ачала возражала против моего плана, но не так решительно и
энергично, как в апреле. 25 июля я начал второй (или третий - с учетом 1984
года) этап голодовки. Выпив слабительное, я вышел к Люсе на балкон, где она
сидела в уголочке за разросшимися цветами и пыталась "поймать" сквозь
глушилку какое-то западное радио. Она сказала: "Я думаю, что ты прав". Я
поцеловал ее и сказал: "Спасибо тебе. Я уже начал, выпил карлсбадскую".

Через два дня я был опять насильственно госпитализирован в больницу им.
Семашко. Люся дала мне в больницу приемник, и через 2-3 дня я услышал о
гебистском фильме, доказывающем, что у меня не было никакой голодовки и что
с середины июля по крайней мере я нахожусь в своей квартире вместе с женой.

В последние дни июля я отослал из больницы два письма - на имя М. С.
Горбачева и А. А. Громыко (я начал их писать за месяц до этого). В обоих
письмах я просил дать возможность Люсе увидеть детей и мать после многих
лет разлуки. Я писал о клевете в ее адрес, о несправедливом суде, о ее
участии в Великой Отечественной войне, инвалидности и болезни. Целью
поездки, как я писал в этих письмах, являются только встреча с близкими и
лечение, никаких других целей она не имеет. Так как Люся осуждена к ссылке,
поездка возможна только при отмене приговора, или при помиловании в
соответствии с ее ходатайством от февраля 1985 года, или при приостановке
действия приговора на время ее поездки. О себе в письме Горбачеву я писал,
что считаю примененные ко мне меры несправедливыми и беззаконными, но готов
нести ответственность за свои действия; эта ответственность не должна
распространяться на мою жену или на кого-либо еще.

Я в обоих письмах написал: "Я хочу прекратить свои открытые общественные
выступления, кроме исключительных случаев".

Я считал необходимым сделать это последнее заявление, за которое многие
меня упрекали, по следующим причинам:

1) Оно полностью соответствовало моему желанию не выступать больше по
относительно второстепенным общественным вопросам, сосредоточившись на
науке и личной жизни. Я считал, что имею право на такое самоограничение
после многих лет интенсивных открытых общественных выступлений.

2) В условиях ссылки и изоляции, возможности открытых выступлений у меня
вообще были крайне ограничены, так что мое заявление в какой-то мере было
бессодержательным.

3) Я считал своим долгом сделать все возможное для осуществления поездки
Люси.

В обоих письмах я также написал, что признаю за властями компетенцию решать
по их усмотрению вопрос о моем выезде и поездках за рубеж в связи с тем,
что ранее я имел допуск к военным секретам и, возможно, какая-то часть
имеющейся у меня информации сохранила свое значение.

Если мне не изменяет память, письма были отправлены 29 июля 1985 года.

В отличие от 1984 года, я нашел некую форму сосуществования с кормящей
бригадой, дававшую мне возможность неограниченно продолжать голодовку. Я
обычно сопротивлялся в начале кормления, а последние несколько ложек ел
добровольно (эти моменты использованы в гебистских киномонтажах). Если
кормящая бригада приходила не в полном составе, я говорил: "Сегодня у вас
ничего не получится". Они молча ставили еду на столик и уходили. Я,
конечно, к ней не притрагивался, а чтобы вид еды не беспокоил меня,
накрывал ее салфеткой. Иногда, чтобы подчеркнуть, что я хозяин положения, я
сопротивлялся в полную силу, выплевывал пищу и "сдувал" ее из поднесенной
ко рту ложки. В этом случае "кормящие" применяли болевые приемы (особенно в
апреле и июне), кожа щек оказывалась содранной, а на внутренних сторонах
щек возникали кровоподтеки, которые потом "заботливые" врачи мазали
зеленкой.

В августе мой вес начал быстро падать и к 13 августа достиг минимального
значения - 62 кг 800 г (при предголодовочном весе 78-81 кг). С этого дня
мне стали делать подкожные (в бедра на обеих ногах) и внутривенные вливания
в дополнение к принудительному питанию. Всего мне было сделано в августе и
сентябре 25 вливаний. Каждое вливание длилось несколько часов, ноги
болезненно раздувались; весь этот, а иногда и следующий день я не мог
ходить - ноги не сгибались.

5 сентября утром неожиданно приехал представитель КГБ СССР С. И. Соколов.
По-видимому, это один из начальников какого-то отдела КГБ, "курирующего"
меня и Люсю. В ноябре 1973 г. перед первым допросом Люси у Сыщикова Соколов
"беседовал" с ней в увещевательном тоне. В мае 1985 года он приезжал для
бесед со мной и Люсей (по отдельности). Тогда Соколов говорил со мной очень
жестко, по-видимому его цель была заставить меня прекратить голодовку,
создав впечатление ее полной безнадежности. Я чуть было не поддался этому.
На самом деле как раз в это время на Запад проникли сведения о начавшейся
16 апреля голодовке и, несмотря на интенсивную кампанию дезинформации,
проводившуюся КГБ с помощью поддельных писем, открыток, телеграмм и
фототелеграмм, выступления в нашу защиту приобрели большой размах. Кажется,
Соколов был одним из двух "посетителей", которых привел ко мне Обухов в
ночь с 10 на 11 мая 1984 года. Якобы они интересовались моим здоровьем (я
отказался с ними говорить). После этого визита утром 11 мая ко мне впервые
применили принудительное кормление, у меня произошел тогда микроинсульт.

На этот раз (5 сентября 1985 года) Соколов с Люсей не захотел встретиться,
а со мной был очень любезен, почти мягок. Разговор шел в присутствии
Обухова. Соколов сказал: "Михаил Сергеевич (Горбачев) прочел ваше письмо (о
Громыко упоминания не было. - А. С.). М. С. поручил группе товарищей
(Соколов, кажется, сказал "комиссии". - А. С.) рассмотреть вопрос о
возможности удовлетворения вашей просьбы". На самом деле, я думаю, что в
это время вопрос о поездке Люси уже был решен на высоком уровне, но КГБ,
преследуя свои цели, оттягивал исполнение решения. Мы неоднократно
сталкивались с такой тактикой, например в июле 1975 года; возможно, гибель
Толи Марченко - тоже результат подобной "игры". "У товарищей, - продолжал
Соколов, - возник ряд вопросов. Один из них связан с тем, что существует
опасение, что ваша жена останется за рубежом и будет требовать вашего
приезда в порядке "объединения семей". Вы должны подтвердить в письменной
форме, что вы согласны с решением властей, запрещающих вам выезд по причине
вашей секретности". Я ответил: "Эти опасения совершенно безосновательны.
Моя жена никогда не станет "невозвращенкой". Она и я принципиально против
таких действий! При этом моя жена абсолютно ясно понимает, что, если она
останется там, мне никогда не будет дано разрешение на выезд, какие бы
кампании на Западе ни развертывались. Я уже писал то, что вы просите, в
письме Горбачеву, но, конечно, могу написать и отдельный документ".
Соколов: "Второй вопрос относится к вашей жене. Она должна дать письменное
обязательство не встречаться за рубежом с иностранными корреспондентами и
не давать пресс-конференций". Я: "Вы должны это обсудить с нею. Вообще-то
она уже писала в этом духе в своем прошении о помиловании, на которое нет
ответа". Соколов: "Я не смогу встретиться с вашей женой. Но вы сможете сами
переговорить с нею". Обращаясь к Обухову: "У вас нет медицинских возражений
против того, чтобы Андрей Дмитриевич смог встретиться с Еленой
Георгиевной?" Обухов поспешно: "Нет, нет! Я выделю для сопровождения
медсестру и дам машину". Соколов: "Ну и прекрасно. У товарищей возник также
такой вопрос. Вы пишете, что готовы отказаться от открытых выступлений,
кроме исключительных случаев. Но ведь ваше представление о том, что такое
"исключительный случай", может сильно отличаться от нашего! (он как-то
сыронизировал при этом, но очень неопределенно. - А. С.). Или ваша оговорка
сделана просто для "спасения лица"?" Я: "Моя оговорка носит принципиальный
характер, я придаю ей большое значение. "Спасать лицо" мне нет
необходимости. Но я не могу сказать вам конкретно, какие исключительные
случаи могут возникнуть в жизни, в мире, когда я, по выражению Толстого,
"не могу молчать"". Соколов усмехнулся, но не стал продолжать эту тему и
еще раз повторил, что ждет документ от меня о секретности и документ от
Люси. Около часу или двух дня на черной "Волге" Обухова я подъехал к дому и
без звонка (ключ был в двери - Люся оставляла его, чтобы ГБ не надо было
портить замок, открывая дверь без нас, и чтобы самой не потерять ключ)
вошел в квартиру. Люся, сжавшись в комочек, сидела в кресле напротив
телевизора и смотрела какую-то передачу (потом я разглядел, как она
похудела). Люся обернулась в мою сторону и тихо сказала: "Андрей! Я ждала
тебя!" Через минуту мы сидели обнявшись на диване, и я поспешно рассказывал
ей, что не прекращал голодовки и отпущен на три часа, так как приехал
Соколов, о его требованиях. Люся сразу сказала: "Ну, такие письма я быстро
тебе напечатаю, это не проблема, но что все это значит?" Я ответил: "Я
боюсь в это верить, не даю себе верить - но, может, вопрос решен". Люся: "Я
тоже не даю себе верить". Она рассказала мне, что около недели перед этим
Алеша начал голодовку в поддержку моих требований о Люсиной поездке на
площади перед советским посольством в Вашингтоне. Насколько я помню, шел
уже девятый день голодовки - мы с Люсей хорошо знали, как это тяжело
(молодому человеку, вероятно, еще тяжелей, чем пожилым). Люся сказала: "Я
все время думаю - если бы я послала Леше телеграмму с просьбой о
прекращении голодовки, эта телеграмма, без сомнения, дошла бы, но на этом я
потеряла бы сына". Я согласился с нею. Голодовка Алеши была очень важна в
общей цепи усилий в нашу поддержку. Она прервала полосу общественной
успокоенности на Западе по поводу нашего положения, возникшую после лживых
гебистских фильмов. Алеша прекратил голодовку в середине сентября по
просьбе представителей американского правительства после того, как Конгресс
США принял очень серьезную резолюцию в нашу поддержку. Может, голодовка
Алеши имела критическое значение. Никто этого не узнает...

Я вернулся в больницу и переслал через Обухова Соколову конверт с нашими
заявлениями. Опять начался длительный, мучительный период ожидания - может,
самый трудный для нас обоих за этот год. 6 октября Люся отправила мне
открытку, в которой была условная фраза (стихотворная строчка из Пушкина),
означавшая просьбу о прекращении голодовки и выходе из больницы. Как потом
сказала Люся, она интуитивно считала, что мы сделали все от нас зависящее.
Эта открытка была доставлена лишь через 12 дней, напротив условной фразы
был сделан аккуратный надрыв. Почему ГБ задержало открытку, а потом все же
доставило ее? Я могу только гадать. Возможно, они хотели, чтобы я вышел из
больницы одновременно с получением разрешения на поездку (или даже после),
рассчитывая, что Люся уедет, не побыв со мной. Если это так, то они еще раз
ошиблись в Люсе. Получив с таким запозданием открытку, я запросил
телеграммой подтверждение (оно было опять в виде цитаты из Пушкина).
Наконец, 23 октября я вышел из больницы. Люся встретила меня фразой: "Лишь
тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой" - из
"Фауста" Гёте, памятный для нас эпиграф к "Размышлениям".

За два дня до этого Люсю вызвали в ОВИР для заполнения документов, а 25-го
нам сообщили, что Люсе разрешена поездка!

Оставалось еще одно "сражение". Начальник Горьковского ОВИРа Гусева и
присутствовавший в кабинете представитель МВД заявили, что Люся должна
уехать через 2 дня. Люся отказалась - она не могла уехать, не побыв со мной
хотя бы месяц после 6 месяцев разлуки, не убедившись, что я оправился после
голодовки. Никто из нас не мог знать, "какая нам разлука предстоит"; Люсе
предстояла, быть может, опасная операция. Возникла резкая перепалка.
Представитель МВД - не помню его фамилии - угрожал, что Люся вообще не
уедет. Люся написала заявление. А на следующий день Гусева сообщила, что
разрешена отсрочка выезда на 1 месяц. Она явно была потрясена - видимо, ей
никогда не приходилось иметь дело ни с такой уверенной твердостью, ни с
такой "уступчивостью" начальства.

Итак, трехлетняя наша борьба за Люсину поездку завершилась победой (сейчас
я думаю, что эта победа предопределила в какой-то мере и многое дальнейшее
- в том числе наше возвращение в Москву через год). Впервые за долгое время
у меня возникло ощущение психологического комфорта - я считал, что сделал
все, что от меня зависело.

Правда, полного удовлетворения собой не было и тогда - меня мучила мысль,
что в последние дни перед выходом из больницы я передал одному из больных
записку на волю с просьбой отнести ее в Москве по указанному мною адресу и
тем безответственно и без всякой пользы подвел его. Больной как раз
выписывался и должен был на несколько дней поехать в Москву; он согласился
взять мою записку и беспрепятственно вынес ее из больницы, но я почти
уверен, что наши контакты были "засечены" бдительно наблюдавшими за мной
гебистами (фактически передача записки осуществлялась следующим образом:
мы, разговаривая, на секунду вышли из поля наблюдения гебиста, и я
незаметно сунул больному записку, но наше поведение вызвало, как мне
кажется, подозрение гебиста, так как он - в отличие от некоторых других
аналогичных моих попыток, иногда успешных, с другими расположенными ко мне
больными - понял, что мы сознательно ускользнули от его взгляда).

Я не знаю, какие неприятности были потом у этого пытавшегося помочь мне
человека - может, большие и длительные, вплоть до увольнения с работы. Я
глубоко благодарен ему и чувствую себя перед ним очень виноватым. На всякий
случай не называю его фамилии. Единственное мое оправдание: "На войне как
на войне".

Что же касается ощущения, что я сделал все от меня зависящее, то его
хватило ненадолго. Жизнь продолжалась!

Люся уехала в Москву 25 ноября. 2 декабря в Италии она увидела Алешу и Рему
- они ее там встречали, а еще через 5 дней, 7 декабря, встретилась с
остальными в США. 13 января 1986 года Люсе была произведена операция на
открытом сердце с установкой 6 шунтов (байпассов). 2 июня Люся вернулась в
СССР, 4 июня - в Горький. В этих нескольких строчках - потрясающие события
нашей жизни.

В декабре 1985 года, вскоре после приезда, Люсе сделали в бостонском
госпитале Масс-Дженерал трудное и относительно опасное исследование -
зондирование сердечных сосудов, и, хотя результаты были далеко не хорошими,
ее лечащий врач доктор Хаттер еще несколько недель пробовал, как это
принято сейчас в США, применить консервативные методы лечения и лишь в
январе, совместно с руководителем кардиологического отделения доктором
Остином и кардиохирургом доктором Эйкинсом, назначил ей операцию
шунтирования. За эти недели, однако, в прессе были напечатаны поспешные
сообщения, что Елене Боннэр не требуется операция и даже что, "видимо, она
умышленно завышала тяжесть своих заболеваний, чтобы добиться поездки за
рубеж"! Как тут не вспомнить о "руке Москвы" (я пишу это вполне серьезно).

Операция была произведена в Масс-Дженерал доктором Эйкинсом. По данным
зондирования врачи предполагали, что Люсе потребуется три-четыре байпасса,
фактически потребовалось шесть, что означало большое усложнение и без того
крайне тяжелой операции (в США немного людей с таким числом байпассов; есть
ли они в СССР, где вообще очень редко делают шунтирование, я не знаю).

О том, что Люсе проведено шунтирование, мне сообщила по телефону Таня 14
января. Лишь постепенно, задним числом - из Люсиных писем, из ее рассказов
по приезде - я понял, какая это безумно тяжелая, хочется сказать
нечеловеческая, и опасная операция - и тем не менее необходимая,
спасительная.

Операция производится с глубокой гипотермией, с отключением сердца (у Люси
длительность этой фазы была близка к предельной). Более полутора суток Люся
находилась в бессознательном состоянии. Очень труден также - и физически, и
психологически - послеоперационный период; у Люси он был осложнен
перикардитом и плевритом.

Люсины тяжелые проблемы с болезнью ног (сужение бедренных артерий, возможно
инициированное ее контузией) остались неразрешенными, хотя ей делали
операцию ангиопластики. Более кардинальная операция пересадки вен не могла
быть осуществлена, так как одна вена бедра была использована для
шунтирования, а другая может еще понадобиться для повторного шунтирования
(страшно об этом даже подумать). До глаз дело вообще не дошло.

Почти каждого такая медицинская "программа", как у Люси в эти 6 месяцев,
могла бы поглотить полностью. Люся же сделала многое другое.

Она написала целую книгу (на русском языке "Пост-скриптум", английские
редакторы придумали название "Alone Together", русский перевод,
по-видимому, "Одни вдвоем"; мы с Люсей сначала очень огорчались, но
говорят, для английского уха оно звучит хорошо). Я уже писал, что Люся - не
новичок в литературной работе. Она пишет быстро, по наитию, в
"импровизаторском" стиле. Характерно, что обычно у нее лучшим является
именно первый вариант фразы или даже целого рассказа (у меня так никогда не
получается). По-видимому, то эмоциональное состояние, в котором находилась
Люся, способствовало ее работе. По большинству известных мне отзывов - и
зарубежных, и здешних - книга удалась.

Люся объехала почти все главные американские университеты, много выступала,
встречалась со многими политическими деятелями. В особенности оказались
важны ее выступления в Национальной Академии наук США и в Конгрессе США
(последнее выступление кажется мне не только удачным по форме, но и
концептуально существенным). Вся эта ее деятельность, возможно, была одним
из факторов, способствовавших нашему освобождению в декабре 1986 года. В
числе мыслей, которые она пыталась распространить, - следует сосредоточить
усилия в мою защиту на прекращении депортации, а не на борьбе за выезд.

Годы, проведенные мной в Горьком, ознаменовались важными событиями в физике
высоких энергий: возникла надежда, что теория так называемых "струн",
разрабатывавшаяся ряд лет небольшой группой энтузиастов, может стать
адекватным описанием всех известных взаимодействий и полей, а может даже
вообще описанием "всего на свете" - всех основных физических
закономерностей (по-английски TOE - Theory of Everything).

Следует отметить, что теория струн (так же как входящая в нее в качестве
составной части концепция суперсимметрии) не имеет (пока?)
экспериментального подтверждения, поэтому отношение к этой теории не вполне
однозначно: некоторые вообще считают ее заблуждением, некоторые
разрабатывают "на всякий случай" параллельные идейно близкие варианты
("мембраны", теории типа Калуцы-Клейна, теории с высшими спинами и др. - не
буду пояснять, что это такое). Я считаю, что теория струн является
прообразом более хитроумной теории, а в самом лучшем (вполне вероятном)
случае - правильной, адекватной теорией для большого (очень большого!)
круга фактов. Что же касается ТОЕ, то я думаю (вероятно, тут лучше говорить
о вере), что путь познания основных физических законов природы никогда не
будет иметь конца, всегда каждая физическая теория будет иметь ограниченную
область применимости, и выход за пределы этой области потребует обобщения
основных понятий и основных идей. Так было до сих пор - впрочем, это само
по себе еще ничего не доказывает.

Не буду рассказывать историю теории струн (хотя она удивительно интересна и
драматична) и называть имена ее создателей, постараюсь лишь дать
приблизительное представление об основной идее. В отличие от известной уже
более 50 лет квантовой теории поля, в которой частицы считаются точечными,
струна - протяженный, а именно линейный объект, хотя и очень малых
размеров. Струны могут быть "открытыми" (нечто вроде маленького червячка)
или замкнутыми (в виде колечка), эти формы превращаются друг в друга,
струны также отпочковываются или сливаются друг с другом. Струны обладают
свойством натяжения. Пространство же считается лишенным первичных
динамических свойств и приобретает их лишь в результате взаимодействия со
струнами. Т. е. теория струн является, на