тказ от дачи показаний присудили к
принудительным работам. Нескольких (как потом и Ефрема) уволили. С одним из
них мы были очень дружны всей семьей.

Во время допросов следователь говорил:

- У вас там целая антисоветская организация, мы это прекрасно знаем. Но
Янкелевича мы вызывать не будем: очень нам надо, чтобы о зяте Сахарова
кричал весь мир.

Это, вероятно, была игра с целью выудить новые показания о Ефреме и Сереже;
никаких иллюзий относительно неприкосновенности Ефрема мы, конечно, себе не
строили.

Осенью 1974 года Сергей Ковалев написал председателю КГБ Андропову письмо,
в котором он защищал свое право давать принадлежащую ему книгу, кому он
считает нужным, и требовал возвращения своей собственности. Через несколько
дней он нашел это письмо подброшенным на задней лестнице в самом
неприглядном виде: конверт разорван, письмо измято и испачкано. Так КГБ
давал знать, что Ковалев - уже не пользующийся всеми правами гражданин, он
- вне закона. КГБ любит подобный язык жестов1.

В конце декабря Сергей был вызван на очередной допрос, проходивший в
острых, угрожающих тонах. После допроса следователь не вернул ему паспорт,
сказав, что Ковалев должен зайти за ним через два дня, утром 27 декабря.
Это, по-видимому, означало арест (так и получилось).

Вечер 26 декабря Сережа провел у нас, на улице Чкалова. До него пришли Саша
Лавут, Таня Великанова, Рема. Сережа подошел, когда все уже кончили пить
чай, голодный. Он попросил Люсю:

- Дай напоследок щец похлебать.

(Случайно вырвавшееся слово "напоследок" оказалось очень многозначительным.)

Люся дала ему щей, еще чего-то, что он любит.

Сидели на кухне: Сережа - на своем обычном месте, спиной к балконной двери,
остальные - кто на диванчике, кто на стульях вокруг стола. Говорили о
разном, иногда полушутливо, иногда вдруг всплывали жизненно важные,
принципиальные, даже философские темы. Все чувствовали, что, возможно, этот
разговор - последний перед очень долгой разлукой. Часов в 12 Сережа
попросил принести бумагу. Его очень волновало полученное нами за несколько
дней до этого письмо, о котором я писал выше, - с угрозами "старшему и
младшему Янкелевичам" от ЦК Русской Христианской партии (от КГБ!). Как
всегда, он больше думал о других, чем о себе. Сережа написал проект
Обращения по поводу письма; он не очень ему нравился, время шло. Наконец,
уже в третьем часу ночи, Сережа сказал:

- Ну, ладно. Я пойду. Надо же и домой попасть.

(Подразумевалось - до завтрашнего ареста.)

Все вышли проводить его в прихожую, поцеловались. Он ушел. На другой день
С. Ковалев был арестован.

Конец 1974 года ознаменовался для нас не только арестами и угрозами, но и
переживаниями совсем другого рода.

В декабре 1974 года Борис Биргер нарисовал наш с Люсей двойной портрет. Эта
картина не всем нравится, но мне кажется, что портрет удался, отражает
что-то глубинное и важное. Мы с Люсей - вместе, с нашей общей судьбой,
общим счастьем и общей заботой. Я - в раздумье, может в сомнении, в мысли.
Люся - на минуту замерла с папиросой, но она вся - готовность к действию,
помощи (романтическое начало, как сказал Биргер). Глядя на портрет, теперь
- на репродукцию, я испытываю странное, волнующее чувство уже ушедшего в
прошлое физического, материального бытия того конкретного времени, которое
будет уходить все дальше и дальше и после нашей смерти, и одновременно
чего-то вечного, остановившегося во времени, внутреннего.

Я надеюсь, в этой книге будет репродукция с картины1. К сожалению,
репродукции (черно-белые и даже цветные) плохо передают цветовую
организацию картин Биргера, переливающуюся и искрящуюся фактуру его письма.
Биргер не принадлежит к числу модернистских художников; он пишет в почти
традиционной манере, быть может чем-то - из старых великих мастеров -
отдаленно напоминая Рембрандта с его светописью и психологизмом, вряд ли
кого-либо еще.

Сеансы продолжались почти весь декабрь - каждый из них был неким
праздником. Биргер усаживал нас, потом начиналась его работа. При этом он
обычно что-то рассказывал - о своей жизни, о чем-либо еще. Жизнь его
действительно примечательна. Во время войны - в разведке. Потом
преуспевающий, уже пользующийся известностью и признанием художник, но уже
столкновение с Хрущевым на выставке в Манеже не предвещало ничего хорошего.
Потом - исключение из Союза за подпись по делу Гинзбурга (кажется) и
нежелание покаяться. Начинаются большие материальные трудности. Все же ему
оставили мастерскую, и он работает, как никогда до этого, с каждой картиной
поднимаясь на новый уровень (конечно, в искусстве нет одномерности, и
кому-то ранние вещи могут нравиться больше поздних - но важно движение,
отсутствие застоя и самоповторения).

После сеанса или в перерыве - чай, вскипяченный на плитке, разлитый вместе
с густой заваркой в стаканы из толстого стекла, заранее приготовленная
Люсей, принесенная из дома ее коронная ватрушка с изюмом - она очень
нравится и Боре, и нам обоим.

Наши отношения с Биргером, начавшиеся тогда, продолжались и потом. Раз в
год, вплоть до 1980 г., он приглашал нас на "вернисаж", показывал свои
работы за год, выставляя, конечно, и более старые, в том числе наш двойной
портрет1.


ГЛАВА 19

1975 год.
 Борьба за Люсину поездку. "О стране и мире".
 Болезнь Моти. Люся в Италии.
 Нобелевская премия. Суд в Вильнюсе

Болезнь Люсиных глаз - следствие контузии в октябре 1941 года,
сопровождавшейся кровоизлиянием в области глазного дна, временной слепотой
и глухотой. Во время войны у нее были еще ранения, но именно контузия
послужила началом многолетних разрушительных процессов. В 1945 году Люся
была демобилизована по инвалидности. В 1966 году оперирована на правом
глазу с удалением хрусталика по поводу его дрожания (тремуляции). За это же
время к хроническому увеиту, от которого она безуспешно лечилась в
послевоенные годы, прибавилась глаукома (повышение внутриглазного давления,
сопровождающееся отмиранием сетчатки). После операции удаления щитовидной
железы глаукома не поддавалась лекарственной коррекции, стала необходимой
операция. Многолетний увеит привел также к разрушению структуры
стекловидного тела. Уже до 1974 года Люся видела очень плохо, и только ее
исключительная приспособляемость давала ей возможность вести нормальный
образ жизни. Люся, как я уже писал, инвалид Великой Отечественной войны II
группы.

После выписки Люси из Глазной больницы мы сделали еще несколько стоивших
нам огромных усилий безрезультатных попыток ее лечения. В августе 1974 года
мы решили, что ей необходимо добиваться разрешения на поездку за рубеж для
лечения и операции. Это решение не было проявлением нашего недоверия к
советским врачам, к советской офтальмологической школе. Но в нашем
исключительном положении (как это проявилось в Глазной больнице, до нее - в
Ленинграде и после в Москве) лечение за рубежом было единственно возможным.
Принимая это решение, мы понимали его ответственность. Отступить, отменить
его мы уже не могли. Между тем каждый месяц промедления - а их потом было
очень много, почти год! - означал новые подъемы внутриглазного давления с
отмиранием сетчатки и необратимым уменьшением поля зрения. Погибшие
светочувствительные клетки уже не восстанавливаются. Конечным итогом
неоперированной и нелечимой глаукомы является слепота. Мы вступили в
борьбу, ставкой в которой было Люсино зрение!

В августе Люся позвонила своей итальянской подруге Нине Харкевич с просьбой
прислать ей вызов для лечения и операции в Италии (тогда еще, до декабря
1974 года, для нас была возможна международная телефонная связь). Нина и
другая Люсина подруга в Италии Мария Михаеллес действовали очень
оперативно, и в конце сентября Люся, получив вызов, уже начала оформлять
выездные документы.

Люся познакомилась с Марией Васильевной Михаеллес (Олсуфьевой) в первой
половине 60-х годов, а через нее, несколько позже, с Ниной Адриановной
Харкевич. Поводом для знакомства с Марией Васильевной послужила книжка
Всеволода Багрицкого "Дневники, письма, cтихи", составителями которой были
мама Севы Багрицкого Лидия Густавовна и Люся. Книга вышла в 1964 году.
Мария Васильевна увидела ее на ночном столике рядом с молитвенником у одной
старой русской дамы, эмигрировавшей из России и жившей в Париже. Мария
Васильевна спросила:

- Что это за красная книжка у вас лежит?

Старая женщина ответила ей:

- Эта маленькая книжечка помогла мне понять, чем русские мальчики,
убивавшие немецких во время второй мировой войны, отличались от немецких
мальчиков, убивавших русских.

Мария Васильевна заинтересовалась (до этого она не знала не только имени
Всеволода, но и Эдуарда Багрицкого), тут же прочла и решила перевести
отрывки из книжки для какого-то итальянского журнала. А через несколько
месяцев она была в СССР и упомянула о книге Всеволода Багрицкого и всей
этой истории в доме Виктора Шкловского, известного писателя. Виктор
Борисович сказал:

- Я могу познакомить вас с Люсей Боннэр, одной из составителей книги, если
вы хотите.

Мария Васильевна выразила желание, и вскоре Люся познакомилась с ней.

Еще несколько слов о книге Всеволода Багрицкого. Книга сделана в сугубо
документальном стиле и, как мне кажется, умело, с любовью и талантливо.
Может, это одно из главных дел Люсиной жизни. В книге удивительно рельефно
отразился душевный мир того предвоенного человеческого "слоя", к которому
принадлежали Сева и сама Люся. На всех тех, кто ее читал, она производит
большое впечатление - читать без глубокого волнения ее, по-моему,
невозможно. Тираж был совсем небольшим - 30 000 экземпляров. Книга получила
премию Ленинского комсомола и по положению должна была выйти вторым
изданием массовым тиражом. Но максимум "оттепели" был уже пройден - второе
издание не состоялось. Некоторые факты из книги (о женитьбе Севы) послужили
исходным материалом для клеветнических кампаний против Люси, о которых я
пишу в следующих главах ("желтые пакеты" от имени мифического Семена
Злотника, книга Яковлева "ЦРУ против СССР" и его же статьи в журналах
"Смена" и "Человек и закон", фельетон в итальянской газете "Сетте джорни").

Мария Васильевна родилась в России, в очень известной в русской истории
семье графов Олсуфьевых, вместе с родителями попала за рубеж. Жизнь ее, как
и Нины Харкевич, была не простой и очень трудовой. Мария Васильевна - одна
из самых активных переводчиков с русского на итальянский, переводила многих
известных современных писателей (также некоторые их произведения, не
издававшиеся в СССР). За переводы ей была присуждена премия Этна-Таормина.
(В 1988 году Мария Васильевна Михаеллес умерла.)

Нина Адриановна Харкевич родилась в Италии. Она внучка священника,
посланного в конце ХIX века во Флоренцию, чтобы возглавить там православный
приход. Нина - доктор медицины, и, хотя ей уже за 70, она до сих пор
работает. Когда-то она преподавала анатомию в Академии художеств (она и
сама занимается живописью, пишет стихи).

У Люси возникла большая дружба с этими двумя замечательными женщинами. В
1971-1972 гг. она познакомила с ними и меня.

Получив вызов, Люся стала собирать необходимые справки. Оформление
зарубежной поездки - весьма сложное дело. В конце сентября Люся принесла в
районный ОВИР свое заявление, вызов от Нины (переведенный в специальной
официальной конторе за две недели с итальянского на русский), заполненные
анкеты с десятками вопросов на 4-х листах в двух экземплярах, справку от
мужа (т. е. от меня), что он не возражает (эта справка не без труда была
заверена на работе), 6 фотокарточек. Так как Люся была уже на пенсии, с нее
не требовалась справка с места работы. Принимая документы, сотрудник
районного ОВИРа обратил внимание на то, что не указано точное место работы
бывшего мужа. Пришлось срочно ехать домой - довольно далеко - и впечатывать
недостающее (от руки не разрешается). Но затем сотрудник заметил, что не
указано место смерти отца. За два дня Люся сняла в нотариальной конторе
заверенную копию со свидетельства о смерти Геворка Алиханова, выданного
Руфи Григорьевне при реабилитации ее мужа. Эта справка является очень
странным документом. Написано: дата смерти - 1939 год, выдано ЗАГСом
такого-то района города Москвы в 1954 году, т. е. через 15 лет после
смерти, если дата смерти правильна1. Не указано место смерти - вместо этого
прочерк (я уже писал об этом). У молодого сотрудника ОВИРа глаза полезли на
лоб при виде такого документа. Пришлось объяснять ему, что так выглядят
свидетельства, выданные при посмертной реабилитации - он лишь краем уха
слышал о таком.

Началось многомесячное ожидание, а потом - активная борьба за разрешение.
Все это время Люсино зрение непрерывно ухудшалось. В апреле 1975 года Люсю
вызвали в городской ОВИР. Я поехал вместе с ней. Заместитель начальника
Золотухин сообщил ей об отказе. Основание - что она может лечить свои глаза
в СССР, ей предоставлены все возможности. Мы прямо в зале ОВИРа сказали об
этом иностранным корреспондентам, приехавшим вместе с нами (к величайшему
испугу советских чиновников, ожидавших виз на какие-то заграничные
поездки). В ближайшие дни я поехал к президенту Академии наук СССР М. В.
Келдышу, предварительно подав ему письменное заявление, но он отказался
помочь мне - с той же ссылкой на советскую медицину. Оставался единственный
путь - обращение к мировой общественности. 3 мая мы опять собрали
пресс-конференцию, на которой раздали корреспондентам заранее составленные
обращения (Люсины и мои) к мировой общественности, к участникам второй
мировой войны (так как Люсино зрение пострадало на войне). Последнее было
подписано Люсей - лейтенант запаса, инвалид Отечественной войны II группы.
Было также обращение к государственным деятелям Запада. Мы рассказали
медицинскую историю Люси и что лечение в СССР оказалось практически
невозможным из-за специфичности нашего положения. На пресс-конференции мы
объявили, что в дни 30-летия Победы - 8, 9 и 10 мая - проведем оба
голодовку с целью привлечения внимания к возникшему трагическому положению.
За несколько часов до начала пресс-конференции неожиданно явился курьер из
Министерства здравоохранения. Он принес официальное письмо, не помню за
чьей подписью, в котором сообщалось, что гражданке Боннэр Е. Г. может быть
предоставлена медицинская помощь в отношении ее глаз в любом
специализированном учреждении Министерства. В письме было также упоминание
о возможности привлечения для лечения Люси специалистов из-за рубежа с
оплатой за счет государства. Это письмо вместе со многими другими
документами того времени было похищено при негласном обыске в 1978 году.

Мы в Министерство здравоохранения не обращались. Это явно был очередной шаг
КГБ. КГБистским лечением мы уже были сыты по горло. На пресс-конференции мы
рассказали и об этом письме. Я до сих пор уверен, что ничего хорошего для
Люсиных глаз, если бы мы клюнули на эту удочку, не было бы. Им было важно
сбить нас с выбранного пути и ничего более.

На наш призыв откликнулись очень многие. Я не все знаю и не все помню (к
сожалению, я пишу по памяти). Очень важными, во всяком случае, были
вмешательства Федерации Американских ученых (ФАС), указавшей в письме к
Брежневу, что антигуманное отношение к просьбе Сахарова затруднит научные
контакты, королевы Нидерландов и канцлера Вилли Брандта при их визитах в
СССР, Организаций инвалидов войны многих стран, многих частных лиц,
писавших письма советским руководителям.

В течение лета 1975 года периодические проверки Люсиных глаз показывали,
что поле зрения уменьшается с каждым месяцем и мертвая зона на сетчатке
приближается к желтому пятну - наиболее важной для зрения области с
наибольшей частотой рецепторных клеток и, следовательно, с наибольшей
разрешающей способностью.

В конце июля раздался неожиданный звонок (на даче, где мы все это время
жили). Сотрудница ОВИРа позвала к телефону Люсю. Она сказала, что Люсе
окончательно отказано в поездке в Италию, но ей будут предоставлены все
возможности для лечения в СССР (как известно, вопросы лечения в компетенцию
ОВИРа никак не входят). Люся отвечала в резкой форме (я тут смягчаю ее
формулировки):

- Я ослепну по вашей вине, но ни к каким здешним врачам не пойду.

На этом разговор закончился. Руфь Григорьевна упрекнула Люсю за резкость.
Через сутки, уже в конце рабочего дня, та же сотрудница позвонила вновь и
сказала, что Люся должна немедленно приехать за разрешением на поездку.
Предыдущий разговор, видимо, был последней попыткой КГБ сломить Люсю и
настоять на своем. Разрешение, наверное, уже было готово, но ведь ничего не
стоило его порвать. Люся сказала:

- Ведь уже поздно, я не успею до конца рабочего дня.

- Ничего, вас будут ждать.

Когда Люся подъехала, сотрудница ОВИРа встретила ее в вестибюле и под руку
провела на второй этаж. В кабинете начальника ее действительно ждало
несколько человек, в том числе начальник Московского ОВИРа Фадеев. Он
повторил, что Люсе дано разрешение на поездку в Италию для лечения глаз и
что визу она может получить через два дня. В кратком последовавшем затем
разговоре некто, сидевший рядом с начальником, вдруг сказал:

- Но вы должны знать, что ваш муж никогда не сможет выехать к вам за
границу.

Какова была цель этой явно не случайной фразы, я не знаю. Возможно, цель
фразы была просто проверить Люсину реакцию. Люся ответила:

- Да, я это знаю. В прошлом у меня было много возможностей остаться, но я
не ваша советская чиновница. Я еду, чтобы лечиться.

Люся позвонила мне о полученном ею разрешении, как только приехала на улицу
Чкалова. Но еще до этого мне на дачу позвонили из агентства Рейтер. Им
только что звонил кто-то и сообщил, что Елене Боннэр предоставлено
разрешение. Сотрудник агентства справлялся, правильно ли это сообщение. Без
сомнения, в Рейтер звонили из КГБ.

Всю первую половину 1975 года я работал над брошюрой, названной мною "О
стране и мире". История возникновения этой книги такова. В конце 1974 года
меня посетил американский сенатор Джеймс Бакли. Это был один из первых
крупных политических деятелей, решившихся прийти ко мне. Советская пресса
иногда пишет о нем как о человеке крайне правых, реакционных взглядов. На
меня он произвел впечатление человека думающего, озабоченного основными
проблемами современности и свободного от обычной слабости многих на Западе
во что бы то ни стало казаться прогрессивным (может, это и есть
"реакционность"?). Вместе с тем я вовсе не думаю, что по всем вопросам наши
точки зрения совпадают. Беседа у нас получилась обстоятельной, были
затронуты многие принципиальные вопросы - о разоружении и стратегическом
равновесии, о проблемах борьбы за открытость общества, в особенности -
свободы выбора страны проживания, и о поправке Джексона - Ваника. Во время
встречи Люся напомнила мне о переданных мне Руппелем и его друзьями списках
немцев, желающих эмигрировать (более 6000 человек). Я передал их Бакли. Он
взял списки и через некоторое время передал их правительству ФРГ -
вероятно, не трудное для сенатора дело, но многие ли берут на себя подобный
труд?..

После ухода Бакли я продолжал думать об этом разговоре, о том, что было
сказано, и наоборот, что я не сумел выразить с достаточной четкостью.

В эти же месяцы у меня произошла встреча с членами делегации американских
ученых во главе с профессором Пановским, приехавшими в СССР для обсуждения
проблем разоружения. Во время этой очень теплой встречи у нас на Чкаловской
квартире обсуждались те же волновавшие нас вопросы. Потом мы с Люсей пошли
провожать наших гостей до гостиницы, в которой они жили. Мы шли пешком по
пустынной по причине ночного времени Москве и продолжали наши обсуждения.
Особенно близка оказалась для меня точка зрения руководителя делегации
Пановского. Конечно, и после этой встречи осталось много недоговоренного и
очень важного.

Люся предложила мне написать большое открытое письмо к Бакли, в котором я
мог бы подробно обсудить вопросы, о которых