ала, что встречать не надо, они мне верили; я писала,
что встречать надо, - они встречали. Мы до 2-го числа жили спокойно и
нормально, хотя уже внутренне я вся тряслась, как и в апреле, от ужаса
перед тем, что мне надо ехать в посольство, что Андрей начинает голодовку.
И одновременно я думала, что из всего этого ничего не выйдет. Ведь мы оба
знали, что ГБ все известно, и остановить это я уже не могла, а Андрей уж,
конечно, не остановит.

И с этим настроением 2-го числа мы едем на аэродром. Я до сих пор не могу
понять и думаю, что Андрей тоже, зачем у меня в сумке лежат заново им
написанные письма послам, обращение и все прочее и копии моих писем Андрею
и детям, где тоже говорится о голодовке и о том, что я уйду в посольство.
Зачем они у меня были? Зачем я их таскала с собой? Я не понимаю этого до
сегодняшнего дня, ведь все они были (ну, может, Андрюшины письма не в таком
варианте) в том конверте, который я передала американским дипломатам.

Мы оба очень волновались в ожидании посадки. Я сидела, Андрей стоял рядом,
держал мою руку. И снова: "Кто может знать при слове расставанье..." Эти
слова стали лейтмотивом нашей горьковской жизни. На аэродроме, когда повели
к самолету, меня обступили человек пять, я оглянулась на зал, но никого не
увидела. Они меня отделили от других пассажиров, взяли под руки и провели к
машине - такой маленький рафик, похожий на воронок. Я сразу поняла, что
арестована, тем паче, что, когда мы прощались, мы уже ожидали чего-то в
этом роде.

Завезли в другой конец аэродрома. Небольшое приземистое здание, второй
этаж, кабинет какого-то начальника, там две женщины в форме МВД и высокий
мужчина в штатском. Он представляется: старший советник юстиции, еще что-то
(так и не помню всех его званий) Геннадий Павлович Колесников1. Предъявляет
мне обвинение по статье 1901 и постановление об обыске; что точно было
написано в этих бумажках, я не помню.

Меня провели в соседнюю комнату, где две женщины сделали личный обыск и
обыск моих вещей - всего одна сумка. Отобрали только копии бумаг, которые
были в том конверте, что я в Москве отдала дипломатам. Ясно было, что
Колесников уже с ними знаком, потому что он на них едва глянул.

Сегодня передо мной эти документы и два моих письма - то, что было тогда
забрано на обыске. Эти письма должны были оказаться в Ньютоне до голодовки
Андрея и до моего суда (мы ведь не предполагали, что меня ждет суд).
Сегодня, когда я пишу и, отрываясь от бумаги, вижу в окно тихую,
зеленеющую, такую провинциальную ньютонскую улицу, они мне кажутся излишне
трагическими, прощальными. Но в них мое тогдашнее ощущение, то, как нам
было тяжело принимать решение и как я неоптимистично смотрела на затеваемое
нами. Сейчас я бы так не написала, но я не могу их переделывать. Андрей их
переписал тогда своей рукой (привычка делать копии). Эти копии и дошли сюда
спустя два года с припиской Андрея: "Письма написаны Люсей в апреле 1984".
Хочу я этого или нет - эти письма уже стали документами, и поэтому я
помещаю их в книгу.

Мои родные, ненаглядные мои мамочка и дети! Простите, что этим письмом я не
советуюсь с вами, а ставлю вас в известность о нашем решении. Но Андрей не
видит другого пути. С сентября я уговаривала его пересмотреть это решение.
Но для него в сегодняшней нашей ситуации бездействие стало невозможным, и
он жаждет моего излечения и моей встречи с вами, может, даже больше, чем я.
Мы знаем, что многими это будет воспринято как политический акт, но какая
политика стремится стать хоть чуть здоровей и увидеть маму и детей. Многие
будут вновь говорить, что Андрей занимается мелочами. И осуждать - конечно,
меня. Это вам надо пережить. Вы знаете нас лучше, чем кто-либо, и вам не
надо объяснять, как мы неразделимы. Я хочу, чтобы мое письмо смягчило и
утишило вашу боль.

Я не так мало пожила на свете. Было много горя - гибель папы в тюрьме,
осколок, нашедший Севу где-то под Любанью, безвременная смерть Игоря,
потеря друзей, смерть Инны. И моя непроходящая вина, что в
революционно-романтическом порыве бросилась спасать отчизну и человечество,
оставив в Ленинграде, ставшем блокадным, бабушку с двумя детьми; а сейчас в
странном горьковском изгнании ничем не могу помочь одинокой и больной
Раиньке и тебя, мамочка, отдала на попечение детей.

И все-таки жизнь сложилась счастливо. Я всегда любила то, что делала:
любила крик новорожденных, и своих девчонок, и то, чему их учила, еще
раньше любила быть медсестрой и позже в мединституте даже сомневалась,
может, и не надо становиться врачом; любила свой женский труд - мыть окна,
готовить, стирать и мыть полы; любила литературный труд (самый для меня
трудный) и гонорар за него. Любила танцевать, любила друзей и нашу кухню -
"трактир веселых нищих". Всю жизнь была со мной моя первая любовь - я как
будто никогда не расставалась с Севой. Остались солнечные годы с Иваном, и
ваше рождение, и как вы росли, и было жалко, что перестанете быть
маленькими. И потом - теперь - та невероятная, немыслимая человеческая
близость, которой судьба наградила нас с Андреем.

Жизнь свершилась счастливо. Я бесконечно благодарна вам, Таня и Алеша, за
то, что вы, мои дети, - мои самые близкие друзья. Я счастлива, что мои зять
и невестка - Рема и Лиза - мне свои, а не чужие (это так нечасто бывает).
Как безмерно я благодарна тебе, мамочка, за Таню и Алешу - за то, что они
хорошие люди. Нам с тобой, мама, невероятно повезло: они всегда были
душевно близки с нами - это наш с тобой труд, и ты вправе им гордиться. Я
хочу, чтобы ты жила подольше: ты для детей - это наша семья, наш дом. Чем
дольше ты будешь с внуками и с правнуками, тем крепче будет их связь друг с
другом во всей их жизни. И найди, мамочка, найди в себе сил побыть с
детьми. Я тебя очень люблю. Прости за все недоданное тебе тепло, за
взрывчатый характер - я всегда старалась быть добрей, но всегда не
получалось.

Мои маленькие, мои большие Таня и Алеша, все мои восемь детей. Пусть
навсегда с вами будут наши общие друзья и вместе пройденные дороги, и наши
костры, и дикий берег, и город, где родились, и все другие наши общие
города; музыка, которую вместе слушали, картины, которые вместе смотрели,
книги, которые вместе читали, стихи, которые вместе любили. Я прошу вас
хранить вашу близость и нашу семью, дух нашего дома - это вам в помощь, и
это так нужно вашим детям. Заботьтесь о бабочке, помните Андрея. А я всегда
буду с вами.

Я хочу, чтобы это письмо не было прощаньем, а было залогом нашей встречи.
Целую вас. Мама.

Андрей, милый! Наша жизнь независимо от нас стала во всем гласной,
обсуждается прессой, знакомыми и незнакомыми людьми. Поэтому я пишу это
письмо всем, кто захочет понять, откликнуться, помочь. Я устала от клеветы,
от травли, от милицейских постов, постоянной слежки - беззаконности всего,
что с нами происходит. Я устала от бездом-ности, от ощущения ненависти
твоих детей, от неверия им и ожидания, что кто-то из них тебя предаст. Я
мучаюсь от того, что мы ничем не можем помочь друзьям; сомневаюсь, не
бесплодны ли страдания тех, кто сейчас в Мордовии, Перми, Казахстане. Я
стыжусь глаз их мам, жен, детей - мне кажется, они думают, что ты можешь
помочь. Но я знаю, что ты не можешь! Вижу только, что реальны наши
безмерная дружба и уважение к ним; да посылки с бандеролями. Моя мечта - не
все с ней согласны: один самолет им всем, все равно на кого их менять,
только бы была свобода. Я устала от разлуки с мамой и детьми, от того, что
все беды, все границы мира и борьбы за мир - идут прямо через меня, через
мое сердце: они девять там, а ты и моя судьба - здесь. Я люблю тебя,
благодарна тебе за это, и никакая усталость неспособна разрушить это
чувство. Я очень устала от болезни. Мне нечего добавить к твоим
соображениям, почему я не могу лечиться в СССР. В сентябре ты решил начать
бессрочную голодовку, чтобы добиться разрешения на мою поездку. Я, как
могла, оттягивала начало голодовки. Не жалость, не тревога за твое
здоровье, не страх за твою жизнь удерживают меня. Я знаю, что это твое
решение и что любые действия для тебя сейчас легче бездействия. Этого не
понимают даже многие друзья (о недругах не говорю) - и обвинять будут меня.
Мне кажется внутренне неправильным, что ты хотел проводить голодовку один.
Я ведь тоже хочу (если медицина сможет) продлить свою жизнь, и я не хочу
жить без надежды увидеть еще раз маму и детей. Добиться этого не должен ты
один. Тринадцать лет мы не разделяли наши труды и наши беды, не должны
разделять их сейчас. А достанет ли нам обоим сил - это "нам не дано
предугадать". ...Я пишу это письмо с надеждой. Люся.

Не помню ни одного вопроса на первом допросе, однако помню свой ответ. Он
был один и тот же на протяжении всего следствия. Иногда в беседе со
следователем я говорила какие-то другие вещи, но для протокола, для записи
существовал только один этот ответ:

"Так как никогда и нигде и ни при каких обстоятельствах не распространяла
заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный или
общественный строй, а также государственный или общественный строй других
государств, а также частных лиц, в следствии не участвую и на поставленный
Вами вопрос не отвечаю".

Этот ответ, конечно громоздкий и довольно длинный, повторен мною во всех
вопросах. Несколько раз следователь говорил, что, может быть, будем кратко
записывать ответ, но я не соглашалась, и он всегда записывал ответ
полностью, таким длинным и таким нескладным. В конце концов с меня была
взята подписка о невыезде из Горького.


3

Снимают... - Что делали с Андреем во время голодовки.
 - Зима. - Каким языком с нами разговаривают. - "Счастливые вы..."
 - Живой человек или символ? - "Тихая дипломатия" и права человека

А вообще, как я жила это лето? С одной стороны - очень трудно, с другой - в
общем, загруженно. Ну, суд, это много работы, допросы, их было много,
больше 20-ти, обыск, приведение дома в порядок после обыска, приведение
дома в порядок в надежде, что вот-вот отпустят Андрея, покупка каких-то
вещей, зимних ботинок, носков, шапки, еще чего-то, свитер, белье теплое
покупала, потому что я не была уверена, что меня оставят с ним, и думала,
что ему надо все заготовить для жизни без меня. Ко дню рождения без него
купила ему письменный стол. Потом был приезд Резниковой, обдумывание
каких-то связанных со следствием проблем, решение вопроса, что мне надеть
на суд. Я довольно много ездила по городу, искала юбку, потом искала
блузку. Купила юбку и блузку, потом надо думать, что же на ноги надеть.
Какие-то туфли у меня были в Горьком, но хотелось получше, а вообще-то я
там оставалась практически раздетой.

Во время одной из поездок на рынок, покупая ягоды, я увидела, что меня
снимают. Я видела, что снимают киноаппаратом, вернее, подумала, что это
киноаппарат. Но у меня и в мыслях не было, что снимают меня для показа на
Западе, и это был единственный раз за все эти годы, когда я видела, что
меня снимают. Теперь я вспоминаю, что был один случай, про который
рассказывал Андрей: он вышел с Димой, чуть ли не в первый Димин приезд в
1980 году, за хлебом и увидел, что их снимают. Он закрыл лицо руками, а
потом повернулся и ушел. Это он мне рассказал, но вспомнила я это только
теперь, здесь, в Америке. И как я заметила однажды, что меня снимают на
рынке, я тоже вспомнила только здесь, в Бостоне, когда смотрела фильмы -
Андрюшу и себя на экране. Я еще вернусь к этому и постараюсь рассказать о
всех своих мыслях в связи с киноэпопеей, представленной Западу Виктором Луи.

Продолжала разводить цветы на балконе и около балкона. Цветов было много.
Табак пах одуряюще. Было много и других буйно цветущих цветов. Очень пахли
левкои. На улице из посеянных - маттиола. Выросли мальвы. Вот такой
зеленый, красивый и душистый был у меня балкон и маленький квадратик земли
перед ним летом 1984 года.

Ездила на рынок, делала передачи Андрею, варила варенье, много варений.
Опять же думаю, что вдруг Андрей останется без меня, чтобы у него был запас
варенья на всю зиму.

После суда и писания замечаний к протоколу я осталась в пустоте. Мои
контакты со следователем кончились. Никто у меня не брал записок и передач
Андрею, и делать мне вроде стало нечего. Сведений о нем никаких не было, и
я послала телеграмму главврачу с запросом о состоянии его здоровья и с
просьбой к нему и лечащему врачу сообщить мне, что же все-таки с мужем. 15
августа утром я получила бумажку, в которой сообщалось, что Обухов и
лечащий врач Евдокимова могут принять меня в горздравотделе в два часа дня.
В горздравотделе, а не в больнице - они все еще боялись, вдруг Андрей
как-нибудь меня увидит или я его. Я поехала в горздрав.

Меня приняли Обухов и Наталья Михайловна Евдокимова, те самые, которых весь
мир видел в фильме. Обухов сидит на скамеечке и показывает зрителю так,
чтобы Андрей Дмитриевич не замечал, журнал "Тайм" или не помню какой, на
котором дата, в доказательство, что это 84-й год. Обухов, который идет
садовой дорожкой вместе с Андреем Дмитриевичем, демонстрируя "здорового"
Сахарова всему миру. И Евдокимова, которая дважды в одном и том же фильме
по-разному докладывает о состоянии здоровья Сахарова, вполне хорошем, по ее
словам, и о том, как его кормят и как его лечат.

Эти два человека убеждали меня, что Андрей Дмитриевич тяжело болен, у него
тяжелая аритмия, глубокие нарушения сосудов головного мозга и он не может
быть выписан из больницы, а мои посещения или его контакты со мной вредны
для его здоровья. На этом мой разговор с ними кончился. Правда, когда они
мне говорили, чем они его лечат, было вновь упомянуто лечение дигиталисом.
Я пыталась им доказать, что дигиталис вреден Андрею Дмитриевичу, что при
наличии экстрасистолии это все равно, что давать яд, но из этого ничего не
получилось.

Спустя два дня после этого разговора мне удалось купить учебник педиатрии в
магазине, где продаются книги, изданные в соцстранах. Учебник был переведен
с болгарского. Я послала его Обухову, отчеркнув те места, где написано, что
дигиталис при врожденных или юношеских экстрасистолиях, которые сохраняются
всю жизнь, противопоказан.

Так я и жила до 6 сентября, ничего не зная про Андрея, кроме того, что мне
сказали Евдокимова и Обухов, тоскуя, стараясь держать себя в руках. 6-го
пришла ко мне секретарь суда и принесла повестку о вызове в суд на 7-е
число на кассационное заседание. Беспрецедентно! Оказалось, что Верховный
суд РСФСР приезжает на кассационное заседание в Горький. Это для того,
чтобы соблюсти даже тут такую возможность для осужденного, как присутствие
на кассационном суде, и для того, чтобы никто в Москве не узнал, что суд
надо мной уже состоялся и я осуждена. Меня вызывают на кассационный суд, но
кассационный суд проходит не в Москве, а в Горьком. Потом спустя два года я
узнаю, что в Москве все ждали кассационного суда и никто не мог узнать,
когда же он был и был ли вообще. Так и не узнали, когда же была кассация,
как до этого ничего толком не знали о суде, и адвокат никому ничего не
сказала.

7-го я явилась на кассационный суд. Приехала Резникова. Она повторила свои
доводы. Мне дали высказаться, я повторила все, что говорила суду, и
сказала, что виновной себя не признаю. После этого было определение, ничем
не отличающееся от приговора, и я стала формально ссыльной. Сразу же из
зала суда, где, между прочим, телевидение или кто-то снимал меня без конца
- именно не на суде, а на кассационном заседании, - меня попросили пройти
на первый этаж в комнату такую-то к начальнику такому-то. Там был начальник
5-го отдела МВД Горьковской области, который отобрал у меня паспорт и дал
мне справку, что я являюсь ссыльной. Заявил на мой вопрос, что за вещами в
Москву поехать я не имею права, что никуда за пределы Горького выезжать я
не имею права, что местом ссылки мне назначен Горький и что я имею все
права граждан СССР, кроме права покидать этот город.

Тогда я ему заявила, что я инвалид войны и пусть мне как инвалиду войны
будет обеспечение продуктами и другие льготы, положенные инвалидам войны.
Он немножко растерялся, но, в общем, не возражал. Вся моя беседа с ним
продолжалась пять-семь минут. Он мне еще сказал, что 12-го числа я должна
явиться для получения удостоверения ссыльной в ОВД Приокского района города
Горького и назвал фамилию, к кому.

Так я стала формально ссыльной. После этого я опять очень быстро
распрощалась с Резниковой и заторопилась домой в надежде, что Андрей будет
дома. Но Андрея дома не было.

Я многое пропустила. Во-первых, за это лето я несколько раз обращалась в
неотложную помощь. Один раз, видимо, гебешники услышали ночью мои стоны, и
неотложку мне вызвал якобы милиционер, как мне было сказано. Я обращалась в
неотложную помощь, понимая, что им очень важно довести меня здоровой до
суда и поэтому я могу их не бояться. Интересно, что во время суда было
организовано дежурство врача и сестры и мне предложили, если я хочу, перед
каждым заседанием делать укол. Я делала дважды анальгин с папаверином и
но-шпой. Так что бывают случаи, когда и на горьковскую медицину можно
положиться. Кроме того, во время следствия Колесников сам предлагал и
доставал мне необходимые лекарства, то есть они прекрасно знали, что я
нуждаюсь в лекарствах. Однажды, давая мне тимоптик, он даже сетовал, что
вот долго его не было, потому что в СССР тимоптика нет и привезли из
Финляндии. Вначале он брал с меня деньги, а потом перестал, сказав, что,
так как я инвалид войны, деньги брать с меня не положено. Дошло до того,
что он меня спрашивал, не нуждаюсь ли я еще в чем-нибудь. Я ему сказала,
что мне нужен растворимый кофе. "Нужен" тут, конечно, понятие
относительное, можно было купить и горьковского плохого кофе, но я ему так
сказала. Прошли день или два, и он мне вручил две банки кофе по 6 рублей,
как и в продаже, когда он есть. Только никогда нету. Так что очень они
старались, чтобы я дошла живой и здоровой и в полном благополучии до суда.

Что еще было в этот период? Ничего. Тоска, ужасная тоска, беспокойство за
Андрея ужасное. И, как я ни беспокоилась, того, что с Андреем произошло, я
представить себе не могла.

На следующий день после кассации, 8 сентября в середине дня, часа в два, я
поехала в ОВД отвозить заявление о том, что я прошу вернуть мне забранные у
меня при обыске вещи, в частности приемник, пишущую машинку, магнитофон и
прочее, и разрешить мне поездку в Москву за вещами, иначе получается, что я
приговорена не только к ссылке, но и к конфискации имущества, поскольку я
не имею к нему доступа.

По дороге меня остановило ГАИ - я не поняла, почему. Когда я прижалась к
поребрику, из машины, которая ехала за мной (на этот раз одна черная
"Волга"), вышла женщина в белом халате. Я узнала медсестру, которую
допускали, когда мы лежали в больнице после голодовки за Лизу и когда я
была с Андреем в больнице, где он лежал с ногой. Ее зовут Валя. Она
сказала: "Елена Георгиевна, вас просят к пяти часам вечера приехать в
больницу к главврачу Олегу Александровичу Обухову". Я спросила, как Андрей
Дмитриевич. Она мне сказала: "Я ничего не знаю" - и вернулась к своей
"Волге".

Я доехала до ОВД, отдала свое заявление. Потом купила хлеба и еще чего-то
на рынке, но немного, потому что было уже поздно, четыре часа, а рынок в
это время уже очень бедный, почти пустой, и поехала в больницу.

В больнице, в кабинете Обухова, кроме него были профессор Вогралик,
кардиолог, который пользовал, если можно так сказать, нас с Андреем во
время голодовки за Лизу (это он ходил и к нему, и ко мне в разные больницы
и на наши вопросы друг о друге говорил, что он ничего не знает), профессор
Трошин, невропатолог, Наталья Михайловна Евдокимова и еще кто-то, не помню
кто.

Они хором начали мне говорить, какое плохое состояние здоровья у Андрея
Дмитриевича, что он находится буквально на краю гибели, что у него тяжелая
экстрасистолия, что он страдает тяжелым атеросклерозом сосудов головного
мозга, что у него то ли болезнь