гитлеровской Германией и
СССР, нападения на Финляндию, захвата Прибалтики и Бессарабии - все это
явно стало возможным благодаря установившимся в 1939-1941 гг. "особым"
отношениям с Гитлером. Мы читали в газетах выступления Молотова, которые и
тогда, и сейчас не могли восприниматься иначе, чем образцы цинизма. Теперь
ясно, что Сталин в 1939 году "поставил" на Гитлера, связал себя с ним и
думал, что Гитлеру тоже с ним по пути, цеплялся за эту иллюзию до последней
возможности - и просчитался (во всяком случае, это была основная линия
политики; другие же "линии" были слишком плохо развиты).

Расплачиваться за это пришлось народу миллионами жизней.

Полностью все вышесказанное, наверное, тогда понимали очень немногие. Я
понимал совсем мало. Сейчас я на многое смотрю иначе - и в этом, и в другом
вопросах. И все же я и сейчас убежден, что поражение в войне с германским
фашизмом было бы величайшей трагедией народа, большей, чем все, что
досталось на его долю от собственных палачей. Выстоять, победить было
необходимо. А тогда это было настолько само собой разумеющимся, что об этом
и не надо было задумываться. Всю войну я не сомневался, что наша страна,
вместе с союзниками, победит - это тоже понималось само собой, интуитивно.
И так - я в этом убежден - чувствовало и думало подавляющее большинство
людей в нашей стране. Так что слова "наше дело правое" - не были пустыми
словами, кто бы их ни говорил. Странно, когда кто-то сейчас пытается
доказать обратное.

Тогда, в июне 1941 года, все казалось трагически простым.

Во время одной из бомбежек я встретился в подъезде с тетей Валей (я писал
выше, что ее муж был расстрелян). Она сказала:

- Впервые за много лет я чувствую себя русской.

Я хочу, однако, быть правильно понятым и в другом. Я не пишу здесь о РОА, о
национальных антиимперских выступлениях, даже о целых частях, перешедших на
сторону немцев или частично сотрудничавших с ними. Ни у одной из воевавших
во вторую мировую войну стран не было такого числа перешедших к противнику
солдат, как у нас. Это - самый суровый приговор преступлениям режима, не
народу. А людей этих не будем осуждать, их выбор был очень трудным и
неоднозначным, часто и выбора-то не было, или альтернативой была смерть.
Иногда у них была надежда как-то суметь найти со временем достойную в том
или ином смысле линию действий - и многие находили ее в боях за Прагу или в
других местах; надежды большинства не оправдались; все они мучениями и
смертью сполна заплатили за свой выбор, за свою ошибку, если такая была.

Война стала величайшей бедой для народа, ее раны не зарубцевались до сих
пор, хотя прошло почти сорок лет с момента ее окончания и уже сменилось
целое поколение. Выросшие дети тех времен помнят похоронки, помнят слезы
своих матерей. Наверное, нет ни одной мысли, которая так бы владела всеми
людьми, как стремление к миру - только бы не было войны. И в то же самое
время воспоминание о войне для многих ее участников - самое глубокое, самое
настоящее в жизни, что-то, дающее ощущение собственной нужности,
человеческого достоинства, так подавляемого у рядового человека в
повседневности - в тоталитарно-бюрократическом обществе больше, чем в
каком-либо другом. В войну мы опять стали народом, о чем почти уже забыли
до этого и вновь забываем сейчас. ("Народа нет ни за какие деньги", -
написал один из современных советских писателей18).)

Тогда людьми владела уверенность (или хотя бы у них была надежда), что
после войны все будет хорошо, по-людски, не может быть иначе. Но победа
только укрепила жестокий режим; и солдаты, вернувшиеся из плена, первыми
почувствовали это на себе, но и все остальные тоже - иллюзия рассыпалась, а
народ стал распадаться на атомы, таять.

Сильные, истинные чувства людей - ненависть к войне и гордость за то, что
совершено на войне, - ныне часто эксплуатируются официальной пропагандой -
просто потому, что больше нечего эксплуатировать. Повторяю, тут много
настоящего - и в искусстве, и просто в человеческих судьбах, воспоминаниях,
глубоко волнующих нас, тех, кому сейчас 60 или около того. Но есть и
манипуляция, культ Великой Отечественной войны на службе политических целей
сегодняшнего дня, и это - отвратительно и опасно!

* * *

В начале июля часть студентов курса (только комсомольцы) были посланы на
так называемое "спецзадание". Я не был комсомольцем (думаю, что просто по
причине своей пассивности, не по идеологической - тогда - причине), и мне
никто даже не сказал, что происходит. Когда со спецзадания вернулись
девочки, стало известно, что это было рытье противотанковых рвов на
предполагаемой линии обороны. Мальчиков прямо оттуда забрали в ополчение.
Многие из них через несколько недель попали в окружение, многие погибли
(среди них Коля Львов, о котором я писал выше, бывший рабочий автозавода),
некоторые попали в плен, одного из моих однокурсников расстреляли, как я
слышал, за невыполнение приказа командира.

Я хочу тут рассказать о моей позиции по отношению к армии, фронту (может,
не совсем сознательной: словами я выразил это для себя позднее). В эти дни
многие из моих сверстников оказались в армии. С нашего курса никого не
призывали, но после ополчения многие были переведены в регулярные части
(впрочем, потом часть из них была демобилизована). Некоторые, не подпавшие,
как я, под призыв, в особенности девочки, - пошли в армию добровольцами (в
эти дни добровольно пошла в армию Люся, моя будущая жена). Я не помню,
чтобы я думал об этом. Я не был уверен в своей физической пригодности для
фронта, но не это было главное. Я знал о том горе, которое моя возможная
гибель принесла бы родным, но и тут я понимал, что так же у всех. Просто я
не хотел торопить судьбу, хотел предоставить все естественному течению, не
рваться вперед и не "ловчить", чтобы остаться в безопасности. Мне казалось
это достойным (и сейчас кажется). Я могу честно сказать, что желания или
попыток "ловчить" у меня никогда не было - ни с армией, ни с чем другим.
Получилось так, что я никогда не был в армии, как большинство моего
поколения, и остался жив, когда многие погибали. Так сложилась жизнь.

В первых числах июля всех мальчиков, имевших хорошую успеваемость, меня в
том числе, вызвали на медкомиссию. Отбирали в Военно-Воздушную Академию.
Медицинский отбор был очень строгий, и я не прошел. Я тогда был этим
огорчен, мне казалось, что в Военной Академии я буду ближе к реальному
участию в общей борьбе, но потом считал, что мне повезло, - курсанты почти
всю войну проучились, а я два с половиной года работал на патронном заводе,
принося пусть малую, но своевременную пользу. Среди тех, кого приняли, был
Женя Забабахин, один из тех двух бывших рабочих автозавода.

В конце июня или начале июля я пошел работать в университетскую мастерскую,
организованную профессором Пумпером для ремонта военной радиоаппаратуры,
работал с большим напряжением, частично компенсировавшим мои слабые навыки.
Потом, по предложению другого профессора, Михаила Васильевича Дехтяра19),
перешел в руководимую им изобретательскую группу - мне было поручено
выбрать схему и изготовить опытный образец магнитного щупа для нахождения
стальных осколков в теле раненых лошадей (работа велась по заданию
ветеринарного управления армии). Я выбрал схему магнитного моста, питаемого
переменным током технической частоты. Прецизионное изготовление опытного
образца (его главный узел - мост, сложенный из листов трансформаторного
железа, вырезанных в форме буквы "Н"; на средней "палочке" помещалась
измерительная катушка) потребовало от меня огромных усилий. Прибор
получился не очень удачным и не пошел в "дело" - мне не удалось достичь
требуемой чувствительности. Но приобретенные знания в области магнитной
дефектоскопии и физики магнитных и ферромагнитных явлений оказались мне
чрезвычайно полезны позже при работе на патронном заводе, а психологическое
значение этой работы (практически первой самостоятельной научной работы)
было существенно для моей дальнейшей научно-изобретательской работы. Тогда
же я вступил в ряды ПВО при университете и при домоуправлении. В первые же
воздушные налеты на Москву я участвовал в тушении зажигалок (одну из них,
наполовину сгоревшую, я поставил на свой стол), в тушении пожаров. Начиная
с конца июля почти каждую ночь я смотрел с крыш на тревожное московское
небо с качающимися лучами прожекторов, трассирующими пулями, юнкерсами,
пикирующими через дымовые кольца.

Как-то, дежуря в университете, я услышал грохот взрыва в районе Моховой.
Освободившись от дежурства на рассвете, пошел туда и увидел дом Олега
Кудрявцева, разрушенный авиабомбой. Кровать родителей Олега свисала с
четвертого этажа, зацепившись ножками. В этом доме погибло много людей, но
ни Олег, ни его родные не пострадали - их не было в городе. В убежище этого
дома погибли все.

Папа тоже был в отряде ПВО при домоуправлении. Обычно после отбоя воздушной
тревоги я звонил домой - родители успокаивались, услышав мой голос. Один
раз, в день, свободный от дежурства, воздушная тревога застала меня в бане.
Кончив мыться, я решил пренебречь всеми правилами и пошел домой по
опустевшим улицам, глядя на пересеченное трассирующими пулями, освещенное
отблесками пожаров небо. Вдруг меня по башмаку ударил осколок зенитного
снаряда, рикошетом отлетевший от стены дома. Я получил лишь легкую царапину
на ботинке.

Летом и осенью 41-го года студенты выходили на субботники, разгружали
эшелоны с промышленными и военными грузами (на губах целыми днями был
горький вкус от каких-то компонентов взрывчатых веществ), копали траншеи,
противотанковые рвы. Помню, в один из таких дней, уже к вечеру, когда все
порядком устали, одна из наших девушек обратилась к нам с небольшой речью,
призывая поработать еще несколько часов и разгрузить оставшиеся вагоны. Это
была Ирина Ракобольская; впоследствии она служила в женском авиационном
полку, а теперь - жена моего однокурсника и мать молодого сотрудника
Теоротдела Физического института Академии наук СССР (ФИАН), где я работаю
(Андрея Линде).

16 октября я был свидетелем известной московской паники. По улицам,
запруженным людьми с рюкзаками, грузовиками, повозками с вещами и детьми,
ветер носил тучи черных хлопьев - во всех учреждениях жгли документы и
архивы. Кое-как добрался до университета, там собрались студенты - мы
жаждали делать что-то полезное. Но никто ничего нам не говорил и не
поручал. Наконец мы (несколько человек) прошли в партком. Там за столом
сидел секретарь парткома. Он посмотрел на нас безумными глазами и на наш
вопрос, что нужно делать, закричал:

- Спасайся, кто как может!

Прошла суматошная неделя. По постановлению правительства была организована
эвакуация университета. На вокзале меня провожали папа и мама. Пока ждали
электричку, папа, я помню, рассказывал о появлении на фронте нового оружия
("Катюш" - реактивных минометов, но тогда никто толком этого не знал, и
слово "Катюша" - народное - появилось позднее). Это было 23 октября 1941
года. Лишь через месяц я узнал, что в тот же день наш дом в Гранатном
переулке был разрушен немецкой авиабомбой. Погибло несколько человек, мои
родные не пострадали. Они и другие, оставшиеся в живых, со спасенной частью
имущества разместились в пустующих яслях на соседней улице.

Студенты вместе с преподавателями с несколькими пересадками добрались до
Мурома. Дорожная встреча со студентами какого-то инженерного вуза. Хорошо
экипированные, умеющие постоять за себя, они казались нам другой породой:
на "сильно интеллигентных" университетских смотрели с некоторым презрением.
Потом, в жизни, роли часто менялись.

Часть пути до Мурома я ехал на платформе с разбитыми танками, которые в
сопровождении танкистов везли на ремонтные заводы. Слушал первые фронтовые
рассказы - война поворачивалась совсем не по-газетному: хаосом отступлений
и окружений, особой жизнью, требовавшей жизнестойкости, сметливости и
умения постоять за себя и свое дело перед разными начальниками.

В Муроме мы провели десять дней в ожидании эшелона. Эти дни оказались для
меня почему-то очень плодотворными в научном смысле - читая книги Френкеля
по квантовой ("волновой") механике и теории относительности, я как-то сразу
очень много понял. Мы жили на постое у хозяйки - продавщицы местного
гастронома, много таскавшей в дом продуктов, уже ставших остродефицитными
("кому война, а кому мать родная", - говорили тогда). Дочка хозяйки из
ящика комода сыпала ладошкой в рот сахарный песок, а по ночам к хозяйке
приходили мужчины в военной форме, каждый раз другой.

По ночам мы ходили хоть как-то утолить голод в железнодорожную столовую -
там давали картофельное пюре без карточек. Часа в два ночи к перрону
подходил эшелон с ранеными. Их выгружали, и они на носилках лежали под
открытым небом, ожидая дальнейшей отправки. Ходячие толпились тут же.
Эшелоны с ранеными всегда приходили по ночам. Все об этом знали, и женщины
сбегались к эшелону из города и окрестных деревень, спрашивали о своих
близких, высматривали их среди раненых, приносили еду и махорку в узелках.

7 ноября мы слушали по радио парад на Красной площади и выступление
Сталина. Я понимал, что это некий хорошо задуманный спектакль. И все же
впечатление было очень сильное.

Наконец, мы тронулись в Ашхабад (туда, по постановлению правительства,
эвакуировался университет). В каждой теплушке с двумя рядами двухъярусных
нар и печкой посередине помещалось человек сорок. Дорога заняла целый
месяц, и за это время в каждом вагоне сформировался свой эшелонный быт, со
своими лидерами, болтунами и молчальниками, паникерами, доставалами,
объедалами, лентяями и тружениками. Я был скорей всего молчальником, читал
Френкеля, но прислушивался и присматривался к происходящему вокруг, внутри
и за пределами вагона, к раненной войной жизни страны, через которую
проходил наш путь. В ту же сторону, что и мы, шли эшелоны с эвакуированными
и разбитой техникой, с ранеными. В другую сторону шли воинские эшелоны. Из
проносившихся мимо теплушек выглядывали солдатские лица, казавшиеся все
какими-то напряженными и чем-то похожими друг на друга. На Урале начались
морозы, 30 градусов и холодней, и мы каждый день добывали уголь для печурки
(воровали из куч для паровозов). Однажды в снегу около водокачки я увидел
кем-то оброненный пряник (как примета другого мира) и тут же съел. В
казахстанской степи на перегоне опрокинуло трубу, был мороз и буран. Один
из студентов первого курса (Марков, он был сыном генерала) вылез в майке на
ходу через оконце на крышу и поправил поломку. Весной его (как всех
первокурсников) призвали в армию. Некоторые студенты очень преуспевали в
обменах с выходящими к поездам людьми (предметы одежды на продукты
питания), но у меня ничего не было.

В нашем вагоне была своя игра - остаповедение: викторина по "12 стульям" и
"Золотому теленку" Ильфа и Петрова, вопросы типа: "Какие телеграммы получил
Корейко?", "Кто был сыном лейтенанта Шмидта?". Чемпионом игры был аспирант
Иосиф Шкловский, впоследствии известный астрофизик, а много потом он
предупреждал меня о моей будущей жене (Люсе), что с ней лучше не
связываться, - он считал, что она занята опасными диссидентскими делами и
это может мне повредить. Это интересно!.. В своих (неопубликованных20))
воспоминаниях Шкловский рассказывает, что я брал у него в эшелоне книгу
Гайтлера "Квантовая механика" и запросто одолел ее. К сожалению, эта
история, по-моему, целиком плод богатого воображения Иосифа. Гайтлера я
впервые прочитал уже будучи аспирантом - в 1945 или, верней, 1946 году.

Однажды я отстал от эшелона и догонял его часть пути на платформе с углем,
распластываясь, чтобы не сбило, под мостами, а часть - в тамбуре
салон-вагона самого Кафтанова (министра высшего образования21)). Его я не
видел, но один из его спутников вышел покурить, и вдруг я узнал в нем
дальнего знакомого отца (или это выяснилось из разговора). Именно от него я
узнал о разрушении нашего дома в Москве.

В дороге мы много общались с девушками-студентками, часто ходили друг к
другу в гости (они в наши, а мы в их вагоны). Одна из них проявила ко мне
внимание, и меня поддразнивали, что я к ней неравнодушен. Эшелон оказался
моим первым настоящим - очень поздним - выходом из дома, семейного круга и
почти первым общением с товарищами и тем более - с девушками. По приезде в
Ашхабад нас поселили далеко от девушек, и общение с ними стало редким.

6 декабря эшелон прибыл в Ашхабад. В эти же дни началось наше наступление
под Москвой. Только когда я узнал об этом, я понял, какая тяжесть лежала на
душе все последние месяцы. И в то же время, слушая длинное торжественное
перечисление армий, дивизий и незнакомых мне еще фамилий генералов,
застывал от мысли о тех бесчисленных живых и мертвых людях, которые
скрывались за этими списками.

Эшелонная "пауза" кончилась. В эшелоне мы просто ехали и жили. Теперь надо
было учиться и жить - что много трудней. Оглядываясь назад на это время, я
вижу, что оно было трудным, проникнутым чувством тревоги за близких и за
войну и чувством ответственности - и в то же время свободным и даже
счастливым. Конечно, еще потому, что мы были молоды.

Мы должны были окончить обучение на год раньше, чем предполагалось, - т. е.
за четыре года. Конечно, при этом программа, и без того не очень
современная, была сильно скомкана. Это одна из причин, почему в моем
образовании физика-теоретика остались на всю жизнь зияющие пробелы. И все
же я думаю, что лучше четыре года серьезной учебы без отвлечений в сторону
и потом ранний переход к самостоятельной работе, чем затяжка периода
обучения в вузе на 7-8 лет. При этом неизбежны потеря темпа, "выход из
графика" и в результате - большие потери в будущем. Конечно, в нашем случае
определяющей была просто обстановка военного времени - желание быстрее
выпустить специалистов для работы на производстве и в исследовательских
институтах и еще проще - нехватка преподавателей.

Основной для меня курс квантовой механики читал профессор А. А. Власов -
несомненно, очень квалифицированный и талантливый физик-теоретик, бывший
ученик И. Е. Тамма. Читал Анатолий Александрович обычно хорошо, иногда даже
отлично, с блеском делая по ходу лекции нетривиальные замечания,
открывавшие какие-то скрытые стороны предмета, создавая для нас возможности
более глубокого понимания. Но иногда, наоборот, - сбивчиво, невнятно. При
этом очень странной была и внешняя манера чтения - он закрывал лицо руками
и так, ни на кого не глядя, монотонно произносил фразу за фразой. Конечно,
все это были признаки болезни, о чем я тогда не догадывался. Уже после
войны я слышал, как Леонтович говорил:

"Раньше, когда я был рядом, как только я видел, что Власов начинает сходить
с катушек, я его как следует бил, и он приходил в норму. А без меня он
окончательно свихнется".

Конечно, дело не только в битье. Я думаю, что дружба с такими людьми, как
Леонтович, была очень важна для Власова.

Я тут отвлекусь немного в сторону и расскажу о некоторых относящихся сюда
обстоятельствах, весьма существенных для всего дела высшего физического
образования в СССР в те годы. Леонтович вместе с И. Е. Таммом и Л. И.
Мандельштамом были вынуждены в конце 30-х годов уйти из университета в
результате развязанной против них яростной травли22). Это было одно из
проявлений тех отвратительных и разрушительных кампаний, которые потрясали
тогда многие научные и учебные заведения (не только их, но и все в стране
вообще). У физиков еще обошлось несколько легче, чем, скажем, у биологов
или философов... В университете в качестве атакующей стороны выступали, к
счастью, не такие пробивные люди, как Лысенко и его компания, да и физика
была тогда еще не так на виду, не так понятна "наверху" (а когда стала на
виду, Курчатов и вовсе сумел прикрыть всю эту плесень).

Теоретическим обвинением в адрес Мандельштама и его учеников была тогда, в
частности, их приверженность к "антиматериалистической теории
от