т счастья и стараясь прикоснуться к  тебе  по
поводу  и  без  повода.  Так радуются  домашние  животные...
Прости, мама, я всегда был зол на язык. Прости, я люблю  вас
обоих, хотя поначалу изрядно побаивался старика, которого ты
велела называть отцом.
      Впрочем, одно воспоминание клеймом врезалось в мозг: я
маленький, лет пяти, не больше, мне снился страшный  сон,  я
бегу к маме... а маму душит здоровенный детина, мышцы на его
спине вспухают валунами, он рычит тигром, и мама стонет  под
ним,  я боюсь, я маленький, я очень боюсь - и прихожу в себя
лишь во дворе.
      Страшный  сон забывается раз и навсегда; а  увиденному
суждено  остаться  со мной. Сегодняшнему  Жаворонку  смешно,
когда  он  вспоминает  былой страх  и  тебя,  папа,  просто-
напросто сменившего облик для ночи любви; а мальчишка во мне
по  сей  день захлебывается ужасом, и так хочется  погладить
его по голове, успокоить, утешить...
     Увы, это невозможно.
     Ты проклял меня за опыты над собственным сыном, папа, -
ты ничего не понял. Потому что я тебя боялся, а мой сын меня
любил,  любил искренне и самозабвенно, отдаваясь  во  власть
целиком, без остатка... Ты плохо умеешь отдавать, папа, и  я
плохо умею это, а твой внук умел.
     Что ему Преисподняя, если он был взращен молоком аскезы
(  подвижничества?..  А  все-таки Веды  можно  изучить,  мой
мудрый Наставник Богов, не прочитав ни единой строки!
     Можно!
     Да, вы все считаете, что гордыня обуяла сына Жаворонка,
что  встал он на путь козней и совращения чужих жен,  обретя
гнев и проклятия святых мудрецов...
      Праведные, видели ли вы виденное мной, обладаете ли вы
моим знанием, которым я не спешу делиться с вами?
      ...Я  стремглав выбежал из дома, едва успев  закончить
возлияние молока в огонь.
      Мой  мальчик корчился у порога. Растерзанный, как  мне
сперва  показалось, в клочья. Он пытался что-то сказать,  но
язык  уже  не  повиновался ему, и кровь  хлестала  изо  рта,
заливая  мне ноги. Слепой привратник-шудра - я содержал  его
из милости, за верную службу в прошлом - беспомощно топтался
рядом.
      -  Господин!  -  бормотал слепец,  заламывая  руки.  -
Господин, я... Вы велели никого не пускать, господин!
      Последним я заметил демона. На дворе стояло утро, а  в
дальнем  углу двора приплясывал людоед Ниша-чар, Бродящий-в-
Ночи,   и   довольно  ухмылялся  слюнявым  ртом.  Это   было
невозможно, но это было именно так. Могучее тело Нишачара на
глазах  становилось  прозрачным, в  нем  плавали  стеклисто-
багровые   паутинки...  и  вскоре  ветер   развеял   остатки
призрака.
     Я склонился к умирающему сыну.
     - Рай... - прохрипел он.
      -  Ты  хочешь  в  рай?! - глупо спросил  я,  собираясь
поделиться с ним собственным Жаром.
     Он закашлялся, обрызгав мне грудь кровавой мокротой.
     - Райбхья... - Это слово стоило ему остатка сил.
      Я  стоял  над  трупом  своего первенца.  Я  знал,  что
означает  имя  Райбхья. Так звали нашего  соседа,  приторно-
вежливого   брахмана,   который   давным-давно   отошел   от
совершения  обрядов,  помешавшись на заклятиях  и  искажении
Яджур-Веды. Правильней было бы именовать Райбхью ятудханом -
темным  колдуном,  но  раньше мне  не  было  дела  до  чужих
извращений,  а  остальные  считали  моего  соседа   кладезем
достоинств.
      Соседей  и  нужных людей Райбхья предусмотрительно  не
трогал.
      Жар  окутал меня пылающим облаком, и правда  открылась
сбитому влет Жаворонку, придя из ничего.
      Жена Райбхьи, измученная полусумасшедшим мужем, как-то
обратилась   за  помощью  к  моему  сыну.  И   он,   ведомый
состраданием,  рискнул указать Райбхье на недостойность  его
поведения. В отместку брахман-ятудхан вырвал из своих  волос
две пряди, превратив одну в копию собственной жены, а вторую
-  в  убийцу-Нишачара. Ложная супруга заманила моего сына  в
западню,   осквернив  запретным  прикосновением   и   выкрав
единственный  сосуд с водою, чем отдала мальчика  во  власть
Бродящего-в-Ночи.
      Он  бежал  ко  мне,  стремясь совершить  очистительное
омовение и спастись, а слепой привратник отказался пускать в
$., кого бы то ни было.
     Согласно приказу хозяина.
     Шутка судьбы?
       Над  телом  сына  я  возгласил  свое  проклятие.  Сын
проклятого  Райбхьи  спустя день убил в лесу  отца-ятудхана,
пристрелив его как собаку, а россказни о том, что второй сын
Райбхьи    воскресил   батюшку-праведника   и   снял    грех
отцеубийства со старшего брата, - ложь!
     Странно, чаще всего верят именно в ложь...

                             ***

      Сегодня  твой день, мудрый Брихас, отец  мой;  сегодня
дважды  твой день, хоть ты сам этого не знаешь. Несмотря  на
полночь,  несмотря  на  то, что жить  твоему,  дню  осталось
минуты,  не  более... Жить? Осталось? Да, папа,  мне  всегда
было  трудно понять, как можно жить твоей жизнью!  Все  зная
наперед,  ни  на  шаг не отклоняясь от намеченного  пути,  с
заранее  припасенным ответом на любой вопрос  -  скажешь,  я
заблуждаюсь? Скажи, папа, и я соглашусь с тобой.  Просто  ты
складывал  вопросы без ответов в аккуратную кучку  и  раз  в
месяц  выбрасывал  прочь. Возможно, это  правильно  или  это
правильно  для тебя, но меня всегда мучил зуд неизведанного,
и  я  чесался  вместо  того, чтобы  терпеть  и  не  обращать
внимания.
      Брихас, отец мой, почему мы такие разные?! Моим именем
не  назовут  день  недели  даже безумцы,  но  разве  дело  в
названиях?
      Для  тебя бытие - драгоценность, оставшаяся в наследие
от  предков, хрупкая вещь, которую надо бережно хранить и  в
лучшем  случае  стирать с нее пыль. Мягкой,  слегка  влажной
тряпочкой, в благоговейном молчании... И упаси нас все  боги
разом  пытаться  влезть  в  наследие  потными  лапами,   там
дернуть, тут потянуть, заплатить цену и узнать новое!  Новое
-  это хорошо забытое старое, а по назойливым лапам положено
стегать  молодым бамбуком. Пока не привыкнем отдергивать  от
всего - нового, старого, любопытного, удивительного...
     Возможно, я не прав.
     Я даже наверняка не прав.
      Но  я не могу жить, как ты, папа. Проклинай дважды или
трижды  -  не  могу. Я только могу сидеть на балконе,  ждать
обещанного  Опекуном  часа  и вести  с  тобой  бессмысленную
беседу, марая пальмовые листы один за другим, один за...
      Сегодня  мой день и твой тоже, но он заканчивается,  и
полночь фыркает снаружи, прежде чем уйти.
      Меня  всегда  забавляло, что  на  смену  дню  Брихаса-
Словоблуда,  четвертому  в  неделе,  идет  день   насмешника
Ушанаса,  твоего  любимого врага,  твоего  заклятого  друга,
Наставника  Асуров! Вы соседствуете рядом, плечом  к  плечу,
дни  четвертый  и  пятый,  соприкасаясь  гибелью  полночи  и
рождением  зари.  Вы отделены друг от друга  зыбкой  чертой,
реальной  только  для Калы-Времени, но  звезды  движутся  на
небосклоне,   и   вы   утверждаете  разное,   споря   и   не
соглашаясь...
     Впрочем, как всегда.
     Ваши дни даже изображаются похоже: человек восседает на
водяной  лилии,  только  в  первом  случае  Наездник   Лилий
обладает  желтой кожей, а во втором - белой. О,  Наставники,
ваши  знаки  сулят новорожденным обилие благ! Вы  щедры,  но
Ушанас  более  щедр Для кшатриев-воинов:  младенец  под  его
покровительством будет обладать способностью  знать  прошлое
настоящее  и  будущее; также он возьмет много жен  распахнет
над собой царский зонт, и другие цари поклонятся ему. Не зря
пятому дню посвящена широколиственная удумбара - дерево,  из
которого вырезают троны!
      А  ты,  папа, что сулишь ты младенцам, имевшим счастье
родиться  под  твоим  знаком и в твой  день?  Да,  и  ты  не
поскупился: твой фаворит будет обладать дворцами,  садами  и
землями, наделен любезным расположением духа, богат деньгами
и  зерном... Мало?! Бери еще, дитя! Греби обеими руками!  Ты
станешь  кладезем  духовных заслуг, все твои  желания  будут
удовлетворены,  и  да  сопутствуют  тебе  символы  цветущего
лотоса и древа-ашваттхи, растения мудрых!
      Одно  странно,  папа: твои дары словно  самой  судьбой
предназначены  для  брахманов. Мудрость, благожелательность,
богатства  и обилие Жара... Но каждый звездочет  знает,  что
именно   брахманам   отказано  в  покровительстве   славного
Брихаса,   ибо   Наставник  Богов  скромен   и   не   желает
возвеличивать собственную варну!
      Одной  рукой ты даешь, отец мой, другой же  отнимаешь,
причем  отнимаешь  у  своих  -  как  бы  не  заподозрили   в
пристрастности...
      Не  потому ли мне, твоему сыну, достались в наследство
лишь   отцовское   проклятие   да   еще   раскаленная   игла
любопытства? Где они, мои дворцы, сады и земли, где деньги и
зерно, где любезное расположение духа?
     Пыль, прах, мираж...
      Вайкунтха  молчит, отдаваясь сновидениям,  я  спорю  с
тобой,  папа,  ожидая полуночи, а внизу, в "Приюте  Зловещих
Мудрецов", в специально отведенных покоях готовятся  явиться
в   мир  мои  дворцы  и  сады,  мое  зерно  и  мое  любезное
расположение духа...
     У тебя будет внук, Брихас.
     Ты рад?
     Он родится в мгновение, избранное мной и Опекуном Мира.
В  краткий  миг  на  стыке  дней Наставников,  четвертого  и
пятого. Суры и Асуры благосклонно прищурятся с обеих сторон,
и признаки высших варн сольются в одном человеке.
     Ты рад, Брихас?
      Семя  мое  не пропадет даром, наш род будет прославлен
этим ребенком, сам Вишну простер над ним свою Опеку...
     Ты рад, строгий отец мой?
     Или ты проклял бы меня еще раз, узнай об этом?
     Вайкунтха спит, и пальцы мои онемели...

                              2

     14-й день 2-го лунного месяца, Шукра-вара <Шукра-вара -
/ob-(f  , "День Венеры" (Шукра, т.е. светлый - одно из  имен
Ушанаса, Наставника Асуров)>, перед рассветом

       Наверное,   не  стоило  писать  всю  эту   дребедень:
четырнадцатый  день,  месяц...  Даже  наверняка  не  стоило.
Прошло  всего несколько часов с того момента, как  я  бросил
предыдущие записи и ринулся прочь словно одержимый. Но иначе
сейчас  я не смог бы успокоиться. Вон, руки дрожат, и  слова
пляшут  вперевалочку, как безумные пишачи вокруг  падали,  а
палочка для письма скребет лист со звуком, от которого мороз
продирает по коже и волоски на теле встают дыбом!
     Все!.. все, все, все... хватит.
     Я должен.
     Я, Жаворонок, проклятый отцом брахман, должен.
      Да, наверное, это забавно смотрелось со стороны: когда
я ворвался в родильные покои, три апсары-повитухи уставились
на  меня, как на привидение, и, не сговариваясь, прыснули  в
рукава. Им смешно, райским подстилкам! Как же, потешный отец
потешного  Ребенка, зачатого непорочно, без  чрева  женщины,
собирается  присутствовать при родах! Как трогательно!  Всех
дел-то:  откинуть крышку ларца в назначенный час  и  извлечь
дитя!  Скрип крышки сойдет разом и за крики роженицы,  и  за
финальный  вздох облегчения... Много вы понимаете, красотки-
пустосмешки!  В  другое время я и сам бы вам подхихикнул,  а
там,   глядишь,  и  увлек  бы  всю  вашу  троицу  в   уголок
поукромней, где б и подтвердил, что кругом рай раем, с какой
стороны ни ущипни!
      Прицыкнув  на апсар, я подошел к ларцу и  благоговейно
замер  над ним. Это они, гологрудые апсары-по-витухи, видели
просто ларец, изукрашенный чудной резьбой, а мне-то виделось
совсем  иное... Сколько мантр было читано над  искусственным
чревом, сколько яджусов-заклятий сложено с дрожью в голосе и
восторгом в сердце, сколько крохотных огней возжигалось -  и
Южный  Огнь  Предков, и Восточный Огнь Надежды,  и  Западный
Огнь  Постоянства!  Сам  же ларец  стоял,  обратясь  лицевой
частью на север, в сторону жизни и процветания, туда, где  с
плеча седоглавого гиганта Химавата стекает Ганга, мать  рек!
Я  и  Опекун  Мира  на  два голоса пели гимны,  меняя  слова
местами  где  по  наитию,  где по древнему  знанию  суров  и
смертных,  где  согласно  выверенным  тайным  канонам  -   и
реальность  плыла  волнами,  ларец  разрастался,   становясь
величиной  с ашрам лесного подвижника; светляки  бродили  по
резной  поверхности, вспыхивая рубинами, изумрудами, теплыми
сапфирами и ледяными алмазами...
      И  я  слышал  краем уха, как Вишну-Даритель  все  чаще
вплетает в тексты имена Аситы-Мрачного и Девола-Боговидца  -
перворожденных мудрецов, покровителей тьмы и волшбы.
      Неясные видения проносились передо мной легким сонмом,
двигаясь посолонь вокруг ларца: человекоподобные существа  с
трубчатыми   хоботами  слонов-уродов,  шкатулки   с   чистым
знанием,   холодным  и  прозрачным,  как  родниковая   вода,
топленое  масло  с  дурманящим ароматом  и  молоко  небесной
коровы  Шамбалы,  темная  жидкость в  коленах  керамического
бамбука...  О, тайна оставалась тайной, но до  чего  же  это
!k+.  захватывающе! Опекун Мира становился мной, я -  Вишну,
Светочем  Троицы, голоса наши и души наши окутывали  легкими
покрывалами  призрачные  мары, пеленали  и  вязали,  и  Я-Мы
чувствовал,    как   сокровенная   сущность   непознаваемого
впитывается в наш ларец, где дремал до поры зародыш,  птенец
чресл   моих,   будущий  брахман-кшатрий,  обладатель   всех
счастливых свойств!
     Может быть, у меня родится бог?
       Прокол  сути  наполнял  сердце  пламенем  экстаза,  и
Трехмирье  казалось песчинкой, затерянной в горах  песка  на
берегу моря.
      А  потом  голоса  сипли, огни  гасли,  миражи  уходили
прочь...  Я  переглядывался с Опекуном и  покидал  родильные
покои.
     До завтра.
      ...Откинув крышку ларца, я проморгался: слезы  застили
взор.
     Тишина.
      Только  апсары-повитухи взволнованно сопят, выглядывая
из-за моего плеча.
      Он  лежал на самом дне, уютно свернувшись клубочком  и
поджав  колени  к  подбородку.  Это  очень  напоминало  позу
зародыша, но в тот миг странная мысль промелькнула на  самой
окраине сознания: младенцы так не лежат!
     Откуда она только взялась, эта мысль-злодейка?..
       Некоторое  время  я  разглядывал  его,  моего  Дрону,
Брахмана-из-Ларца.  Маленький,  очень  маленький  даже   для
новорожденного, даже для недоношенного; темный пушок  вьется
на  крохотной  головке, а тельце костлявое и  даже  какое-то
узловатое,  без  обычной  младенческой  пухлости...   тельце
старичка.
     И молчит.
      Свет  лампад  со всех сторон обступил  его,  обитателя
темноты,  которая  хранила плод  до  заветного  часа,  а  он
молчит, не плачет, не скулит, не требует вернуть уютный мрак
и безмятежность...
     Почему?
     Дышит ли?
     Жаворонок, ведь это твой птенец, твой и только твой!
      Сейчас я понимаю, что был дураком. Сердце успокоилось,
и  кровь жаром растекается по лицу от стыда: боги, как глупо
я  вел себя тогда, не дав апсарам осторожно извлечь дитя  из
ларца!
      Я  выхватил  его  сам. Выхватил не как  сына,  не  как
беспомощного  младенца, а скорее как кузнец  выхватывает  из
огня  заготовку клинка, когда будущий меч ведет себя  иначе,
чем многие его предшественники.
      Даже  не  обратил  впопыхах внимания,  что  освященная
жидкость,  которой  до сих пор был наполнен  ларец,  куда-то
делась  и лишь кожа маленького Дроны блестела, подобно  коже
борца, смазанной кунжутным маслом.
     Ладони обожгло.
      Ребенок  оказался ужасно тяжелым и  горячим,  будто  и
впрямь  был  создан из раскаленного железа,  а  еще  он  был
a*.+l'*(,, как речной махсир-темноспинка.
     Я не удержал Дрону.
      Пальцы разжались, их исковеркала болезненная судорога,
и  почти  сразу  что-то  случилось  со  Временем.  Наверное,
голубоглазая  Кала  ради  забавы шлепнула  пригоршню  жидкой
глины  на  трещину  в своем кувшине. Капли-минуты  удивленно
перестали сочиться, размывая густую преграду, и я мог только
стоять  с  растопыренными руками,  слыша  над  ухом  тройной
вскрик апсар, длящийся вечность.
     Я никогда не был в аду, но сейчас ощутил - каково это.
      Младенец падал спиной вниз, мимо ларца. Вот он завис в
воздухе,   затылком  над  краем  столешницы,  и  предвидение
опалило  меня до глубины души: сухой удар, хруст, трупик  на
полу и гневно-изумленный взор... нет, не Опекуна Мира.
      Я  видел  твои глаза, Наставник Брихас, самец кукушки,
строгий отец мой.
     Твое проклятие настигло непутевого сына?
     Да?!
      Первая  капля  просочилась наружу, и крохотное  тельце
двинулось от рождения к смерти.
       А   потом   мы   долго  стояли  и  слушали   громкий,
требовательный плач новорожденного Брахмана-из-Ларца.
     Боясь поднять его с пола на руки.
     - Он будет мне сниться, - тихо сказала одна из апсар.
     И заплакала.
      Я  кивнул. Мне теперь тоже будет сниться один и тот же
сон:  беспомощный младенец, похожий на старичка, диким котом
изворачивается  в  воздухе,  чудом  минуя  край   стола,   и
приземляется   на   все  четыре  конечности,   чтобы   мягко
перекатиться на правый бок и лишь потом закричать.
     Почти членораздельно.

                          ГЛАВА II
                    ЛЮБИ МЕНЯ БОЛЬШЕ ВСЕХ

     Дневник Жаворонка, 9-й день 8-го лунного месяца, Будка-
вара <Будха-вара - среда, "День Меркурия"; 8-й лунный месяц:
22 октября - 22 ноября>, полдень

     - Ты слыхал последние новости? - спросил меня Шарадван.
      Я  пожал  плечами,  наполняя чаши медовым  напитком  с
примесью настоя корицы.
      В  беседке царила прохлада, клумба цветущих  гиацинтов
напротив  радовала глаз, а у самого входа в ветках карникары
распускались    белые   венчики,   которые   испокон    веку
сравнивались  поэтами с бесплодной женщиной,  ибо  при  всей
своей прелести цветы карникары не источали аромата. Совсем.
     - Хастинапурского регента Гангею Грозного знаешь?
      Я  еще  раз пожал плечами. Дескать, в лицо  видеть  не
довелось, а так кто ж не знает Грозного?
       Слава  мирская  что  перекати-поле:  везде  побывает,
повсюду докатится...
     - С учителем своим он схлестнулся, - продолжил Шарадван
с  неуклюжей  бесстрастностью, которая могла обмануть  разве
gb.  мертвого. - Где ж это видано? на собственного Гуру руку
поднял!  Из-за  бабы.  Учитель говорит: "Опозорил,  ославил,
ворюга-похититель, теперь женись как положено!", а регент ни
в  какую.  Обет, мол, дал, обета не нарушу.  Нашла  коса  на
камень.   В   Безначалье  дрались,  с   личного   позволения
Миродержцев.  Жаль,  я  раньше не узнал,  а  то  хоть  одним
глазком бы глянуть...
      -  Кто  победил? - Я отхлебнул медвянки и еще подумал,
что мне абсолютно неинтересно, кто победил.
     - Грозный и победил. Вчистую. Представляешь, Жаворонок:
стоит  Грозный  в Безначалье, доспех под солнцем  пламенеет,
белый  плащ по ветру, Миродержцы со свитами в ладоши плещут,
"Превосходно!"  -  кричат,  а учитель  Гангеи,  сам  Рама-с-
Топором, почетный обход вкруг него свершает! Эх, что тут...
      Шарадван резко оборвал сам себя и с жадностью приник к
чаше.  Когда  он  наконец поставил ее  на  край  самшитового
столика, чаша оказалась пуста.
      Создавалось впечатление, что мой собеседник только что
тщетно пытался залить холодным напитком пожар, бушевавший  в
душе.
      Он  смотрел в пол беседки, а я смотрел на Шарадвана  и
думал,  что  у каждого из нас есть своя раскаленная  игла  в
сердце.
     И не вытащить.
      Шарадван  попал  в  "Приют..." месяцев  на  пять-шесть
раньше  меня. Огромный, мосластый, дико волосатый, он всухую
брил  голову на рассвете и закате, ел за троих,  ругался  на
пяти   языках   и   восьми   наречиях,   особо   предпочитая
заковыристые  проклятия горцев-нишадов, и на  потомственного
брахмана из прекрасной семьи походил примерно так же, как  я
на Ганешу-Слоноглавца.
     Хобот прилепить, уши оттянуть - и вылитый Ганеша...
      Когда я в первый раз увидел Шарадвана, он бесцеремонно
огрел  меня  пятерней-кувалдой по плечу, отчего я  присел  и
охнул,  а после оскалил зубастую пасть и поинтересовался  во
всеуслышание:
     - Жрать будешь, толстяк? Небось огол