оворить
с ним было чистое удовольствие, хотя у него проскальзывали нотки поучения и
снисхождения к моей неопытности и наивности. Но я к таким вещам
нечувствителен.

В начале разговора Петр Леонидович сказал, что он был изумлен и обрадован,
прочитав мои "Размышления". По его словам, его поразило, что я, человек
совсем другого поколения и жизненного опыта, о многом думаю и многое
понимаю так же, как он. Я был у Капицы несколько раз, по его советам
переделывал некоторые места в "Обращении" - портил его ради компромисса. В
конце концов, он подписать отказался, сказав, что напишет от себя,
посоветовавшись с Трапезниковым - он считал, что, когда пишешь подобный
документ, надо лучше понимать адресата, его психологию и систему ценностей.
Насколько мне известно, Капица ничего не написал.

Во время этих встреч Капица рассказал кое-что о своей жизни. Хотя многое я
уже знал раньше, это было интересно. Капица уехал на Запад после того, как
от испанки умерли его первая жена и двое детей. Его послали как бы на
стажировку - тогда, в начале 20-х годов, многих обещающих ученых направляли
за границу таким образом. Он стал работать у Резерфорда (после смерти
которого написал замечательные воспоминания о нем); потом уже
самостоятельно начал работать над сверхсильными (по тому времени, до МК)
магнитными полями и занялся физикой низких температур, получил мировую
известность, женился и вроде не собирался возвращаться в СССР. В начале
30-х годов по личному поручению Сталина с ним начались переговоры о
возвращении в Советский Союз. Среди "соблазнителей" был некто Фишер (это
его подлинное имя) - тайный советский агент, который через много лет при
аресте в нью-йоркской гостинице, когда к нему ворвались агенты ФБР с криком
"Мы знаем о вашей шпионской деятельности, полковник!", назвал себя Абель
(вымышленное имя; все эти сведения из интересной книги К. Хенкина "Охотник
вверх ногами"). Капица сумел выторговать себе неслыханные условия - как для
будущего Института, его статуса (у него не было даже отдела кадров),
архитектуры, производственной базы и бытовых условий для сотрудников, так и
для себя лично. Он вернулся1, в 1939 году стал академиком и в эти же годы
сделал главное открытие своей жизни - сверхтекучесть гелия - и главное
изобретение - турбодетандер для производства жидкого кислорода. (Теперь во
всем мире вся кислородная промышленность, имеющая такое значение для
металлургии и множества других производств, пользуется турбодетандерами.) К
этому же времени относится гражданский подвиг Капицы - защита арестованных
по обвинению в контрреволюционной деятельности Л. Д. Ландау и В. А. Фока. В
то время такой шаг был смертельно опасен. Но, кроме смелости, для успеха
еще нужно было сочетание интеллектуальных и психологических качеств и
исключительное положение Капицы. Он рассказал мне историю своих действий и
показал свои письма к Сталину того времени - в меру дипломатичные, в меру
правдивые, в меру хитроумные. По делу Ландау Капица беседовал с всесильным
Меркуловым (расстрелянным в 1953 году по делу Берии). Тот положил перед ним
следственное дело со "страшными обвинениями".


ГЛАВА 4

Валерий Чалидзе.
 Дело Григоренко. Спасаю Жореса

В середине мая я познакомился с Валерием Чалидзе, сыгравшим важную роль в
моей дальнейшей судьбе. (Я знал о Чалидзе и его самиздатском журнале
"Общественные проблемы" от Р. Медведева.) Он позвонил по телефону, назвал
себя и осведомился, знаю ли я его фамилию. Я сказал:

- Да, знаю.

- Тогда это облегчит дальнейшее.

Мы встретились, и он предложил мне примкнуть к совместной надзорной жалобе
по делу Петра Григорьевича Григоренко (надзорная жалоба - предусмотренная
законом форма обжалования любым лицом или группой лиц решения суда или
какого-либо нарушения закона, направляемая в Прокуратуру)1.

Жалоба, составленная Чалидзе, была подписана Татьяной Максимовной
Литвиновой (дочерью наркома иностранных дел М. М. Литвинова), Григорием
Подъяпольским (будущим членом Комитета прав человека и моим будущим
другом), Чалидзе и мною, и я отнес ее по адресу. Я до освобождения П. Г.
Григоренко из психиатрической больницы в 1974 году никогда не видел его, но
много о нем слышал уже к моменту звонка Чалидзе. Полученное мною от него в
1968 году письмо по поводу "Размышлений" глубоко тронуло меня.

История Петра Григорьевича Григоренко, человека удивительной судьбы,
мужества и доброты, оказавшего огромное влияние на диссидентское движение в
СССР, подробно описана им самим2. Вкратце же она такова. Генерал-майор,
участник Отечественной войны, в 1961 году на открытом партийном собрании3
выступил с критикой ошибок Хрущева, которые, по его мнению, содержат в
зачатке возможность возникновения нового "культа личности". В 1964-м
насильственно помещен в специальную психиатрическую больницу
(психиатрическая больница-тюрьма, о них я еще буду писать), лишен
генеральского звания. После снятия Хрущева освобожден, но не восстановлен в
звании и должностях. Написал известную самиздатскую работу о первых месяцах
войны и ответственности Сталина за трагедию поражений и трудностей того
времени (в связи с обсуждением книги Некрича "22 июня 1941 года").

Вместе с этой книгой статья Григоренко явилась одним из наиболее
авторитетных и убедительных свидетельств по волнующему всех людей в нашей
стране вопросу. Григоренко принял большое участие в борьбе крымских татар
за возвращение на родину в Крым. При поездке в Ташкент на процесс крымских
татар он был арестован и помещен в специальную психиатрическую больницу
(1969 год). Именно к этому периоду относится наша надзорная жалоба.

В 1971 году в самиздате появляется анонимная (тогда) заочная экспертиза,
доказывающая факт психического здоровья Григоренко (впоследствии этот вывод
подтвержден видными психиатрами США)1. Автором экспертизы был молодой
врач-психиатр Семен Глузман, в 1972 году арестованный и осужденный на 7 лет
заключения и 3 года ссылки (формально - по другому обвинению). Дело
Григоренко фигурирует также в обвинениях Буковскому.

В 1974 году Григоренко под давлением широкой кампании протестов во всем
мире освобожден. Здоровье его сильно подорвано, но он полон энергии. В 1976
г. он - член Московской Хельсинкской группы. В конце 1977 г. выезжает с
женой в США для операции и свидания с сыном, ранее эмигрировавшим. Через
несколько месяцев Григоренко лишен гражданства и тем самым права
возвращения в СССР. В последующие годы он продолжал принимать активное
участие в общественной жизни, а также написал прекрасную книгу
воспоминаний. В феврале 1987 года Петр Григорьевич умер в США после
длительной тяжелой болезни.

Мое взаимодействие с Валерием Чалидзе, начавшееся в мае 1970 года по делу
Григоренко, вскоре продолжилось в связи с рядом других дел, а отношения
стали дружескими (об их временном омрачении я пишу в одной из следующих
глав).

29 мая мне позвонил Рой Медведев и с большим волнением сообщил, что его
брат Жорес насильно помещен в психиатрическую больницу в Калуге. Ему ставят
диагноз "вялотекущая шизофрения" - основываясь на анализе его произведений,
как якобы доказывающих раздвоение личности (и биология, и политика), - а на
самом деле это месть все еще сильных в аппарате лысенковцев за статьи и
книгу против них. И все его поведение якобы доказывает отсутствие
социальной адаптации.

Для меня это была новая важная проблема (вслед за делом Григоренко) -
использование психиатрии в политических целях - и старая проблема - борьба
с лысенковцами. И наконец - дело солидарности после совместного меморандума
с братом Жореса. И я "ринулся в бой".

Случилось так, что в эти дни я плохо себя чувствовал. У меня была
повышенная температура - 38 с десятыми, не знаю точно почему, и очень
сильные боли внизу живота, время от времени заставлявшие меня присаживаться
где попало. (Через месяц мне пришлось пойти на операцию грыжи.) Но я
чувствовал на себе ответственность за дело Жореса Медведева и перебарывал
себя (часто потом и у меня, и у Люси повторялась подобная ситуация, когда
надо действовать несмотря на болезнь). Уже на следующий день я поехал в
Институт генетики1, где директором был Н. П. Дубинин, ставший к тому
времени академиком.

В этот день там проходил международный симпозиум по вопросам биохимии и
генетики. Было много гостей из социалистических стран и человек
двадцать-тридцать из западных. Перед заседанием я подошел к доске и написал
на ней следующее объявление:

"Я, Сахаров А. Д., собираю подписи под обращением в защиту биолога Жореса
Медведева, насильно и беззаконно помещенного в психиатрическую больницу за
его публицистические выступления. Обращаться ко мне в перерыве заседания и
по моему домашнему адресу (далее адрес и телефон)."

Никто мне не мешал. Я вышел в коридор и стал ждать. Дубинин увидел мое
объявление одним из последних, стер его и во вступительном слове резко
высказался в том смысле, что не следует, как Сахаров, смешивать науку и
политику (примерно за год до описываемых событий Дубинин перестал присылать
мне поздравления к праздникам в память о совместной борьбе).

В перерыве ко мне подошли два или три человека и подписались под
обращением, еще двое пришли из лабораторий. Но главный поток подписей был
дома - у меня и у Валерия Чалидзе, который предоставил для этого свою
квартиру, точней комнату в коммунальной квартире (там жили еще две или три
семьи). Комната была довольно большая, с одним окном-дверью на балкон,
выходившим во двор с видом на соседние окна и высотный дом. У Валерия были
свои представления, что такое уборка и порядок, и это отразилось на облике
комнаты - но свои записки и другие вещи он находил мгновенно. На стене
висели старинные сабли и кинжалы, рядом под стеклом была коллекция разных
диковин - камней, сушеных скорпионов и т. п. Но главным в комнате был диван
- на нем Валерий возлежал в княжески-небрежной позе, разговаривая с
многочисленными, сменявшими друг друга гостями. В диссидентском мире к нему
пристало прозвище Князь - и он носил его с достоинством. Очень многие
приходили к нему посоветоваться - одним из первых среди диссидентов (вслед
за А. С. Есениным-Вольпиным) Валерий освоил уголовный и
уголовно-процессуальный кодексы, а его острый аналитический и критический
ум как бы был создан для той юридической "игры", в которую оказался
вовлеченным диссидентский мир. Уважали его почти все, многие любили. Мне он
при первой же встрече сказал, что его главная цель - не дать людям
садиться, помочь им избежать провокаций властей и от друзей (последнее -
моя формулировка). И это действительно была его линия. В тот майский (или
первый июньский) день к Валерию съехался весь диссидентский мир (а кто не
успел, пришел уже ко мне домой). Так я одним махом узнал почти весь
тогдашний "круг" - Таню Великанову, Гришу Подъяпольского и его жену Машу,
Сережу Ковалева (он, конечно, был среди опоздавших - потом я узнал, какую
огромную нагрузку нес он на себе уже тогда; но еще он отличался какой-то
особой, ему свойственной добротной медлительностью, раздумчивостью) и
многих других. Все они подписывали составленное мною обращение - Сережа
подписался дважды: за себя и за своего друга Сашу Лавута, уполномочившего
его на это. Все названные мною стали потом моими друзьями. Гриша
Подъяпольский умер в 1976 году - очень рано. Его жена Маша живет в Москве1,
но не может приехать в Горький, где я живу в строжайшей изоляции под
круглосуточным милицейским надзором. Последний раз я видел ее год назад,
когда ее задержали на горьковском вокзале при попытке приехать ко мне
(написано в 1981 году). Все остальные - арестованы, осуждены и находятся в
лагерях Мордовии и Перми2.

Уже в первые дни стало ясно, что мои необычные действия были неожиданными
для властей и вызвали большое беспокойство. Вскоре к этим усилиям
добавились протесты других - поэта Твардовского, с которым был знаком Р.
Медведев, писателя Дудинцева и других, художников и ученых. Через несколько
дней меня вызвал президент АН СССР Келдыш и стал упрекать в недопустимых
действиях. Я возражал ему. Он сказал, что посоветуется с министром
здравоохранения СССР академиком Б. Петровским. 12 июня я был вызван на
совещание в Министерство здравоохранения, также были вызваны выступавшие в
защиту Медведева академики Астауров и Капица, Келдыша представлял на
совещании академик Александров (ныне президент). Петровский открыл
совещание словами, что оно посвящается делу больного Медведева. Директор
Института судебной психиатрии Г. Морозов сделал медицинское сообщение
(очень осторожное), затем выступили Капица - как всегда, остроумно и
осторожно, Астауров и я (оба решительно за освобождение). После моего
выступления Александров бросил реплику, что обращения Сахарова к Западу
показывают, что ему самому надо подлечиться в смысле умственного здоровья.
Петровский закрыл совещание, обещав решить вопрос о выписке в рабочем
порядке. Через неделю - на 19-й день после насильственной госпитализации -
Жорес Медведев был освобожден. Никто из заключенных в психиатрические
больницы (и до Медведева, и после) так быстро из них не выходил, случай
Медведева в этом отношении - совершенно исключительный.


ГЛАВА 5

Киевская конференция. Дело Пименова и Вайля.
 Появляется Люся. Комитет прав человека.
 "Самолетное дело"

В июле я провел месяц в больнице, где мне сделали операцию грыжи.
Поправившись, я решил поехать в Киев на традиционную, так называемую
Рочестерскую, международную конференцию по физике элементарных частиц.
Перед поездкой я заехал к Игорю Евгеньевичу. Как я уже писал, в это время
он уже несколько лет жил с аппаратом искусственного дыхания, но продолжал
работать и общаться со множеством людей. Весной, летом и осенью И. Е. жил
на даче в Жуковке (теперь - поселок Академии наук недалеко от Москвы; в
1956 году И. Е. и я получили по постановлению правительства там дачи,
расположенные рядом). Именно в Жуковке состоялась эта наша встреча, одна из
последних. Игорь Евгеньевич постоянно лежал в комнате нижнего этажа. Когда
я вошел, то увидел, что у него гости - Евгений Львович Фейнберг и известный
зарубежный ученый профессор Виктор Вейскопф. Вейскопф - автор нескольких
вошедших в историю науки работ (в особенности по квантовой теории поля) и
крупный организатор науки, многолетний директор ЦЕРНа - Европейского
научно-исследовательского центра по изучению элементарных частиц1. Игорь
Евгеньевич и Вейскопф были друзьями еще с 30-х годов. Они очень тепло
встретились. Потом Вейскопф говорил, как он был потрясен, увидев И. Е. в
таком состоянии. Вики (как его звали друзья) вспоминал прошлое и среди
прочего рассказал такой эпизод. Он родился и вырос в Австрии (как и Паули -
научный руководитель и соавтор его первых работ). В конце 30-х годов его
вызвали в швейцарскую полицию (тогда тесно сотрудничавшую с гитлеровской) и
объявили, что он - советский шпион.

- Как? Почему?

- Вы посещаете в Москве проф. Тамма, а тому предоставили в Москве новую
квартиру. В условиях советского жилищного кризиса это явное свидетельство,
что Тамм - сотрудник НКВД.

Все объяснения были бесполезны. Вейскопф должен был покинуть Швейцарию без
права когда-либо в нее возвращаться. Когда его назначили директором ЦЕРНа,
это "когда-либо" уже не действовало.

Евгений Львович Фейнберг, привезший Вейскопфа к Тамму, имел после этого
выговор в Иностранном отделе АН СССР:

- Какое вы имели право организовывать встречу Сахарова с Вейскопфом?

- Во-первых, я ничего не организовывал, а во-вторых, какое это имеет
значение - ведь через неделю Сахаров и Вейскопф поедут в Киев, там они все
равно смогут общаться, сколько захотят.

- В Киеве за это будет отвечать КГБ Украины, а здесь - мы! Вы не должны
были делать это здесь.

В Киеве я действительно свободно общался с иностранными учеными, хотя,
вероятно, чтобы свести эти контакты к минимуму, меня поселили в 15
километрах от иностранцев. Особенно мне запомнилась получасовая беседа в
саду университета с проф. М. Гольдхабером, проявившим интерес к тому, что я
думаю о положении в мире, в СССР и США. Разговор происходил на чудовищной
смеси английского и немецкого.

Вернувшись в Москву, я зашел к Валерию Чалидзе. Он был озабочен предстоящим
судом над двумя людьми, обвинявшимися в распространении самиздата и
зарубежных изданий. Их фамилии были Пименов и Вайль. Первая из этих фамилий
была мне известна. Еще в 1968 году во время конференции в Тбилиси Пименов
подошел ко мне, представился как бывший политзаключенный и выразил
заинтересованность моими "Размышлениями". Я вспомнил также, что в мае 1970
года нашел в почтовом ящике письмо от Пименова, где он сообщал о
создавшемся для него угрожающем положении - об обыске и вызове его в
горком. Это письмо, как я потом узнал, привезла из Ленинграда (где жил
Пименов) Люся с просьбой доставить мне. Так что была возможность увидеть
мне ее на полгода раньше, чем это произошло фактически. Но Люся решила не
ездить ко мне, а попросила одного из своих друзей опустить письмо в
почтовый ящик.

Пименов был арестован в июле. Другой обвиняемый - Вайль - оставался на
свободе, но должен был дать подписку о невыезде. Пименов, по профессии
математик, работал к моменту ареста в ленинградском филиале Математического
института им. Стеклова, а Вайль - в Курске в театре кукол. Оба они были и
раньше обвиняемыми по одному и тому же политическому делу в конце 50-х
годов. Это было время, когда Хрущев заявил, что у нас нет политических
заключенных. На самом деле был некий, довольно глубокий минимум на
ГУЛАГовской кривой, но никак не нуль. В это время много людей было
освобождено по амнистии и частично - по реабилитации (еще больше не
дождалось освобождения), а новых политических арестов, действительно, тогда
было не много. Правда, в лагерях продолжали находиться осужденные на
25-летние сроки - их не коснулись ни амнистия, ни пересмотр Уголовного
кодекса в 1958 году, снизивший максимальный срок заключения до 15 лет
(вопреки обычной процедуре снижение максимального срока не имело обратной
силы - об этом был принят специальный закон, утвержденный Верховным
Советом; известны случаи осуждения на 25 лет уже после принятия нового
Кодекса, но до вступления его в законную силу).

Первое дело Пименова - Вайля как раз приходилось на этот минимум, оно
подробно описано в блестящей мемуарной книге самого Пименова "История
одного политического процесса". Пименов отбыл в заключении 6 лет; срок был
сокращен с определенных приговором десяти лет по ходатайству математика
академика А. Д. Александрова, знавшего первые работы Пименова, и президента
Академии наук, тоже математика М. В. Келдыша. Вайль отбыл свой срок
заключения полностью1.

Новое дело Пименова - Вайля было первым, с которым я соприкоснулся
вплотную. Я расскажу о нем подробней, чем о некоторых последующих, в
которых с незначительными вариациями повторяются те же черты беззакония и
лицемерия властей.

Суд был назначен на 14 октября в городе Калуге. Не вполне законный выбор
места проведения суда - не в Ленинграде, где жил главный обвиняемый, а в
этом старом русском городе (ставшем таким памятным для меня), очевидно,
диктовался соображением иметь поменьше огласки1. Одна из постоянных
проблем, возникающих при политических процессах, - нахождение адвоката.
Трудности ее связаны, во-первых, с положением и позицией адвоката. Если он
честно выполняет свой долг профессиональной защиты и, тем более, проявляет
симпатию к взглядам или действиям подсудимого, то ему грозят крупные
неприятности - часто увольнение, конец успешной карьеры, исключение из
партии2 и т. п. Ясно, что лишь немногие готовы к этому. Поэтому слишком
часто адвокат оказывается "вторым прокурором" или, в лучшем случае, пустым
местом. Но, кроме этого, трудности связаны с тем, что лишь малая часть
адвокатов имеет право вести политические дела. Существует полуофициальная
система "допусков" (разрешений), и можно предполагать, что в конечном счете
решающее слово принадлежит т