ат (в том числе в деле Э.).

Конечно, проблема свободы выбора места проживания в нашей стране не
сводится к судьбе крымских татар и других перемещенных народов (при всей ее
трагичности). Отраженная юридически в паспортной системе, она в той или
иной мере затрагивает значительную часть населения страны. В особенности
важными и социально значимыми являются ограничения свободы выбора места
проживания для людей, проживающих в сельской местности, для колхозников. Об
этом и о других аспектах проблемы (в особенности об ограничениях для бывших
политзаключенных и бывших участников национальных движений) я писал в своих
обращениях, опубликованных в 70-е годы. Одно из них называется "О праве
жить дома" (1974 год).


ГЛАВА 7

Обыск у Чалидзе. Суд над Красновым-Левитиным.
 Проблема религиозной свободы и свободы выбора страны проживания. Суд над Т.
 Обращение к Верховному Совету СССР
 о свободе эмиграции.
 В марте 1971 года открылся ХХIV съезд КПСС

Ему предшествовали в Москве демонстрации евреев, требовавших свободы выезда
в Израиль. Какие-либо демонстрации в СССР - вещь совершенно необычная
(кроме, конечно, официальных: ноябрьских, первомайских и т. п., которые
являются на самом деле просто праздничными шествиями и не несут
"информационной нагрузки"). Власти переполошились. Большинство участников
было задержано, многие осуждены на 15 суток заключения, в их числе активист
движения за эмиграцию Михаил Занд, сын коммунистов, прибывших в СССР из
Палестины в 30-х годах и вскоре репрессированных (я с ним встречался у
Валерия). Но именно в 1971 году начался тот рост эмиграции в Израиль,
который является одним из наиболее примечательных явлений 70-х годов. Одним
из важных выступлений, лежащих в основе становления эмиграционного движения
евреев, было "Письмо тридцати семи" (1970 г.)1.

Как и перед каждым праздником, перед съездом были проведены принудительные
психиатрические госпитализации некоторых лиц, находящихся на
психиатрическом учете, в том числе инакомыслящих и многих верующих.

Среди всех этих действий властей наиболее близко меня коснулись два
события, произошедшие в один и тот же день - 29 марта - накануне открытия
съезда: арест Владимира Буковского и обыск у Валерия Чалидзе. Владимир
Буковский был уже в это время одним из наиболее известных диссидентов. В
начале 60-х годов ему пришлось побывать в спецпсихбольнице, и он вынес
оттуда убеждение в необходимости бороться со злоупотреблениями в
психиатрии. В 1967-1970 гг. он находился в заключении за демонстрацию в
защиту Гинзбурга - Галанскова (вместе с Виктором Хаустовым). Выйдя из
заключения в начале 1970 года, он развернул очень энергичную деятельность.
Ему удалось добыть подлинные документы (заключения психиатрических
комиссий, постановления судов и некоторые другие), относящиеся ко многим
случаям психиатрических репрессий по политическим мотивам (в том числе по
делу Григоренко), и передать их за границу. Он, вместе с Амальриком, провел
(в каком-то подмосковном лесу) телеинтервью для иностранных тележурналистов
- это была новая и очень эффективная форма гласности. Были у него и другие
начинания. Я видел Владимира Буковского только один раз, дней за десять до
его ареста. Он пришел на заседание Комитета вместе с одним из лидеров
движения месхов. Мусульмане-месхи жили на границе Грузии и в годы войны
были депортированы в другие республики; они добиваются возвращения в родные
места, власти - как и в случае крымских татар - отвечают на это законное
требование репрессиями. Комитет в это время готовил документ о правах
переселенных народов - поэтому эти сообщения были нам очень важны.
Буковский явно с большим уважением относился к Комитету как к новой форме
коллективной гласности. На меня он произвел хорошее впечатление - умного и
энергичного человека.

Около 8-ми часов вечера 29 марта мне позвонил Ефимов (один из авторов
"Конституции II") и сообщил, что у Чалидзе обыск. Я тут же позвонил
Твердохлебову и поехал. В это же время общая знакомая Валерия и Люси Ира
Кристи сообщила об обыске и ей, и мы все скоро собрались у двери квартиры,
где жил Чалидзе. Подъехала также знакомая Валерия Ирина Белогородская.
Никого из нас внутрь не пустили. В последующие годы я был на многих
обысках. В одних случаях меня и других приходящих не пускали, как и на тот,
первый в моей жизни, обыск, в других, наоборот, - впускали и в этом случае
держали уже до конца обыска; часто случайно приходящих на обыск людей
обыскивают, но ко мне это не применяли. Обыски у инакомыслящих всегда
бывают неожиданными и опустошительными. В ордере на обыск обычно
указывается - для изъятия вещей и документов, имеющих отношение к делу
(иногда даже не определяется, к какому, или указывается ничего не говорящий
номер). Эта формулировка дает большой простор для произвола. Обычно
изымаются все машинописные материалы, имеющие даже отдаленное сходство с
самиздатом, все рукописи обыскиваемого (все это - вне зависимости от их
содержания и направленности), записные и телефонные книжки, часто изымаются
сберкнижка и все наличные деньги (особенно если власти считают, что
обыскиваемый имеет отношение к Фонду помощи политзаключенным и их семьям1),
изымаются книги зарубежных издательств, иногда - все издания на иностранных
языках, включая книги для детей самого младшего возраста (во время обыска у
Анатолия Марченко изъяли французские детские книги для обучения письму и
чтению самого начального уровня и тетрадки его семилетнего сына Павлика с
рисунками и сделанными им подписями на французском языке), словари иврита,
часто - книги религиозного содержания. Всегда изымаются пишущие машинки (и
никогда не возвращаются2), иногда - магнитофоны, фотоаппараты и т. п. У
людей, по мнению властей причастных к Фонду помощи п/з и их семьям,
изымаются теплые вещи и обувь, продукты, которые могли бы быть использованы
для целей помощи. Соблюдение законности при обысках должно обеспечиваться
присутствием независимых посторонних лиц - "понятых". Однако фактически
понятые обычно тесно сотрудничают с обыскивающими или полностью безразличны
к их действиям. Часто после обыска обыскиваемых увозят на допрос, за
которым нередко следует арест. Обыски - обычное явление в жизни
инакомыслящих. Перечисленные особенности делают их также явлением очень
тревожным - тем более что ГБ, как оно дает понять, рассматривает обыски как
одну из форм предупреждения перед арестом.

Во время обыска мы с Ефимовым вышли на несколько минут на свежий воздух на
улицу. К нам подъехала машина, в которой сидело, кроме водителя, несколько
человек, явно гебистов. Из окна машины высунулась женщина, похожая по виду
на надзирательницу женского лагеря в фильме о фашизме, и, обращаясь к
Ефимову, прокричала:

- Скоро мы всю вашу шайку в бараний рог скрутим...

Дальнейшая часть ее речи состояла из совершенно нецензурной отвратительной
брани.

В этот день одну из знакомых Буковского - Веру Лашкову (ранее обвиняемую по
делу Гинзбурга - Галанскова) - задержали на подходе к дому Буковского и
привели в ближайшее отделение милиции. Она случайно слышала переговоры по
селектору, из которых стало ясно, что в операции "Чалидзе - Буковский"
участвовало много радиофицированных машин и постов наблюдения, много
гебистов.

Около двенадцати ночи дверь квартиры отворилась, и гебисты, не глядя на
нас, вынесли два больших запечатанных мешка с добычей. Мы прошли в комнату
Валерия, он поставил чайник и за чаем рассказал перипетии обыска и главное
- что взяли: документы Комитета и многое другое. Разъезжались мы уже в
третьем часу ночи. Люся и И. Кристи доехали на такси до моего дома (они,
как всегда, опасались за меня) и поехали к себе; к сожалению, я не спросил,
есть ли у них при себе деньги, чтобы расплатиться. За обыском последовали
многочисленные вызовы Валерия на допросы. Несомненно, положение его стало
угрожающим. Через полтора года Чалидзе вышел из Комитета, а затем уехал из
СССР. До этого произошло, однако, еще много событий.

Другое памятное событие тех лет связано с преследованиями верующих. Еще в
1969 г. был арестован Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин1, церковный
писатель, как он себя называет. Отстраненный от всех должностей, он работал
церковным сторожем и писал о преследованиях верующих, о различных
внутрицерковных проблемах, о монашестве, о судьбе некоторых инакомыслящих.
Следствие затянулось, и в декабре он был отпущен до суда (единственный
известный мне случай в СССР). В мае 1971-го Краснов-Левитин вновь
арестован. До этого он, по просьбе Чалидзе, выступил с защитой нескольких
пожилых женщин, обвиненных в подлоге при сборе подписей под прошением об
открытии в Наро-Фоминске (город к югу от Москвы) храма, закрытого в 30-е
годы и используемого в качестве склада (обычное явление, конечно глубоко
оскорбляющее верующих, лишенных возможности отправления церковных служб).
Конечно, Валерий допустил ошибку, привлекая к публичным выступлениям
человека, формально еще подследственного. Дело об открытии храма в
Наро-Фоминске тянулось уже много лет - и продолжается столь же безуспешно,
насколько я знаю, до сих пор. Собственно, никакого подлога не было - просто
старушки в простоте душевной считали возможным иногда подписываться за
своих родных, а в каком-то случае и за умершего. Подписей было более чем
достаточно и без этого. Но власти воспользовались этим, чтобы сорвать всю
кампанию, от обороны перейти к нападению.

Сразу после выступления по делу "наро-фоминских старушек" (как мы его между
собой называли) Краснов-Левитин был вновь арестован. Суд над ним состоялся
в мае в Люблино - там же, где потом судили Буковского, Твердохлебова,
Орлова, Татьяну Осипову, Таню Великанову и других. Власти выбрали этот
отдаленный район, где легче устраивать незаконные операции, а главное - не
пускать друзей подсудимого, не пускать иностранных журналистов (последних -
под фальшивым предлогом, что рядом военные объекты).

Меня в тот раз (предпоследний) пустили в зал суда. Еще на улице меня
встретил гебист (почему-то мне запомнились его завитые волосы) и проводил в
зал заседаний, принес стул. Потом я сообразил, что цель этой вежливости
была не дать мне возможности перекинуться словом с кем-либо до начала суда.
На этом суде я еще яснее понял, почему КГБ всегда идет на нарушение закона
и устраивает все эти заставы, не пускающие в зал никого, кроме специально
подобранной публики. Даже при самой тщательной режиссуре такие процессы
оказываются саморазоблачительными для их организаторов. Никак нельзя
скрыть, что людей судят за убеждения, за обнародование действительных
фактов, в истинности которых они полностью убеждены. На процессе
Краснова-Левитина (как и на других подобных процессах) было несколько
эпизодов, которые каждого непредубежденного человека должны были бы
заставить задуматься и расположить его в пользу обвиняемого.

Краснов-Левитин был приговорен к трем годам заключения. Одна из
свидетельниц перед чтением приговора сумела бросить ему красные гвоздики.
Это была Вера Лашкова. Анатолий Эммануилович встал и поклонился, со
старомодной и трогательной в этой обстановке церемонностью. Так же он до
этого встал и поклонился во время допроса свидетелей, когда в зал вошел
молодой свидетель-монах в черной рясе и с большим крестом на груди.

После выхода из заключения (где он, между прочим, имел возможность
ознакомиться со страшной Сычевской специальной психиатрической больницей -
заключенных посылали туда на разные работы) Краснов-Левитин продолжал
выступать на религиозные и общественные темы; в середине 70-х годов он
эмигрировал, принимает участие в зарубежных усилиях в защиту свободы
религии в СССР.

Задачи защиты свободы религии и прав верующих в СССР чрезвычайно актуальны
и важны. Они занимают одно из центральных мест во всей проблеме прав
человека как часть общей борьбы за свободу убеждений в тоталитарном
государстве и благодаря массовому и нередко исключительно жестокому
характеру религиозных преследований, на раннем этапе советской власти
направленных против всех Церквей, сейчас - в основном против тех из них,
которые в том или ином смысле проявляют нонконформизм (но при этом все
церкви находятся в очень стесненном положении). До 1971 года я очень мало
знал об этих проблемах. Они заняли определенное место в работе Комитета, в
особенности благодаря Шафаревичу, написавшему большой и хорошо
аргументированный доклад о юридическом положении религии в СССР. Из этого
доклада, из знакомства с Наро-фоминским делом и другими религиозными
делами, из процесса Краснова-Левитина, из исторических работ
Краснова-Левитина, Агурского (об изъятии церковных ценностей и
антирелигиозном терроре в 20-х годах) и других, из "Хроники текущих
событий", из личных контактов с преследуемыми баптистами (нонконформистское
крыло), пятидесятниками, адвентистами Седьмого Дня, униатами, католиками из
прибалтийских стран я понял всю трагическую остроту и одновременно
сложность этих проблем, их массовость и человеческую глубину. Они заняли
большое место в моей дальнейшей деятельности. Я подхожу к религиозной
свободе как части общей свободы убеждений. Если бы я жил в клерикальном
государстве, я, наверное, выступал бы в защиту атеизма и преследуемых
иноверцев и еретиков!

Другая чрезвычайно важная проблема, с которой я столкнулся тогда же, - это
защита свободы выбора страны проживания, свободы покидать страну и
возвращаться в нее. Частью этой проблемы является эмиграция, но именно
частью (еще большее сужение проблемы - сводить ее к еврейской эмиграции).
Фактически уже в Ленинградском "самолетном деле" я столкнулся именно с этим
кругом проблем.

В начале 1971 года ко мне как члену Комитета прав человека пришла женщина с
сыном. Она получила разрешение на выезд в Израиль, распродала все вещи, но
против выезда ее сына возражает ее бывший муж, и она не могла уехать, сына
у нее грозили отобрать, жить ей не на что, спать и есть не на чем. Я не
помню, какие действия я предпринял в связи с ее делом и как ее фамилия;
через несколько месяцев она все же уехала.

Я много раз публично выступал по частным и общим проблемам эмиграции в
Израиль. Это самый мощный эмиграционный поток, питаемый еврейским
самосознанием (сионистским - я употребляю это слово без всякого негативного
оттенка), антисемитизмом в СССР (то "тлеющим", то вспыхивающим, как в 1953
году), а также законным стремлением людей самореализоваться в условиях, где
нет дискриминации и свойственных нашей стране ограничений. Еврейская
эмиграция достигла своего статуса благодаря борьбе ее активистов (среди них
Анатолий Щаранский, Владимир Слепак, Виктор Браиловский, Эйтан
Финкельштейн, Ида Нудель, братья Гольдштейн, Александр Лернер, Иосиф
Бегун), благодаря самой широкой международной поддержке.

Власти дают также визы в Израиль всем тем, от кого они хотят избавиться и
почему-либо не хотят засудить (конечно, таких меньшинство) - помучив
сначала как следует. Так уезжают многие диссиденты - как евреи, так и не
евреи. Попытки проявить "самостоятельность" и не участвовать в этой игре
КГБ жестоко преследуются (дело Марченко1). В наиболее массовой еврейской
эмиграции есть свои острые проблемы. Власти держат руку "на клапане" и по
желанию, в зависимости от политической конъюнктуры, то отпускают его, то
резко уменьшают число выдаваемых разрешений. Никаких отраженных в законе
гарантий индивидуальных прав не существует. Все так же "в отказе" многие
евреи, некоторые из них еще с начала 70-х годов. Еще хуже положение
желающих эмигрировать немцев и тем более желающих эмигрировать по причинам,
не связанным с национальностью.

Проблема немецкой эмиграции возникла очень давно, еще в 20-х годах, и все
еще далека от удовлетворительного решения. Впервые я столкнулся с ней в
конце 1970 или в начале 1971 года, когда (вскоре после объявления об
образовании Комитета) ко мне домой пришел один из добивающихся разрешения
на выезд немцев. Его звали Фридрих Руппель. Это был человек лет сорока,
коренастый, с живым выразительным лицом, черными курчавыми волосами. Его
судьба была потрясающей и в то же время - типичной для сотен тысяч
советских граждан "немецкой национальности". В 1941 году (еще мальчиком)
насильственно депортирован в Киргизию. Затем - арест матери, обвинение ее в
антисоветской агитации и пропаганде, приговорена к расстрелу и расстреляна.
Мать его, по словам Фридриха, была малограмотной, тихой и скромной
работящей женщиной, никогда не раскрывавшей рта при посторонних. Арест отца
- вернулся после смерти Сталина инвалидом 1-й группы. Арест почти тридцати
ближайших родственников, большинство погибло в заключении. И наконец -
арест самого Фридриха, ему было 14 лет. После двух лет скитаний по
пересылкам наконец он получил свой приговор от Особого совещания (ОСО).
Большую группу заключенных согнали в какую-то полуразвалившуюся церковь.
Приговоры приехавшие представители ОСО объявляли по спискам. Руппель
услышал свою фамилию в числе осужденных на 10 лет, его вызвали расписаться,
и дальше он продолжал оставаться заключенным уже на "законном" основании.
Никакого следствия не было, ни суда, ни защиты. Для ОСО достаточно было
самого факта ареста в соответствии с циничной поговоркой тех лет: был бы
человек, а дело найдется. Фридрих отбыл свои 10 лет, стал работать, получил
специальность слесаря-наладчика, женился. Он принял решение уехать из СССР
в ФРГ и добивался этого с огромной энергией не только для себя и своей
семьи (на мой вопрос, поедет ли жена - она русская, он ответил: куда
иголка, туда и нитка), но и для тех своих друзей-немцев, которых объединило
с ним это стремление. Он добивался также пересмотра дела и посмертной
реабилитации матери, для него это было важно в моральном смысле. Дело было
явно липовое. И все же много лет его усилия были безрезультатны. В конце
концов Фридрих узнал, в чем дело - тот самый судья (его фамилия Воронцов),
который 30 лет назад вынес смертный приговор его матери, теперь стал то ли
прокурором Киргизской ССР, то ли Председателем Верховного Суда, и именно от
него зависело дать делу ход. В результате настойчивости и смелости Руппеля,
связавшегося с посольством ФРГ, с иностранными корреспондентами-немцами, со
мной - дело получило огласку, попало в западную печать. Видимо, на
Воронцова оказали давление, и вот через 30 лет после гибели матери Фридрих
получил справку о реабилитации, о полном прекращении дела "за отсутствием
состава преступления". Маленький квадратик бумаги, печать, подпись
Воронцова. В 50-е годы, в разгар кампании по реабилитации, такие справки
получали родные многих погибших, вероятно многих десятков или сотен тысяч,
а надо бы - миллионов, ведь погибли миллионы. Справка, полученная Руппелем,
была одна из последних.

Борьба немцев за выезд из СССР в ФРГ, за репатриацию проходила и проходит
очень тяжело, трагически. На протяжении 10 лет я узнал многих людей,
безуспешно добивающихся разрешения на выезд годами, иногда - десятилетиями.
Евреи называют людей в таком положении "отказниками", используя иногда
английское слово в русском грамматическом оформлении - "рефьюзники". Таких
"рефьюзников" среди немцев очень много, судьба их трагична.

В 70-х годах я узнал о судьбе семьи Бергманов, которая добивается
разрешения на выезд в ФРГ (ранее - в Германию) с 1929 года - более 50 лет!
Это трудовая, в основном крестьянская семья, целых три поколения ее прошли
за эти годы через все возможные мучения. Многие были репрессированы;
последний из них - Петр Бергман - уже в 70-х годах отбыл 3 года заключения
за участие в мирной демонстрации в поддержку права на выезд. И все же,
несмотря на все усилия, власти продолжали отказывать всем членам семьи
Бергман в выезде - на обычном фарисейском основании, что у них нет близких
родственников в Германии (а как они там могут оказаться?). Лишь недавно
(1982 г.) я услышал по "Немецкой волне", что Петр Бергман в ФРГ.

Очень жестоки репрессии властей против тех, кто пытается как-то
объединитьс