вом уничтожении посевов, обрекающем
на голод и вымирание обширные контролируемые партизанами районы, о
минировании с вертолетов горных дорог, о применении мин-ловушек и даже
отравляющих веществ! Спасаясь от ужасов войны, более 4 миллионов афганцев
бежали в Пакистан и Иран. Это четверть населения страны. Положение этих
людей тоже крайне бедственное. Это самая большая масса беженцев в
современном трагическом мире. Могут ли афганцы простить все эти причиняемые
им страдания, гибель близких?..

В первые месяцы войны на улицах Кабула кагебисты (как передавало радио)
расстреляли демонстрацию девочек-школьниц. Такие преступления производят
глубокое впечатление на людей и никогда не забываются. Сообщалось о
случаях, когда попавших в плен партизан, в том числе раненых, сжигали
заживо, о расстрелах семей крестьян, помогавших партизанам. Конечно, и
партизаны совершают много жестокостей. Как заявил один из их
представителей, партизаны не имеют возможности охранять и кормить пленных и
обычно их расстреливают. Было много сообщений об очень жестоких расправах с
пленными и афганцами, сотрудничавшими с режимом Кармаля.

От обмена пленными советско-кармалевская сторона всегда отказывается.
Известны случаи, когда советских солдат, попавших в окружение,
расстреливали с воздуха советские же вертолеты, чтобы не дать им сдаться в
плен.

Общее число убитых советских солдат и офицеров за три года войны превысило,
по сообщению иностранного радио, 15 тысяч (сюда не входят потери ранеными и
потери правительственных афганских войск).

Очень существенны международные последствия афганских событий. Вторжение в
Афганистан нарушило его статус "неприсоединившейся" страны и тем нанесло
удар по всей системе "неприсоединения". Оно вызвало серьезное недовольство
всех мусульманских стран. Китай увидел в действиях СССР большую угрозу -
они стали еще одним, очень важным препятствием улучшению отношений между
СССР и КНР. Далекие последствия изменения расстановки сил на мировой арене,
которые произошли вследствие этого, могут оказаться катастрофическими для
всего мира. Западные страны, в особенности США и Япония, увидели во
вторжении опасное проявление советского экспансионизма.

Это, вместе с другими одновременно происходившими событиями, сильно
подорвало доверие к международным обязательствам Советского Союза, к его
политике, к громким словам о стремлении к миру и международной
безопасности. Косвенным следствием психологических изменений явились более
тесное сближение Запада и КНР, пересмотр программ вооружения Запада и
международной политики в целом, отказ Конгресса США ратифицировать договор
ОСВ-2. Генеральная Ассамблея ООН подавляющим большинством голосов осудила
вторжение как нарушение международного права (104 голоса!). Только "вето" в
Совете Безопасности спасло СССР от санкций. Я убежден, что вторжение
советских войск в Афганистан явилось одной из крупнейших ошибок советского
руководства. При этом мы даже не знаем, кем и когда было принято решение о
вторжении, кто персонально несет за него ответственность1.

Здесь проявилась опасность для всего мира, которую несет в себе закрытое
тоталитарное общество. Ранее те же особенности нашего общества сделали
возможным вторжение в Венгрию и Чехословакию; я уж не говорю о трагических
по своим последствиям советско-германском договоре 1939 года и последующем
альянсе Сталина - Гитлера.

На Западе часто спрашивают и обсуждают, каково отношение советского народа
к действиям своего правительства, в результате которых наши солдаты гибнут
- физически и морально - в ненужной афганской войне. Ответить на этот
вопрос не просто: у нас нет ни свободной прессы, ни опросов населения (в
которых была бы гарантирована анонимность, чтобы люди не боялись); впрочем,
вообще нет никаких широких опросов по острым проблемам - их результатов,
даже закрытых, видимо, боятся стоящие у власти. Если говорить о том, что на
поверхности, то поражают пассивность, равнодушие, отсутствие
информированности и даже желания узнать, что же такое происходит на самом
деле там, где наши сыновья оказались в роли карателей, убийц и насильников
и одновременно - жертв страшной, жестокой и бесчеловечной войны...

Из живых недавних впечатлений. Мы с Люсей должны были получить какой-то
документ в нотариальной конторе. Там одновременно с нами находилась женщина
средних лет, которая пришла, чтобы заверить справку о том, что у нее есть
сын, для получения прибавки к пенсии (на самом деле нотариальная контора
была тут излишней, но наши начальнички зачастую гоняют людей за ненужными
бумажками, как большие начальники гоняют их самих). Формальная трудность
была в том, что сын у женщины находился в Афганистане. Нас поразило то
безразличие, с которым женщина сообщала об этом. Но и тут никогда не
узнаешь, что же у человека внутри...

Начинался 1980 год под знаком ведущейся войны, к которой непрерывно
обращались мысли. Похоже, что в это примерно время КГБ получил какие-то
более широкие полномочия: в связи ли с войной или в связи с предстоящей
Олимпиадой - не знаю. Наличие этих полномочий проявилось в серии новых
арестов, в моей депортации. Я вижу большую потенциальную опасность в таком
усилении роли репрессивных органов - ведь мы живем в стране, где был
возможен 1937 год!..

Что касается событий, непосредственно относящихся к моей личной и семейной
судьбе, то они развивались так.

3 января утром я должен был выходить из дома, мы с Люсей собирались в
гости. Позвонила жена корреспондента немецкой газеты "Ди вельт" Дитриха
Мумендейла Зора. Она передала вопрос мужа: что я думаю о бойкоте Московской
Олимпиады в связи со вторжением советских войск в Афганистан? Я ответил:

- Согласно древнему Олимпийскому статусу, во время Олимпиад войны
прекращаются. Я считаю, что СССР должен вывести свои войска из Афганистана;
это чрезвычайно важно для мира, для всего человечества. В противном случае
Олимпийский комитет должен отказаться от проведения Олимпиады в стране,
ведущей войну.

На другой день Зора зачитала мне по телефону текст статьи, написанной
Дитрихом для его газеты. У меня были какие-то возражения по тексту (как я
сейчас понимаю, малосущественные в масштабе происходящих событий). Я
попросил задержать статью. Зора ответила, что это невозможно. 4 января
(если мне не изменяет память) позвонил Тони Остин, корреспондент
американской газеты "Нью-Йорк таймс" (не менее влиятельной в США, чем "Ди
вельт" в ФРГ). Он попросил разрешения приехать для интервью. Я согласился.
Тони пересказал ряд последних сообщений из Афганистана и задал мне вопросы
о моей оценке создавшегося положения и путей его исправления. Через
несколько часов он приехал вновь с готовым текстом статьи, и, пока Люся
угощала его чаем, я просмотрел странички и откорректировал свои ответы и их
интерпретацию интервьюером. Ввиду чрезвычайной важности предмета, это
редактирование было очень существенно. Я крайне благодарен Остину, что он
дал мне такую возможность; обычно же корреспонденты такого не делают,
ссылаясь на журналистские темпы, а я потом рву на себе волосы. Я не знаю,
были ли передачи зарубежного радио по статье в "Ди вельт", но статья Остина
много раз передавалась американской радиостанцией "Голос Америки" и,
по-видимому, произвела впечатление.

7 января Руфь Григорьевна получила разрешение на поездку к внукам и
правнукам в США. Возможно, это не совсем случайно произошло именно тогда -
она, быть может, мешала каким-то планам КГБ.

8 января был принят Указ о лишении меня правительственных наград. Мы узнали
об этом 22 января, а дату принятия Указа - еще поздней.

14 января ко мне обратился корреспондент американской телевизионной
компании Эй-би-си Ч. (Чарльз?) Е. Бирбауэр с просьбой о телеинтервью и
передал вопросы. 17 января состоялось телеинтервью. Как всегда в таких
случаях, приехало несколько операторов телевизионной компании с переносным,
но все же достаточно тяжелым оборудованием, протянули провода и направили
на меня свои яркие лампы. Заснятую пленку и магнитозаписи, включая,
кажется, видео, они должны были немедленно везти на аэродром. Опасаясь
неприятностей для них со стороны КГБ, я накинул пальто и пошел проводить их
до машины, стоявшей на площадке напротив нашего дома. Меня поразило
огромное количество гебистов в подъезде и на площадке и какая-то
чувствующаяся в воздухе особенная атмосфера - то ли враждебности, то ли
злорадства. Две машины с гебистами стояли вплотную к машине
телевизионщиков. Я сказал:

- Ну, это наши.

- Да, это наши, - громко подтвердил один из гебистов с каким-то
подчеркнутым вызовом. (Вероятно, они уже знали о принятом решении о моей
депортации.) Никаких инцидентов, однако, не было - американцы
беспрепятственно уехали.

21 января вечером к нам пришел Георгий Николаевич Владимов с женой Наташей
для обсуждения вопросов, связанных с заявлением Хельсинкской группы по
Афганистану; к этому документу он присоединился так же, как я и Бахмин.
Владимов рассказывал разные слухи об афганских событиях, ходящие по Москве,
в частности - об обстоятельствах убийства Амина и самоубийства одного из
высших офицеров МВД. Часов в 10-11 вечера Владимов с женой уехали. А в час
ночи раздался звонок. Звонил Владимов, очень встревоженный. Один из его
друзей только что был на каком-то совещании или лекции для
политинформаторов. Докладчик на этом совещании сказал, что принято решение
о высылке Сахарова из Москвы и лишении его всех наград. Когда Люся (она
подходила к телефону) сообщила мне об этом, я заметил:

- Месяц назад я не отнесся бы к такому сообщению всерьез, но теперь, когда
мы в Афганистане, все возможно.

Больше мы с Люсей в этот день и в первую половину следующего не
возвращались к этому и, по-моему, не вспоминали о сообщении Владимова.
Потом Георгий Николаевич как-то сказал Люсе, что надо было мне в этот
злосчастный день 22 января утром уехать куда-нибудь подальше, может быть и
обошлось бы. Я так не думаю. Да и он, на самом деле, наверное, тоже.

22 января 1980 года был вторник, день общемосковского семинара в Теоротделе
ФИАНа. Я, как всегда, вызвал машину из гаража Академии и в 1.30 вышел из
дома. До семинара я еще собирался заехать в стол заказов Академии, получить
продукты (в том числе сметану - у меня была с собой для этого банка). Но мы
доехали лишь до Краснохолмского моста. Неожиданно на мосту нас обогнала
машина ГАИ. Инспектор дал сигнал остановиться и сам остановился перед нами.
Водитель удивленно пробормотал, что вроде ничего не нарушил, и вышел
навстречу инспектору. Тот откозырял и стал просматривать путевые документы.
Я сидел на переднем сиденье (рядом с водительским местом), наблюдая
происходящее. Вдруг я услышал звук открываемых дверей и обернулся. В машину
с двух сторон влезали двое; показывая со словами "МВД" красные книжечки
(это, конечно, были гебисты), приказали:

- Следуйте за машиной ГАИ в Прокуратуру СССР, Пушкинская, 15.

Водитель молча повиновался. Мы медленно поехали. Я успел заметить, что на
мосту, кроме нас, не было ни одной машины - очевидно, движение перекрыли с
обеих сторон. Мы свернули в переулочек. Когда мы проезжали мимо будок
телефона-автомата, я попросил водителя на минуту остановиться, чтобы
позвонить Люсе. Реакция гебистов была мгновенной: один быстрым движением
накрыл рукой кнопку двери, другой приказал водителю:

- Не останавливаться, продолжать движение, - и, обращаясь ко мне, -
позвоните из Прокуратуры.

Машина въехала во двор Прокуратуры. Я попросил водителя заехать ко мне
домой и передать сумку, добавив, что в стол заказов мы, во всяком случае,
опоздали (гебисты молчали). Я вышел из машины. Тут же плотным кольцом меня
окружили гебисты и повели в здание и потом на лифте наверх, на тот же
четвертый этаж, где я "беседовал" с Маляровым в 1973 году и с Гусевым в
1977-м. На этот раз меня подвели к двери, на которой была табличка
"Заместитель Генерального Прокурора СССР А. М. Рекунков":

- Пройдите, вам сюда.

Через двойную дверь я вошел в большую комнату. За столом напротив двери
сидел человек, предложивший мне сесть. Это и был Рекунков. Лица его я не
запомнил. Слева от меня за другим столом сидело еще несколько человек; на
протяжении всей беседы они молчали. Я спросил:

- Почему вы не вызвали меня повесткой, а применили столь необычный способ?
Я всегда являлся на вызовы в Прокуратуру.

Рекунков:

- Я отдал указание о приводе ввиду чрезвычайных обстоятельств и ввиду
большой срочности. Мне поручено объявить вам Указ Президиума Верховного
Совета СССР.

Зачитывает текст Указа о лишении меня правительственных наград - насколько
помню, в точности тот же текст, что и опубликованный впоследствии в
Ведомостях Верховного Совета СССР.


ГЛАВА 29

Дом в Щербинках. "Режим". Кражи и обыски.
 Общественные выступления. Научная работа.
 Люся в эти годы

В первые месяцы 1980 года, в основном, сложились внешние контуры моего
положения в Горьком - с его абсолютной беззаконностью и в чем-то
парадоксального. Иногда КГБ совершал новые акты беззакония, нарушая
статус-кво. Очень важные события (важные и по существу, и для моего
мироощущения) связаны с делом Лизы. Об этом я пишу в следующей главе.
Внутри этих контуров продолжались моя общественная деятельность и, в
каких-то масштабах, попытки научной работы. Происходили и некоторые события
личного характера.

Как я уже писал, меня поселили на первом этаже двенадцатиэтажного
дома-башни в одном из новых окраинных районов Горького с несколько странным
названием "Щербинки", очевидно унаследованным от когда-то находившейся
здесь деревни.

В первые дни из каждого окна, на каждом углу я видел характерные фигуры в
штатском. Это - кроме постоянно, днем и ночью, дежурящего в подъезде
милиционера. В дальнейшем фигуры перестали маячить столь назойливо, за
исключением "особых" случаев, вроде моего дня рождения. Но, конечно, это не
значит, что штаты и "бдительность" следящих за мной людей уменьшились -
время от времени они давали о себе знать. Сообщая мне о "режиме", Перелыгин
сказал, что мне запрещено общаться с иностранцами и "преступными
элементами". Очень скоро выяснилось, что КГБ трактует этот термин очень
расширенно и, по существу, лишает меня возможности общаться вообще с
кем-либо, кроме крайне ограниченного круга лиц. Беспрепятственно ко мне
могут приезжать только моя жена, Руфь Григорьевна и мои дети. Посещения
также были разрешены трем горьковчанам: Феликсу Красавину и его жене (но не
сыну-школьнику) и Марку Ковнеру (о них я уже писал). Несомненно, что
разрешения Феликсу и Марку были даны не "по слабости", а с ними были
связаны определенные расчеты, оставшиеся им обоим и нам неизвестными - о
них мы можем только догадываться. Каждого из них время от времени вызывали
в КГБ "для беседы". Один из примеров возможных расчетов КГБ, быть может не
главный. Жена Феликса Красавина - врач-терапевт. Обычно Феликс приходит без
нее. Но два или три раза, когда у меня было ухудшение состояния сердца или
тромбофлебит, Феликс приводил ее, чтобы она меня посмотрела.

Когда к президенту АН А. П. Александрову кто-то обратился с вопросом,
почему Сахаров лишен медицинской помощи, Александров воскликнул:

- Почему лишен? Ведь его смотрит эта Майя.

На самом деле визиты Майи были чисто личными и эпизодическими и никак не
могли заменить серьезной медицинской помощи. И вообще: откуда он знал про
визиты жены Красавина, которую он так "запросто" называл по имени? Вопрос
чисто риторический - несомненно, не без участия КГБ.

Моей невестке Лизе, как я пишу ниже, в мае 1980 года запретили ездить ко
мне в Горький. В первые месяцы ко мне пропускали также незнакомых людей,
относительно которых была уверенность, что они будут пытаться "переубедить"
меня. Потом и эти посещения прекратились. Всех остальных неизменно
задерживал дежурный милиционер - пост с марта 1980 года расположен
непосредственно у входной двери; ночью дежурный иногда дремлет, но так
протягивает ноги, чтобы было невозможно подойти к звонку, минуя их. Всех
задержанных милиционер отводит в специально выделенное помещение в доме
напротив, куда сразу прибывают для допроса соответствующие чины. Если
задержанные - незнакомые люди, сочувствующие или надеющиеся найти защиту от
каких-либо притеснений, часто приехавшие специально издалека, то я могу,
вернее всего, никогда и не узнать об их посещении. Если это - иногородние,
их часто тут же вывозят из Горького. Во всех случаях у людей бывают
неприятности, иногда - весьма крупные (вплоть до помещения на несколько
месяцев в психиатрическую больницу; я задним числом узнал о трех таких
случаях).

Однажды к нам проникли поговорить два мальчика-школьника. По выходе их
схватили и вели "допрос" около трех часов. Мы все это время ждали у окна,
когда они выйдут из опорного пункта. Один из мальчиков, наконец, вышел и
махнул нам рукой; мы с облегчением поняли, что ребята не сломлены (такое
иногда определяет всю жизнь!). Через месяц к нам пришли родители мальчиков,
работники одного из горьковских заводов. У них были неприятности, и они
пытались предъявить нам претензии, зачем мы разговаривали с их детьми.
Родители сказали нам, что о поступке ребят было также сообщено в школу.

О людях же знакомых я, конечно, узнаю. Среди них приехавший из Ленинграда
знакомый врач, 80-летняя тетя и пожилая писательница.

Один из первых случаев такого рода произошел в феврале 1980 года, в день
рождения Люси. Накануне она находилась в Москве и должна была приехать с
нашим другом Юрой Шихановичем - я не раз уже писал о нем. Утром Люся
позвонила в дверь и возбужденно закричала:

- Юру схватили!

Оказалось, что его задержали три дежуривших в вестибюле милиционера
(очевидно, их число специально было увеличено) и повели, а вещи заставили
оставить в вестибюле (Юра был сильно нагружен продуктами, которые он
помогал везти Люсе). Мы побежали вслед. Тогда на помещении, куда отводили
задержанных, висела табличка "Опорный пункт по охране общественного
порядка", потом ее сняли. Мы прошли внутрь. Юру держали, очевидно, в задней
комнате; мы его не видели, а напротив нас сидел капитан в форме МВД по
фамилии Снежницкий. Он - заместитель начальника милиции в нашем районе, и
формально именно он осуществляет надзор надо мной (КГБ, как всегда,
формально держится в стороне; впрочем, может быть, Снежницкий как раз и
является представителем КГБ в "нашем" отделении милиции).

Мы стали требовать у Снежницкого ответа, где Шиханович и что с ним. Очень
скоро ему это "надоело", и он приказал милиционерам вывести нас. Те
выполнили это с полным удовольствием и профессиональной сноровкой. Так что
мы, получив несколько увесистых толчков, оказались за дверью: я врастяжку
на полу, Люся получила удар по глазу (от последствий ее спасли очки) и
синяки на руке. В этот момент стали выводить Шихановича, он успел через
головы милиционеров передать нам обратный билет - молодец - мы сдали билет
в кассу. Как потом выяснилось (из телеграммы Шихановича), его самолетом
вывезли в Москву.

Примерно до августа 1980 года КГБ пытался заставить меня ходить в отделение
милиции на "регистрацию". Я получил штук 50 повесток, на которые отвечал
стандартным отказом (с требованием прислать в мое распоряжение машину,
полагающуюся мне как академику). В повестках часто содержалась угроза
"привода", однажды была сделана попытка осуществить ее. В середине марта в
квартире был взломан замок. На другой день явились два лейтенанта милиции и
объявили, что я должен немедленно ехать с ними на "регистрацию", в
противном случае я, по приказу Снежницкого, буду приведен силой. Я вышел на
улицу. Там стоял микроавтобус. Я сказал, что мне необходимо отправить
телеграмму, и направился к почте. Милиционеры побежали за мной и, схватив
за руки, стали тянуть в сторону микроавтобуса. Я упирался, так что ноги
скользили по снегу, и продолжал что-то кричать про почту и регистрацию.
Некоторые прохожие стали обращать внимание на происходящее. Милиционеры
затянул