не оппозиционных, но разделяющих гуманистические цели обращений -
освободить узников совести, отменить варварский институт смертной казни. Но
тут меня постигло разочарование. Времена "подписантской кампании" 1968 года
(1000 подписей) явно прошли, и это показывает, что и тогда некоторые
подписывали "из моды", считая, что это совсем ничего не будет им стоить.
Уже в Баку я имел несколько отказов от своих коллег-физиков. Вот несколько
памятных моментов. Некий академик крайне перепуган, машет руками:

- Что вы, если у властей есть желание провести амнистию политзаключенных,
получив такое коллективное письмо они обидятся и отменят ее!

Академик Петр Капица:

- Главное - не забота о нескольких политзаключенных. Перед человечеством
стоят огромные задачи. Главная опасность - демографический взрыв,
непрерывный рост населения в слаборазвитых странах, угрожающий миллионам
людей голодной смертью.

Академик Имшенецкий:

- Не вовлекайте меня в антисоветские затеи, я на советскую власть не
обижен, она меня 36 раз за границу посылала.

(Кажется, с Имшенецким я говорил по другому поводу - в данном случае это не
имеет значения.) Я думаю, что Имшенецкий был откровеннее других. Никому из
тех, с кем я говорил, не угрожали бы в случае подписания арест, увольнение
или даже минимальное понижение в должности. Но в последние годы возникла
новая психология, когда чрезвычайно высоко котируются менее необходимые
блага, которые тридцать лет назад являлись бы недостижимой роскошью -
например поездки за границу, о которых говорил Имшенецкий.

Жизнь, конечно, сложна, и у многих, не подписавших обращения, были другие,
веские причины. Среди них - журналистка, успешно защищающая в периодически
появляющихся статьях справедливость и достоинство людей от произвола и
беззакония, академик, сделавший делом своей жизни защиту памятников старины
от современных нуворишей, другой академик, уверенный, что любой его
неосторожный шаг погубит его научную карьеру. Среди отказавшихся была Лиза
Драбкина - в прошлом секретарь Свердлова, проведшая полжизни в лагерях,
многое понявшая и пересмотревшая. Ей хотелось сохранить за собой
возможность рассказать молодежи, что ей удалось понять. Конечно, она зря не
подписала. Это она назвала когда-то Люсю "всехняя". Подарив нам карточку,
она на обороте написала: "Дурочка рядом с Лениным это я". Умирая, ее муж в
бреду кричал:

- Верните нам нашу революцию!

Что бы он сделал по второму заходу? Боюсь загадывать. А сама Лиза Драбкина,
когда ей из какого-то молодежного зала закричали:

- За что боролись, на то и напоролись! -

горько ответила:

- Это вы напоролись, а мы боролись. (Страшная штука - история. Вообще-то
Драбкина была не совсем права в своей ответной реплике.)

Для сбора подписей мы ездили с Люсей также в Ленинград и в расположенный
недалеко от него дачный поселок писателей и ученых Комарово. В этой поездке
выявилось, между прочим, насколько плотно и квалифицированно за нами
следят. Обычно мы с Люсей игнорируем слежку, просто ее не замечаем. Пусть
тратят казенные деньги, если им это нравится. Но тут нам рассказали. Мы
обошли в Комарове несколько домов, в перерыве ходили по лесу, к морю, вели
себя вполне раскованно, считая, что мы вдвоем. Но потом выяснилось, что в
некоторые из посещаемых нами домов сразу же после нас заходили гебисты и
допытывались, зачем у них был Сахаров. Среди тех, с кем мы разговаривали,
был покойный академик-математик В. И. Смирнов. Он очень тепло нас принял
(между прочим, его дом был единственным, где нас накормили), рассказал о
трагических событиях красного террора в Крыму, свидетелем которого он был в
молодости. Руководили этим массовым убийством Бела Кун и Землячка.

Обращения были отосланы в адрес Президиума Верховного Совета за два (или
полтора) месяца до юбилея. Конечно, никакой видимой реакции на них не
последовало. Незадолго до юбилея я передал обращения (вместе со списками
подписавших - несколько больше пятидесяти человек под каждым из документов)
иностранным корреспондентам в Москве. Сообщения об этом мы вскоре услышали
по некоторым зарубежным радиостанциям. Несмотря на те разочарования, о
которых я писал выше, я все же думаю, что эта кампания, забравшая у нас с
Люсей немало сил, не была бесполезной. В новых условиях каждая подпись под
обращением была очень весомой. Обращения явились выражением мнения для
многих и, быть может, многих слушателей радио заставили задуматься. Для
многих из подписавших это было не простое решение, но акт гражданской
смелости.

* * *

В середине лета 1972 года я решил, что пора опубликовать "Памятную
записку". Я написал "Послесловие" к ней, в котором попытался разъяснить
свою позицию, несколько расширив при этом тематику "Записки", привел
примеры последних репрессий (приложение к "Записке", написанное год назад,
в основном Чалидзе, не было опубликовано). В "Памятной записке" я отдал
некоторую дань опасениям угрозы со стороны Китая. Эти опасения высказывали
также Солженицын в "Письме вождям" и в других местах и Амальрик в его
"Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?". К моменту опубликования
"Записки" и составления "Послесловия" моя точка зрения на этот вопрос
изменилась. Я считаю, что в силу своего военно-технического и
экономического отставания и поглощенности внутренними проблемами Китай не
сможет осуществить агрессию против СССР в ближайшие десятилетия, несмотря
на свое огромное население. Соперничество за влияние на слаборазвитые
страны и из-за Юго-Восточной Азии есть часть более широких, общемировых
проблем (в том числе, советской экспансии, противостояния с Западом и
других), которые, по моему убеждению, должны решаться мирными способами на
путях компромисса и терпимости. Также несомненно можно решить путем
переговоров и некоторых уступок территориальные споры с Китаем. Чего
следует опасаться - это возможных последствий советской экспансии в разных
странах света. И не хочется даже об этом писать, но - возможной безумной
акции советских ястребов, которые - конечно, при условии существенного
изменения положения внутри страны и в мире в целом - могли бы начать
превентивную войну. В настоящее же время китайская угроза усиленно
раздувается советской пропагандой, как я думаю, в какой-то мере с
внутриполитическими целями. Я убежден, что урегулирование отношений с КНР
безусловно возможно в результате положительных сдвигов во всей мировой
ситуации; во многом это зависит от действий СССР. В последние годы стало
известно о возникновении в КНР движения инакомыслящих и о жестоких
преследованиях их властями. Я отношусь к этим сообщениям с большим
интересом, восхищаюсь нашими китайскими единомышленниками, глубоко уважаю
их, как и вообще китайский народ. К сожалению, эта точка зрения не нашла
отражения в "Послесловии"; впоследствии я пытался исправить это.

Как я уже писал, летом 1972 года был арестован Петр Якир, один из активных
московских диссидентов. Я много слышал о нем, хотя почти не знал его лично
(кроме тех двух встреч, о которых я писал, я его никогда не видел). Петр
Якир - сын известного полководца гражданской войны Ионы Якира,
расстрелянного во время сталинских репрессий 30-х годов. Жена Ионы Якира
была арестована вместе с ним, сын Петр провел 17 лет в колониях для
малолетних преступников, тюрьмах, лагерях, в ссылке. В середине 50-х годов
мать и сын были освобождены, мать реабилитирована; по-видимому, она служила
известной защитой для сына - во всяком случае, Петр был арестован лишь
после ее смерти.

Я вспомнил, что отец Якира был близким другом Ефима Павловича Славского,
министра среднего машиностроения и моего бывшего начальника, служил вместе
с ним в гражданскую войну в 1-й Конной и, по слухам, завещал ему заботу о
сыне, если с ним что-либо случится. Правда, я также знал, что после ареста
Ионы Якира Славский ничего не сделал для спасения его сына. Но все же я
решил предпринять попытку помочь Петру Якиру, обратившись к члену ЦК и
министру. Я позвонил Славскому с просьбой меня принять, и он, назначив
время, распорядился о выдаче мне пропуска. Со странным чувством входил я в
огромное тринадцатиэтажное здание, где, кажется, ничего не изменилось за
четыре года, с тех пор как я был там в последний раз. Те же лица, то же
выражение деловой озабоченности на них, те же просторные коридоры и ковры.

Ожидая Славского в его кабинете, я машинально рассматривал фотографии и
расположенный под стеклом макет застройки города Навои в Средней Азии -
одного из многих, которые строило МСМ руками сначала заключенных, а потом -
стройбатовцев. (В 50-е годы одно из условных названий ПГУ было
"Главгорстрой".) Сам разговор со Славским был кратким. Я рассказал суть
дела, коротко рассказал о правозащитной деятельности вообще и упомянул, что
отец Якира был его другом и, как я слышал, передоверил ему судьбу Пети.
Славский ответил, что он ни в коем случае не будет вмешиваться в это дело.

- Раз вы хлопочете об этом человеке, которого я совершенно не знаю, то он,
наверное, такой же антисоветчик, как Вы.

Я воспользовался визитом к Славскому, чтобы попросить его о помощи еще в
одном деле. Речь шла о рабочем Богданове, работавшем на одном из заводов
МСМ в подмосковном городе. Доведенный до отчаяния задержками в получении
квартиры, он прорвался к Славскому и потребовал от него помощи, но тот
выгнал его. (Это начало истории Богданова я узнал только через несколько
лет; во время разговора со Славским я знал лишь дальнейшее.) Тогда
Богданов, вернувшись на завод, похитил секретную деталь и спрятал, обещая
отдать ее в обмен на квартиру; он держался несколько дней, потом не
выдержал и вернул деталь (потом я узнал, что этой деталью был
регулировочный кадмиевый стержень ядерного реактора; если это так, то
секретность тут не Бог весть какая - на ВДНХ такие стержни открыто
демонстрируются). Но ГБ не простило ему доставленных волнений. Через пару
недель к нему подошли на улице какие-то люди и попросили закурить. Богданов
дал. Через квартал он был арестован. Его судил специальный суд и присудил к
10 годам заключения за измену Родине - якобы те люди, которым он дал
прикурить, были представителями аргентинской разведки (??!!!), а он пытался
передать им какие-то сведения. Конечно, это была чистейшей воды провокация.
Очень интересной деталью в этом деле является "специальный суд". Эти не
предусмотренные опубликованным законодательством учреждения судят людей,
так или иначе связанных с секретностью. Там специальный состав суда, все
заседания закрыты для посторонних. О существовании специальных судов
никогда не писалось на страницах советской печати, и не случайно - это
вопиющее нарушение многих юридических норм: гласности, права на защиту,
равной ответственности всех граждан перед законом.

Славский записал фамилию Богданова и обещал проверить. Насколько я знаю,
Богданов отбыл полный срок заключения. Это была моя последняя встреча со
Славским.

Я пробыл в отлучке из дома несколько часов. Люся сильно переволновалась за
это время - она опасалась, не арестовали ли меня в Министерстве.

Суд над Якиром и его "подельником" Красиным состоялся через год. Уже в
конце 1972 года и в начале 1973-го до нас стали доходить слухи об изменении
их позиции, о том, что они "раскаялись" и уговаривают своих бывших
товарищей отказаться от "антисоветской деятельности", обостряющей ситуацию,
плодящей новые жертвы, утверждая, что все "правозащитное" движение
сконцентрировано на мелких, второстепенных вопросах (при этом им давали
очные ставки, что само по себе является редкостью в подобных делах). Якир и
Красин, в частности, настаивали на немедленном прекращении выпуска "Хроники
текущих событий", прибавляя при этом, что за каждым выпущенным номером
последуют аресты диссидентов - не обязательно имеющих отношение к "Хронике"
(?). Совершенно ясно, что Якир и Красин просто передавали то, что им
поручило сообщить КГБ. Это было неприкрытое заложничество! К сожалению,
когда мы пытались объяснить это иностранным корреспондентам (в данном и
аналогичных случаях), они не вполне понимали нас, и на радио и в прессу
подобные разоблачительные и важные для нас сообщения не попадали. Вообще
советские граждане, верящие рассказам об антисоветской капиталистической
прессе, жадной до "сенсаций", вряд ли представляют себе, насколько эта
пресса на самом деле избегает всех острых углов в отношении великих стран
социализма, но зато охотно и непрерывно разоблачает недостатки у себя на
родине (последнее, конечно, хорошо и полезно, но чувство меры иногда
теряется).

В начале 1973 года смущающийся лейтенант КГБ принес мне домой личное письмо
Якира из следственной тюрьмы - небывалая вещь в СССР. Оно было написано в
таком тоне, как будто мы с ним старые знакомые, и содержало ту же идею -
каждый мой шаг никого не защищает, а губит многих.

Обвинителем на суде Якира и Красина был П. Солонин, но они сами клеймили
себя столь же сильно (по-видимому, на столь отрепетированный суд все же
никого из "посторонних" на всякий случай не пустили). Потом Якир и Красин
выступали на пресс-конференции, которая транслировалась по телевидению,
пресловутая связь с НТС была лейтмотивом. Среди выступавших на суде был
главный психиатр СССР профессор Снежневский, который утверждал, что в СССР
нет никаких злоупотреблений психиатрией в политических целях. Приговор был
мягким - что резко контрастирует с обычными очень жесткими приговорами
инакомыслящим - ссылка1, причем они отбывали ее вблизи Москвы: Якир в
Рязани, а Красин в Калинине; вскоре они и вовсе были помилованы - Якир
вернулся в Москву, а Красин уехал за рубеж. Уже из Рязани Якир сделал еще
одну попытку установить отношения со мной. Он позвонил мне по
междугородному телефону и попросил приехать к нему в Рязань - якобы он
должен сообщить что-то важное для меня. Я отказался. Больше он таких
попыток не предпринимал.

Процесс Якира-Красина проходил уже тогда, когда внимание было приковано к
газетной кампании против Сахарова и Солженицына и к их сенсационным
выступлениям, в период необычной активности Запада в их защиту и прошел на
этом фоне почти незамеченным, не оправдав надежд КГБ. Тем не менее, общее
впечатление было тяжелым, "покаяние" обвиняемых явилось драмой для их
друзей (и, конечно, для них самих).

Что же произошло с этими людьми? (Я буду больше иметь в виду Якира, о
Красине я совсем ничего не знаю.) Следует прежде всего сказать, насколько
тяжела имеющая место в СССР система следствия, когда на протяжении многих
месяцев нет свиданий ни с кем, нет адвоката и арестованный общается по
существу только со следователями - чрезвычайно умелыми, опытными,
профессиональ