твенный и общественный строй": якобы он говорил, что
"крымские татары насильно вывезены из Крыма, и им не разрешают вернуться".
Само по себе это так и есть, и Мустафа много раз писал об этом в
подписанных им документах и мог, конечно, говорить, но следствию был нужен
свидетель. Приехавшие в Омск следователи КГБ концентрируют свои усилия на
заключенном того же лагеря Иване Дворянском, отбывающем 10-летний срок
заключения за непреднамеренное (в аффекте) убийство человека, оскорбившего,
по его мнению, его сестру. Сначала Дворянский противится усилиям
следователей и передает "на волю" записку о том давлении, которому он
подвергается, - угрозам и обещаниям. За несколько месяцев до суда
Дворянского изолируют от остальных заключенных, помещают в карцер. Мы не
знаем, что там с ним делают. Через месяц он дает необходимые показания,
которые и ложатся в основу нового дела Мустафы Джемилева. С момента
возбуждения дела Мустафа держал голодовку, и это нас очень волновало. На
суд приехал адвокат Швейский из Москвы, родные Мустафы (мать, брат, сестры)
и крымские татары из Ташкента. Швейский раньше защищал В. Буковского и А.
Амальрика, и мы знали, что он умел находить необходимую линию между
требованиями адвокатской этики и профессии (а он прекрасный адвокат) и
реальными условиями работы советского адвоката на процессе инакомыслящего.
Конечно, не все в этой линии нас устраивало, но все же это было кое-что. В
первый наш приезд суд был отменен под каким-то нелепым предлогом (кажется,
авария водопровода в следственной тюрьме). Очевидно, власти хотели, чтобы
мы уехали и не приезжали (это их желание только подтверждало правильность
сделанного мною выбора). Отсрочка в особенности волновала нас потому, что
мы не знали, в каком состоянии находится голодающий Мустафа. Хотя было
утомительно и накладно совершать неблизкий путь вторично (не только нам с
Люсей, а и всем приехавшим на суд), мы твердо решили не отступать, и 18
апреля (если я не ошибаюсь в датах) опять вылетели в Омск.

При устройстве в гостиницу произошел забавный эпизод.
Женщина-администратор, увидев в паспорте мою фамилию, нервным движением
отбросила его и воскликнула:

- Такому мерзавцу, как вы, я куска хлеба не подам, не только что номер
предоставить.

В холле сзади нас молча стояли крымские татары - у них-то уже были койки.
Они привыкли игнорировать подобные оскорбления в свой адрес и теперь
смотрели, что будет со мной. Вдруг администраторша засуетилась:

- Ах, ах, я так переволновалась, у меня заболело сердце. Нет ли тут у
кого-нибудь валидола?

Татары продолжали молча стоять. Я сказал:

- Валидола нет, но, Люсенька, у нас должен быть нитроглицерин.

- Нет, глицерина я боюсь.

Мы пошли вместе с татарами в их номер - у нас было о чем поговорить. Через
полчаса явилась та же администраторша:

- Товарищ Сахаров, вот ваши ключи от номера. Когда вы освободитесь,
спуститесь, пожалуйста, вниз, заполните карточку.

Несомненно, номер мне дали по указанию ГБ, не хотели скандала, а предыдущий
эпизод был - личная инициатива "истинно советского человека".

В конце дня из Москвы приехал Саша Лавут. На другой день начался суд. В
зал, кроме подобранной публики и гебистов, пустили первоначально всех
родных Мустафы: мать, брата Асана, сестер. Обстановка в зале суда, а
вследствие этого и вовне, сразу же начала стремительно накаляться. Мустафа,
который продолжал голодовку, еле стоял на ногах. Судья перебивал его на
каждом слове, практически не давал ничего сказать. Но особенно судья пришел
в неистовство, когда Дворянский отказался от своих ранее данных, с таким
трудом выбитых у него показаний. Рушилось все обвинение! Придравшись к
какой-то реплике Асана, судья удалил его из зала. Затем была удалена Васфие
(сестра Мустафы), пытавшаяся дать понять ему, что в Омске - Сахаров (она
употребила для этого татарское слово, обозначающее сахар). И, наконец, во
второй день суда удалили мать Мустафы. Когда выведенную мать не пустили
после перерыва в зал, она заплакала, закрыв лицо руками. Я закричал:

- Пустите мать, ведь суд - над ее сыном!

Стоявшие у дверей гебисты ответили насмешками и стали отталкивать нас от
дверей зала. В этот момент Люся сильно ударила по лицу штатского здорового
верзилу, распоряжавшегося парадом, а я - его помощника: оба, несомненно,
были гебистами. На нас сразу накинулись милиционеры и дружинники, татары
закричали, бросились на выручку - возникла общая свалка. Меня и нескольких
татар вытащили на улицу, бросили в стоящие наготове "воронки". Я оказался
рядом с девушкой-татаркой и одним из тащивших меня милиционеров. Он
оказался по национальности казанским татарином, и девушка стала его тут же
громко укорять. Милиционер смущенно вытирал потное после схватки лицо. Люсю
в этот момент затолкали в какую-то комнатушку. Тащили ее очень грубо,
толкали, все руки у нее оказались в кровоподтеках и синяках. Меня привезли
в отделение милиции, пытались допрашивать; я отказывался, требуя, чтобы мне
дали возможность увидеть жену. Через час-полтора меня отпустили, а Люсю в
это время привезли в то же отделение, где перед этим находился я. Тут уж
Люся стала требовать, чтобы ей предъявили меня, и за мной послали машину (я
уже успел дойти до здания суда). Наконец, мы увидели друг друга. Люся стала
требовать, чтобы ей прислали врача, освидетельствовать нанесенные ей побои.
Привели каких-то двух работников из поликлиники, но те заявили (очевидно,
наученные), что могут оказать медицинскую помощь, но не выдавать какие-то
справки. Нас с Люсей отпустили, заявив, что против нас может быть
возбуждено дело, уже тогда, когда Мустафе Джемилеву был вынесен приговор -
2,5 года заключения. При этом суд постановил, что именно первоначальные -
против Джемилева - показания Дворянского истинные, а отказ от этих
показаний в суде - результат психологического давления, которое оказывал на
него подсудимый. Мы не знаем, какие последствия для Дворянского имел его
геройский поступок.

В тот же день появилось сообщение ТАСС на заграницу (переданное по
телетайпам), в котором красочно описывалась драка, учиненная в зале Омского
суда (где мы никогда не были и куда не пускали даже мать подсудимого)
академиком Сахаровым и его супругой. Сообщение это, а также отсутствие
известий от нас вызвали очень большое волнение во всем мире. Известия
отсутствовали потому, что на время суда междугородная телефонная связь
Омска, в частности с Москвой, была выключена. У нас есть выражение: "Фирма
не считается с затратами", но в данном случае это, пожалуй, даже слабо
сказано. В общем, как мне кажется, наша задача - привлечь внимание мировой
общественности к процессу Джемилева - была выполнена.

Из рассказов родных Джемилева о суде. Судья заявил:

- Вот Джемилев утверждает, что крымских татар не прописывают в Крыму. Ну и
что? Меня вот не пропишут в Москве - и я не жалуюсь на это.

Такова логика противоправного государства, где представитель закона одно
беззаконие оправдывает другим. Я говорил с судьей во время первого приезда
в Омск, пытаясь (безрезультатно) выяснить, почему откладывается суд. Судья
выглядел как вполне "обыкновенный" человек, с достоинствами и недостатками,
в прошлом участник войны, боевой офицер, отец семейства, я уверен,
считающий, что делает в жизни нужное и трудное дело. Но какова его роль в
деле Джемилева, а возможно, и в некоторых "обычных" уголовных делах? Я
как-то не подберу слов...

На другой день после приговора родные Джемилева решили добиваться свидания
с ним. Я написал письмо Мустафе, в котором уговаривал его прекратить
голодовку, длившуюся уже 9 месяцев (с насильственным кормлением)1. Быть
может, именно это письмо, о существовании которого было известно
начальству, объясняет, почему родным дали свидание. Голодовку Мустафа решил
прекратить. Я был этому очень рад.

Из окна нашей гостиницы мы дважды наблюдали жестокие драки между группами
каких-то людей; при таких драках убить человека недолго. Но никакой милиции
поблизости видно не было. Зато около суда два дня стояла целая толпа
милиционеров.

Мы походили по омским магазинам. Люся увидела на полке нечто похожее на
масло и спросила:

- У вас есть масло?

На нее посмотрели как на ненормальную (это был комбижир). Так же посмотрели
на нас в ресторане, когда мы попросили рыбы - это в Омске, расположенном на
берегу Иртыша! Впрочем, мяса в ресторане тоже не было.

На другой день мы вернулись в Москву. Суд над Твердохлебовым тоже
окончился. Андрея приговорили к 5 годам ссылки. Рема провел много вечеров с
сестрой Андрея Юлой, записывая подробности суда. Возвращался он уже после
полуночи; мы шутили, что у него роман с Юлой.

В июле или начале августа от родителей Андрея, с которыми у нас были
прекрасные отношения, мы узнали место ссылки - в Якутии, деревня Нюрбачан.
Они показали нам несколько присланных Андреем фотографий. На одной из них
устроенная на дворе печь из автомобильного колеса, на другой - сам Андрей.
Когда Люся посмотрела на эту фотографию, что-то не понравилось ей в
выражении лица Андрея, какая-то жесткая, трагическая складка, еще что-то
трудно выразимое словами. Люся сказала мне:

- Поедем к нему, это нужно.

(Вернее, она написала эти слова на бумажке: мы опасались, что КГБ, узнав о
наших планах поездки, помешает; а что все наши разговоры прослушиваются, мы
никогда не сомневались и не сомневаемся.)

Собравшись, без всяких обсуждений вслух, мы поехали на аэродром прямо с
дачи (сначала в полупустой вечерней электричке, потом на такси от вокзала,
не заезжая домой; наша поездка выглядела как поездка с дачи в гости - если
только за нами не велась постоянная слежка и при всех передвижениях, и в
московской квартире!).

По дороге на аэродром произошел случайный, по-видимому, эпизод - наше такси
сильно стукнула сзади какая-то машина с дипломатическим номером; у нас
сильно болели от толчка шеи и головы, но мы без задержки пересели на другое
такси и вскоре, не без труда, с помощью моей "геройской" книжки купили
билеты до Мирного - города в Якутии, откуда должны были лететь на поршневом
самолете ИЛ-14 до поселка Нюрбы (600 км) и потом добираться автобусом до
Нюрбачана (25 километров). В Мирном вышла первая задержка - около суток не
было самолета до Нюрбы. Несомненно, уже в Мирном, а может и еще раньше, нас
"засек" КГБ. Мирный - новый город, центр алмазодобывающей промышленности,
возникшей в СССР после открытия в Якутии крупных месторождений алмазов.

Во время вынужденного ожидания мы гуляли около аэродрома. Вдали были видны
отвалы голубоватой породы - целая гирлянда холмов. Как нам объяснили, это
более бедная алмазами порода, чем та, которая сейчас идет на обогатительные
фабрики. Ее сняли, чтобы обнажить более богатые слои. Отвалы, однако, тоже
содержат алмазы - их охраняют, никого к ним не подпуская; может, со
временем дойдет дело и до них. На прогулке мы повстречали одного из
представителей "бичей" (так называют в Сибири "вольных" людей, живущих
случайной работой, большей частью тяжелой и неквалифицированной;
большинство из них не имеют постоянного места жительства, семьи, часто -
документов; некоторые не в ладах с законом; они живут, не думая слишком
глубоко о завтрашнем дне, по принципу "то густо - то пусто"). Существование
"бичей", почти свободных от всех форм зависимости от государства, является,
конечно, парадоксальным в нашем строго регламентированном и жестко
устроенном обществе, но до поры до времени, в условиях острой нехватки
рабочей силы в восточных районах страны, власти мирятся с этим.

Ночь мы провели на скамьях зала ожидания, а на следующий день все же
вылетели в Нюрбу, где нас ждал новый сюрприз - рейс автобуса в Нюрбачан
отменен (это уже явно из-за нас). Мы пытались поймать попутную машину
сначала в самой Нюрбе, потом за ее пределами, но безуспешно. Один из
местных водителей объяснил нам, что за несколько сот метров от нас все
машины останавливает милиция и запрещает нас подвозить. Наконец, нас взял в
свою машину майор милиции, но неожиданно резко развернулся и привез к
зданию милиции, мимо которого мы проходили пару часов назад (якобы чтобы
что-то взять, но он тут же исчез). В милиции мы разговаривали с дежурным,
быть может просто с гебистом, который был издевательски вежлив, называл нас
"Андрей Дмитриевич", "Елена Георгиевна". На мои просьбы дать машину он
отвечал, что машин у них вообще нет.

- В таком случае отвезите на мотоцикле (с коляской) - вон у вас их сколько
стоит...

- Но, Андрей Дмитриевич, вы можете простудиться...

Мы решили идти пешком.

Из впечатлений, которые мы вынесли во время нескольких часов пребывания в
Нюрбе, - колоссальное количество милиции в этом сравнительно небольшом
якутском поселке. Вообще в провинции, особенно в национальной, районная
милиция - главная власть.

Когда мы вышли из Нюрбы, стало темнеть. Но нас это не пугало. Большую часть
пути мы шли ночью (к счастью, при луне) по совершенно безлюдной лесной
дороге, вдыхая влажный свежий воздух, от которого уже успели отвыкнуть в
городе. Иногда мы устраивали короткие привалы, закусывали хлебом с сыром,
запивая кофе из термоса. Через плечо я нес сумку с тем, что мы везли
Андрею. От этого ночного перехода осталось острое ощущение счастья: мы были
вместе, одни в лесу, делали хорошее, как нам казалось, общее дело! К 5 утра
мы подошли к Нюрбачану. В каком-то из дворов люди уже не спали. Но они не
захотели нам объяснить, где живет ссыльный, - видимо, смертельно
испугались. Люся нашла дом, где был поселен Твердохлебов, по печи из
автомобильного колеса во дворе, которую мы видели на фотографии.
Разбуженный стуком в дверь Андрей был радостно удивлен нашим приездом и
только и мог повторять:

- Ну и ну!

Весь следующий день (15 августа) мы провели с ним, разговаривали о
волновавших нас новостях. Андрей сообщил о некоторых деталях суда над ним,
о которых мы не знали.

Я должен, однако, рассказать тут, что за исключением некоторых более
"теплых" моментов при этом общении мы, к своему огорчению, почувствовали
какое-то непонятное внутреннее отдаление. Потом, после возвращения Андрея
из ссылки, оно все больше и больше увеличивалось и углублялось, в конце
концов приведя к полной потере контакта. Причины мне не ясны до сих пор.
Возвращаясь мысленно к периоду нашей дружбы в 1970-1975 гг., я теперь вижу
и в том времени некоторые симптомы последующего. Тем не менее все это, во
всяком случае, крайне грустно.

В середине дня Андрей принес нам прекрасного пенистого молока. Мы узнали во
время нашей поездки, что важное место в питании якутов занимает конина.
Табуны лошадей пасутся круглый год совершенно свободно, без пастухов -
умные животные сами находят себе корм.

Еще накануне ночью я слегка подвернул правую ногу. Во время прогулки по
берегу озера я провалился в глубокую яму от столба, прикрытую травой, упал
и подвернул левую ногу - на этот раз очень сильно. Люся вправила мне
образовавшийся желвак. Андрей сходил домой за эластичным бинтом и срезал
палку-костыль, на котором я кое-как доковылял до дома. Каждый шаг был
мучением. На другой день механик, с которым жил Андрей, на машине отвез нас
в Нюрбу (видимо, начальство не хотело, чтобы мы застряли в поселке). На
аэродроме я с внезапной болью в сердце прилег на скамейке. Люся сбегала за
горячей водой и тут же поставила мне горчичник.

Из Нюрбы мы, на этот раз без задержки, вылетели в Мирный. Под крылом
самолета опять проплывала бескрайняя и безлюдная заболоченная тайга,
поросшая низкорослым лесом и перемежающаяся пятнами покрытых зеленью
озерков. Подумалось: "А ведь это тот самый Северо-Восток, который
Солженицын рассматривает как неиспользованный резерв развития русского
народа, "отстойник русской нации"... Еще очень далеко до того времени,
когда можно будет поднять эти места к интенсивной производительной жизни,
если, конечно, не положить тут в болотистую землю миллионы подневольных
жертв, подобно тому, как это делал когда-то Сталин".

Подлетая к Мирному, мы увидели под собой алмазный карьер - то, ради чего
существует город Мирный с его десятками тысяч жителей. Это было
фантастическое, незабываемое зрелище - великолепное творение человеческого
труда (мое восхищение не противоречит убежденности в нецелесообразности и
невозможности сейчас сплошного освоения Северо-Востока; добыча алмазов, в
которую можно вкладывать гигантские средства, - случай исключительный).

Карьер представляет собой уходящую глубоко в землю выемку конической формы
с обнаженной серо-синей поверхностью (знаменитая кимберлийская алмазная
глина); с самолета она красиво выделяется на фоне зеленой тайги. Ширина
конуса составляет около 1,5 километров, а глубина - несколько сот метров
(так нам показалось с самолета - точных цифр мы не знаем). По краям воронки
расположены спиральные уступы шириной и высотой метров в 30, по ним вверх и
вниз двигались большегрузные самосвалы, похожие сверху на больших жуков.
Самосвалы, поднимающиеся вверх, нагружены синей кимберлийской глиной, из
нее же состоят спиральные уступы. На фабриках, как мы могли прочитать,
породу дробят, размягчают водой. На последнем этапе выделения алмазов
размягченная порода медленно движется на трясущихся лентах под мощными
рентгеновскими (или ультрафиолетовыми? не помню) лампами; все это
происходит в полной темноте, и алмазы, в большинстве мелкие, обнаруживаются
как флюоресцирующие искорки. Конечно, все это предприятие стоит огромных
денег, но затраты окупаются, вероятно, лучше, чем в каком-либо другом
производстве. И все же, несомненно, со временем все большую роль в
промышленности будут играть искусственные алмазы - природных уже сейчас не
хватает. Освоенный метод производства искусственных алмазов - из графита в
стационарных прессах при очень больших давлениях и температурах. Очень
давно также многих волнует возможность получения алмазов при взрывах. Так
как для образования достаточно крупных кристаллов нужна сравнительно
большая длительность состояния высокого давления и температуры,
представляется, что перспективным тут является использование
соответственным образом организованных подземных ядерных взрывов большой
мощности. Пока, впрочем, это из области фантазий.

Нам не удалось улететь из Мирного самолетом, летящим прямо в Москву, -
пришлось лететь до Иркутска.


ГЛАВА 23

1977 год.
 Обращение к избранному президенту США
 о Петре Рубане.
 Обыски в Москве. Взрыв в московском метро.
 Письмо Картеру о 16 заключенных.
 Инаугурационная речь Картера.
 Вызов к Гусеву. Письмо Картера.
 Аресты Гинзбурга и Орлова. "Лаборантка-призрак".
 Дело об обмене квартиры. Арест Щаранского.
 Аресты на Украине, в Прибалтике, Грузии
 и Армении. Руденко. Тихий. Вэнс и Громыко

В конце 1976 или в начале 1977-го стало известно о приговоре Петру Рубану.
Рубан был одним из тех, кто участвовал в выносе из лагеря "Дневника"
Эдуарда Кузнецова. Очевидно, КГБ узнал о его роли. Новое дело Рубана было
местью ему за этот смелый поступок. Дело заключалось в следующем. Рубан -
художник. После освобождения он работал в мастерской, где от каких-то
поделок оставалось много обрезков дерева. Обычно их выбрасывали. Но Рубан
собрал их и сделал из них произведение искусства: сувенир в виде
книжки-бювара с различными картинками, набранными из кусков дерева. На
обложке была изображена Статуя Свободы. Рубан хотел послать этот бювар в
США, в дар американскому народу ко Дню 200-летия независимости. Его
арестовали и осудили на 8 лет заключения и 5 ссылки по нелепому обвинению в
хищении государственной собственности (потом, при кассации, приговор был
снижен до 6 лет заключения и 3-х ссылки). Я решил обратиться к вновь
избранному президенту США с просьбой о вмешательстве в это дело. Я писал,
что Петр Рубан пострадал за действия, совершенные ради дружбы и
взаимопонимания народов СССР и США, и что защита его - дело чести народа
США. Мне неизвестно, предпринимал ли Картер какие-либо действия в связи с
этим делом. Через полмесяца я вновь обра