ьзя уходить от открытой дискуссии. Ее
необходимость усиливается тем, что, по-моему, спорными являются и некоторые
принципиальные основы позиции А. И. Солженицына. Мне кажется, что в позиции
Солженицына есть недооценка важности и необходимости общемирового,
общечеловеческого подхода к основным кардинальным проблемам современности и
определенное "антизападничество". С этим связан "принципиальный
изоляционизм", недостаточное внимание к проблемам и судьбам других - кроме
русского и украинского - народов нашей и зарубежных стран, иногда -
элементы русского национализма, идеализации русского национального
характера, религии и уклада, от которой близко до пренебрежения и
недоброжелательности к другим народам. Я пишу в своей статье, что
приходящие за идеологами практические политики обычно оказываются более
жесткими и догматичными. По Солженицыну, Запад (скажем, США, Европа,
Япония) уже проигрывает свою битву с повсеместно наступающим
тоталитаризмом, непоследователен, расслаблен и разобщен в момент
исторического противостояния силам зла, запутался в соблазнах
потребительского общества, во вседозволенности, безрелигиозности и
бездуховности, бездумно уничтожает себя в дыму и гари городов, в грохоте
истерической музыки. В том, что пишет А. И., действительно очень много
горькой правды. Мне тоже приходится писать о разобщенности Запада, об
опасных иллюзиях, о политиканстве, близорукости, эгоизме и трусости
некоторых политиков, об уязвимости ко всевозможным подрывным действиям. Я
пишу об этом с большой тревогой, но и с надеждой, так как считаю
сложившееся на Западе общество в своей основе все же здоровым и динамичным,
способным к преодолению тех трудностей, которые непрерывно несет жизнь.

Разобщенность - это для меня оборотная сторона плюрализма, свободы и
уважения к индивидууму - этих важнейших источников силы и гибкости
общества. В целом, и особенно в час испытаний, как я убежден, гораздо
важней сохранить верность этим принципам, чем иметь механическое,
казарменное единство, пригодное, конечно, для экспансии, но исторически
бесплодное. В конечном счете побеждает живое. Недоверие к Западу, к
прогрессу вообще, к науке, к демократии толкает, по моему мнению,
Солженицына на путь русского изоляционизма, романтизации патриархального
уклада, даже, кажется, ручного труда, к идеализации православия и т. п. Он
называет нетронутый Северо-Восток страны "отстойником русской нации", где
она сможет оправиться от морального и физического ущерба, нанесенного ей
террором и безумными экспериментами дьявольских сил пришедшего с Запада
коммунизма. Солженицын при этом явно предполагает, что уже сейчас есть
явственные признаки национально-религиозного возрождения народа, что
русский народ исконно враждебен социалистическому строю и даже якобы
занимал пораженческую позицию в годы войны.

Все эти концепции, которые, может быть, я изложил несколько упрощенно,
представляются мне неверными, мифотворческими. Если бы они овладели народом
и его "вождями" (к слову сказать, кто может поручиться за резистентность
именно "вождей" к таким идеям в каких-то условиях? за народ я более
спокоен) - они могли бы привести к трагическим авантюрам.

Некрасов писал о русских косточках при строительстве железной дороги;
освоение Северо-Востока без современной техники не меньше рассеет их по
тамошним полям. Я увидел в произведениях Солженицына другой взгляд, чем у
меня, на демократию и плюрализм, на роль религии в обществе (я считаю
религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так
же как и атеизм), другое отношение к перспективам сближения - конвергенции
- социалистической и западной систем, в которых в обеих я вижу, в отличие
от Солженицына, наряду с изъянами, и здоровое начало, а самое главное - в
конвергенции я вижу шанс спасения человечества от конфронтации, угрожающей
ему гибелью!!!

Я увидел также у Солженицына другое, чем у меня, отношение к прогрессу. Я
вполне понимаю огромные экологические и социальные опасности, которые несет
в себе прогресс. Но прогресс, в первую очередь, все же приводит к улучшению
условий жизни всех людей на Земле, снимает, если говорить в целом,
трагическую остроту социальных, расовых и географических противоречий,
уменьшает неравенство в самом необходимом, приводит к уменьшению все еще
очень распространенных страданий миллионов людей от голода, нищеты,
болезней. И если человечество в целом - здоровый организм, а я верю в это,
то именно прогресс, наука, умное и доброе внимание людей к возникающим
проблемам помогут справиться с опасностями.

Вступив на путь прогресса несколько тысячелетий назад, человечество уже не
может остановиться на этом пути и не должно, по моему убеждению.

Особенно существенное отличие моей системы ценностей и позиции от системы
ценностей и позиции Солженицына - различная оценка роли защиты гражданских
прав человека: свободы убеждений и информационного обмена, свободы выбора
страны проживания, открытости общества. Я считаю эти права основой здоровой
жизни человечества, основой международной безопасности и доверия. Защита
конкретных людей - это то, в пользе чего я не сомневаюсь! Солженицын не
отрицает, конечно, значения защиты прав человека, но фактически,
по-видимому, считает ее относительно второстепенным делом, иногда даже
отвлекающим от более важного. Я уже писал об этом в предыдущей главе. Я
начал свои общественные выступления с обсуждения опасности гибели
человечества в термоядерной войне. Именно эту проблему я считаю имеющей
приоритет перед всеми остальными, стоящими перед человечеством. (Дополнение
1988 г. Конечно, я не противопоставляю ее другим глобальным проблемам -
защите прав человека, преодолению экономического и социального отставания,
болезней и голода для большей части человечества, защите среды обитания;
многоликая экологическая опасность должна рассматриваться, особенно в
перспективе, как самая грозная. Эти уточнения представляются мне сейчас
необходимыми.) Солженицын не высказал своего отношения к этому тезису.

Я отношусь к взглядам и позиции Солженицына с глубоким уважением, хотя в
чем-то они кажутся мне неправильными. Осознав - особенно после ознакомления
с "Письмом вождям" - отличие их от моих взглядов и позиции, я счел
совершенно необходимым четко сформулировать, в чем заключаются наши
расхождения, и опубликовать свои мысли по их поводу. Такова была цель моей
статьи. Мне до сих пор кажется, что она имела определенное общественное
значение1.


ГЛАВА 17

Отдых в Сухуми. "Мир через полвека".
 Люсины глаза. Первая голодовка.
 Сильва Залмансон и Симас Кудирка

В начале апреля 1974 года мы с Люсей выбрались на несколько недель
отдохнуть на юг. Сначала мы прилетели в Сухуми, где удалось устроиться в
гостиницу. Мы бродили по окрестностям города, просто отдыхали. В памяти -
поездка в Амхельское ущелье: прозрачный горный ветер, четкие контуры
далеких гор, шум пенящейся мутно-голубой воды на дне ущелья. Это были
прекрасные, свободные дни. В конце пребывания в Сухуми мое инкогнито было
раскрыто, стали приходить посетители. Мы решили перебраться в Сочи,
рассчитывая, что там будет спокойней - что оправдалось.

За время нашего пребывания на юге я написал статью по заказу американского
журнала "Сатердей ревью" под названием "Мир через полвека". Редакция
заказала для юбилейного номера подобные статьи многим известным авторам,
которые должны были рассказать кое-что о том, как им рисуется будущее в
2024 году. Я дал волю своей фантазии, так что у меня (не знаю, как у
других) полувековая отметка носит условный характер. В статью я перенес
кое-что из сборника под редакцией Кириллина и из "Размышлений", но, в
основном, писал заново. Люся, как обычно, перепечатывала мои листки и
делала некоторые замечания. Очень мне интересно, как моя футурологическая
картина будет смотреться через 50 или 100 лет. Пока что она мне скорей
нравится, чем наоборот1.

Труда на эту статью ушло очень много, гонорар в 500 долларов никак нельзя
считать слишком большим. Тогда еще можно было получать деньги из-за рубежа
в виде сертификатов "Березки" (валютный магазин, в основном для советских
чиновников, работающих за границей). Эти первые мои валютные поступления
были очень кстати. На эти деньги мы покупали в продуктовой "Березке" мясные
консервы и другие продукты для посылок в лагеря, для свиданий и передач -
целыми ящиками! Работники "Березки" знали, между прочим, кто я и зачем
делаю такие покупки. Как-то раз Тане, стоявшей в стороне, продавщица
сказала, указывая на меня:

- Это академик Сахаров, посмотри на него.

(Что Таня пришла со мной, она, видимо, не заметила.)

В конце апреля в Сочи прилетела Таня с Мотей, которому тогда исполнилось 7
месяцев. Мы пережили несколько тревожных часов, так как самолет из-за
погодных условий приземлился в Минводах, а Аэрофлот, как обычно, не
сообщал, где самолет и что с ним. Две-три недели мы жили вместе. Я
привязался к Моте, который тоже начал выказывать мне доверие.

В середине мая я должен был улетать в Москву, а Люся с Таней еще на две
недели остались в Сочи - у Тани была курсовка, она лечилась. За это время у
Люси произошло резкое ухудшение зрения. Это было обострение глаукомы,
вызванное тиреоэктомией, начавшееся, как я уже писал, еще в больнице в
Ленинграде. Кризы повышения внутреннего давления стали гораздо более
тяжелыми и частыми, почти без светлых промежутков. Обычное лекарство -
пилокарпин - уже не помогало, плохо помогали и более "острые" лекарства. На
аэродроме в Москве, где я их встречал, Таня отвела меня в сторону и сказала:

- Мать совсем ослепла.

В течение июня Люся, состояние которой продолжало ухудшаться, обращалась к
нескольким глазным врачам. В Московской глазной больнице работала ее
подруга по мединституту Зоя Разживина, специализировавшаяся в
офтальмологии. Еще в студенческие годы Зоя Разживина много раз смотрела
Люсины глаза и, как Люся говорила, изучала на ней всю глазную патологию.
Люся пришла к ней в больницу, когда Зоя вела прием больных. Зоя стояла в
глубине кабинета. Люся на таком расстоянии уже была не в состоянии отличить
одного человека от другого и не узнала ее. Потом Зоя посмотрела Люсины
глаза и заплакала. Через два дня Люся легла в Глазную больницу с твердым
намерением оперироваться. Однако получилось так, что, пролежав там месяц,
она выписалась в том же состоянии, что и до больницы. С самого начала
врачи, в том числе и подруга (работавшая в другом отделении), были явно так
запуганы, что им уже некогда было думать о лечении. Дальше - больше. В
больнице объявили карантин, хотя видимых причин к этому не было. Заведующая
отделением, хорошо относившаяся к Люсе, почему-то перестала быть ее лечащим
врачом; им стала заместитель главного врача. Наконец, Люсе передали
конфиденциально:

- Мы не знаем, что с Вами хотят сделать. Но Вам необходимо срочно
выписаться, как сумеете, под каким угодно предлогом!

В следующее воскресенье, когда никого из начальства не было, Люся
выписалась.

Через несколько месяцев, после новых разочарований, мы были вынуждены
принять решение добиваться выезда Люси для лечения глаз за границу.

В дни Люсиного пребывания в больнице я держал свою первую голодовку. Цель
ее - привлечь внимание к судьбе политзаключенных, в их числе Владимира
Буковского, о тяжелом положении которого мне сообщила незадолго до этого
его мать, Валентина Мороза, Игоря Огурцова, немцев, осужденных за участие в
демонстрации за право на эмиграцию, узников психиатрических больниц, в том
числе Леонида Плюща. Голодовка была приурочена к пребыванию в Мос-кве
президента США Р. Никсона - это дало ей такую гласность, которой иначе быть
не могло. Приехавшие с Никсоном корреспонденты и телевизионщики два или три
раза приезжали на нашу квартиру, и я давал им телеинтервью (Таня
переводила). Одно из таких телеинтервью (в соответствии с договоренностью
по случаю приезда Никсона) телекорреспонденты пытались передать
непосредственно из Останкино - там расположен телецентр. Но передача была
вырублена нашим "выпускающим" (цензором), и несколько минут половина мира
вместо Сахарова видела пустые экраны. Мне передавали, что впечатление было
сильным.

Через 6 дней после начала голодовки мое состояние ухудшилось. Я решил, что
цели достигнуты, и прекратил голодовку. Голодовка, при такой относительно
малой длительности, была трудной для меня, в частности, потому, что я все
время работал, давал интервью, в том числе требовавшие большого напряжения
телеинтервью. В эти дни умерла моя тетя Женя (Евгения Александровна, жена
папиного брата Ивана, очень мною любимая). Мне удалось навестить ее в
больнице, а потом, тоже в состоянии голодовки, я ездил на ее похороны.

Люся очень волновалась за меня во время голодовки. Почти каждый день ей
удавалось, несмотря на "карантин", за рубль сторожу выскользнуть в халате
из больницы и на такси доехать до нашего дома.

Забавно, что, когда она курила на лестнице с другими больными, те
беседовали между собой, что Сахаров голодает, но, конечно, не совсем,
что-нибудь он, конечно, ест. Другая обычная тема: что Сахаров - еврей. Люсе
трудно было убедить своих соседей по больнице, что и то, и другое - не
верно. Что она - жена Сахарова, другие больные не знали, хотя и видели меня
часто у окон больницы.

Люся была также на Чкалова - в качестве хозяйки - когда ко мне приехали в
гости два американских физика; они были в Москве на какой-то международной
конференции. Один из них - Виктор Вейскопф, я рассказывал о своей первой
встрече с ним. Я познакомился с ним у Игоря Евгеньевича осенью 1970 года.
Другой - Сидней Дрелл, молодой, но тоже уже очень известный физик. На этой
же конференции я познакомился с Шелдоном Глешоу.

Во время голодовки за состоянием моего здоровья наблюдала доктор Вера
Федоровна Ливчак - ее нашла тогда Маша Подъяпольская, жена Гриши.
Впоследствии мы очень сблизились с Верой Федоровной, вся наша семья.

Ее судьба - предмет особого рассказа, я сделаю это в одной из следующих
глав.

Осенью 1974 года неожиданно были освобождены из заключения Сильва
Залмансон, одна из участниц ленинградского "самолетного" дела (жена Э.
Кузнецова - я писал о ней; ее заключительное слово сильно прозвучало на
суде), и моряк-литовец Симас Кудирка. Оба они были осуждены на 10 лет
заключения, срок каждого кончался в 1980 году. Вероятно, их освобождение
было результатом какой-то тайной дипломатии.

Сильву еле удалось поймать по дороге в ОВИР; она верила ГБ, что если уедет
немедленно, то будет отпущен ее муж, и уже начала оформлять документы на
выезд. Мы уговорили ее написать заявление (вернее, подписать составленное
нами), что она не уедет, пока ей не будет предоставлено свидание с мужем.
Власти, получив заявление, немедленно уступили. Кузнецова привезли в Москву
пассажирским поездом. По перрону его провели скованным наручниками с
охранником (обычный способ обезопаситься от побега) к большому испугу
случайных зрителей. Свидание Эдуарду и Сильве было срочно в тот же день
устроено в кабинете начальника тюрьмы! Я считал, что Сильва должна также
добиваться свидания со своими двумя братьями, тоже осужденными по тому же
делу. Но тут все мои попытки убедить Сильву оказались безрезультатными. Она
буквально принимала слова гебистов и наотрез отказалась подавать новое
заявление, а ранее написанное на эту тему - аннулировала. Мы всерьез
поссорились - она ушла, хлопнув дверью.

Через год, когда стало ясно, что меня не пускают на Нобелевскую церемонию,
меня несколько удивил ночной звонок из США (в 4 часа утра). Представитель
одного из американских еврейских комитетов уговаривал меня предоставить С.
Залмансон в качестве советской диссидентки представлять меня на церемонии.
Я сказал, что я поручил это моей жене.

История Кудирки такова. Он был моряком (на торговом или рыболовном судне,
не помню). В 1970 году он, во время заграничного плавания, бежал с судна,
перепрыгнув во время стоянки на палубу американского корабля береговой
охраны, но был выдан. Капитан советского судна обманул американского
командира, сказав, что Кудирка что-то украл. Кудирку тут же на глазах
американцев избили, потом судили. Ложь советских представителей за рубежом
- обычная вещь, но западные люди то и дело попадаются на эту удочку. Прямая
и наглая ложь не укладывается в их сознании.

Когда Кудирку неожиданно позвали к начальнику тюрьмы и освободили, он очень
боялся, что это какой-то трюк, что его убьют по дороге. Ни с кем не
повидавшись в Москве, он прямо приехал к матери в литовскую деревню. Но
вскоре и мать, и он сам уехали за рубеж, в США. Большая заслуга в этом и в
самом освобождении Кудирки принадлежит Сергею Ковалеву. Удалось доказать,
что Симас Кудирка имеет право на американское гражданство, так как мать
Симаса родилась в США.

Сереже пришлось в этом деле приложить немало усилий - несколько раз он был
в американском консульстве, а ведь у нас каждое такое посещение рядовым
гражданином рассматривается чуть ли не как измена родине и чревато
серьезными последствиями. Дважды после посещений консульства Ковалев был
задержан и обыскан.


ГЛАВА 18

Премия Чино Дель Дука.
 Фонд помощи детям политзаключенных.
 Мои выступления 1974-1975 годов:
 Винс, Давидович,
 "О праве жить дома", немецкая эмиграция,
 письмо Сухарто, в защиту курдов,
 встреча с Генрихом Бёллем
 и совместное обращение.
 День политзаключенного. Угрозы детям и внукам.
 Сергей Ковалев

В 1974 году мне была присуждена премия Чино Дель Дука. Это - одна из
существующих во Франции премий за заслуги в гуманистической области. Ее
присуждение явилось большой честью для меня. Премия эта - денежная, и это
дало возможность моей жене осуществить ее мечту о фонде помощи детям
политзаключенных. Я перевел часть премии на ее имя - эти деньги легли в
основу объявленного ею фонда. Как я уже писал, в это время еще можно было
переводить деньги из-за рубежа так, чтобы получатель получал сертификаты
"Березки". По договоренности с банком деньги переводились по переданному
туда списку непосредственно женам политзаключенных, имевших детей. Эта
форма помощи была очень целесообразной. К началу 1976 года такие переводы
стали невозможными, но и фонд был к тому времени, несмотря на некоторые
новые поступления, в значительной степени исчерпан. В дальнейшем некоторая
сумма была переведена в Чехословакию для помощи детям политзаключенных,
главным образом осужденных за участие в Хартии-77.

В 1974-1975 годах мне, как и до и после этого, пришлось выступать по
большому числу общественных дел, в защиту людей, ставших жертвой
несправедливости. В 1974 году я выступал по делу баптистского пастора
Георгия Винса, одного из лидеров нонконформистского крыла баптистской
церкви. Преследованиям подверглись три поколения семьи Винсов. Отец Георгия
Винса, приехавший в СССР с проповеднической миссией, провел в заключении
большую часть жизни, так же как и сам Георгий и его жена; впоследствии в
заключении находился сын Георгия Петр.

Другое дело - нескольких офицеров-евреев из Минска, ветеранов войны,
добивавшихся разрешения на выезд из СССР в Израиль. Все они многократно
получали отказы и подвергались дискриминации и преследованиям. Среди них -
полковник Ефим Давидович. В 1976 году, незадолго до его смерти, я
познакомился с этим замечательным человеком; я рассказываю об этом в одной
из следующих глав.

Группа литовцев - бывших политзаключенных - рассказала мне о том
трагическом положении, в котором находятся бывшие политзаключенные,
лишенные возможности после освобождения вернуться на родную землю. Эта
проблема - общая и очень трагическая для всех политзаключенных, часть
общего вопроса о свободе выбора места проживания; я уже писал об этом
раньше. В 1974 году я написал обращение "О праве жить дома".

Несколько моих обращений и писем тех лет посвящены эмиграции немцев. В
начале 70-х годов немцы стали составлять списки желающих эмигрировать. Были
проведены также небольшие