жил... Вы какого года? А-а,  помню...
Это  когда  мудрец Агастья море заглотил? Ну да, точно,  как
сейчас  помню: он выхлебал досуха, Индра с дружиной  морским
данавам   хвосты   накрутили,  а  Агастья   обратно   водицу
выплевывать отказывается! Мол, переварилась, соленая!  Ежели
помочиться,  в  лучшем случае на ручей  хватит,  а  на  море
никак!
      Выходит,  я постарше вашего буду. Лет эдак на  десять.
Тот  же  Агастья, мудрец-бродяга, как раз на мое  рожденьице
нашу  гору  окорачивал.  Гутарили,  обиделась  горушка,  что
солнце   не  вокруг  нее  ходит,  и  стала  расти.   Полнеба
перегородила  -  ан тут мудрец пешочком идет.  "Пригнись,  -
говорит,  -  красавица,  я на юг прошмыгну,  а  как  обратно
вернусь,  так и выпрямишься!" Хитер подвижничек,  итить  его
смокву - вернулся, как же! Гора по сей день ждет, наивная...
     И скажите мне, положа руку на селезенку: кто тогда знал
за вашу Троицу?!
      Ладно,  годами сочлись, слушайте дальше. Живу я  себе,
живу,  мытарюсь, от братьев-кумбхандов обиды терплю,  слезой
#.`ng%)   запиваю  -  тут  в  пещеры  к  нам  ятудхан   Яджа
вваливается.
     Яджа-бабун.
     "Хозяин" по-кумбхандски.
      Наши углежуи переполошились, славу поют, ор подняли  -
самородки  в  копях попрятались, решили,  что  конец  света!
Бабку  мою,  мать  матерную, вперед выставляют:  приветствуй
сынка! Век не виделись!
      Обнюхались они, как меж приличной нелюдью положено,  и
повели  старшины  Яджу  кварца-слюды  отведать.  Я  к  бабке
подкатываюсь кубарем, спрашиваю: правда, что этот хлыщ  тебе
сыном доводится? Бабка плечи к затылку: стара стала, внучек,
у меня их сто молодцов от сотни отцов, рази всех упомнишь?
      Слышу я, за спиной смеются. Думал, наши пакость  какую
удумали. Отскочил, обернулся: Яджа-бабун стоит. Зубы скалит.
Вроде  только что уходил со старшинами, а вроде и не уходил.
С  виду-то он лядащенький, щенок-сосунок, нос крючком, ножки
тощенькие,  желтенькие, ровно из слонячьей кости  точили.  А
как глянул в упор, так меня чуть штольный родимец не хватил!
     Будто смертынька моя в лицо вызверилась...
     - Маменька, - хохочет, - отдайте мне племяша на мясо! В
смысле, кости ваши, а мясцо нарастет! Будет мне верный друг,
родная кровиночка!
     Бабка с перепугу и не уразумела ничего. Кивает, прыщиха
вареная,  а  мне  и  невдомек,  что  ятудхан  уже  с  нашими
старшинами обо всем сговорился.
      Вот  и  стал я из общей потехи слугой Яджи-бабуна.  На
кой, спрашиваете, я ему сдался? Правильно спрашиваете,  я  и
сам  поначалу был в сомнениях, а после дошло. Вы вот сможете
сырую  глину  пополам с пометом хорька и крылом  нетопырским
так  разжевать-выплюнуть, чтоб сухой порошок вышел?  Ровный,
зерно  к  зерну. Да что ж вы всякую дрянь-то в рот суете?  Я
так  спросил,  для  понятия...  Ваше  дело  летучее,  а  мое
жевательное, я кумбханд от роду-веку!
      Вроде  как теперь и не тварь живая, а ходячая  ступка-
пестик  для  проклятого ятудхана. Ему много разной  пакости,
чтоб  яджусы ловчей ворожить, требуется; это вам не топленое
маслице святить!
      Жуй,  Дваждыродимчик, веселей челюстями клацай - Яджа-
бабун велели!
     Скажете, маленький?
     Скажете, на жабу похож?!
     А вы большой, да?!
      Правильно скажете: и маленький, и на жабу похож, и  вы
большой...
      Панчалиец  нас в прошлом году сыскал.  Мы  как  раз  с
хозяином в лесной хижине обретались. Знаете, где свято место
пусто  не бывает? Где Ганга с Ямуной сливаются, и на острове
мудрый Расчленитель Святые Писания по-живому режет?
     Ясное дело, знаете.
      Поначалу я испугался. Панчалийцу-то мой ятудхан в свое
времечко чуть было свинью не подложил на ложе... Ну,  не  то
чтобы  свинью, а скорей свою дочку, только разница невелика!
Хоть та, хоть другая: жрет от пуза, полдня в грязи хрюкает и
/.$  любого борова горазда! Даже мне, помню, разок-другой...
и даже третий. Эх, бывали дни веселые!
      Смотрю:  Яджа-бабун  на порожек  выдвинулся  и  из-под
ладошки на царя глядит.
      Он  на  всех из-под ладошки глядит, ятудхан, дядя  мой
родненький,  кроме  тех, на кого в  упор.  Жаль,  они  таким
счастьицем уже никому похвастаться не могут. Я так  полагаю,
в Нараке у Петлерукого Князюшки заждались блудного ятудхана,
все очи проглядели: где застрял, почему не идет?
     Не отвлекаться, говорите?
     Про раджу, говорите?
     Правильно говорите: и не отвлекаться, и про раджу...
      За  Панчалийцем свиты! - шуму на весь лес, кони  ржут,
воины ржут (это они меня увидели), два слона только не ржут.
     Жрут.
     В нашем лесу ветки вкусные, сахарные...
     - Ты есть Яджа, святой брахман? - спрашивает Панчалиец.
     Яджа-бабун подумал и кивает.
     Ему что, он Индрой назовется - глазом не моргнет.
     Бесстыжий глаз моргать не приучен.
      Панчалиец тоже подумал-подумал, в затылке почесал,  на
ятудхана,   что   мальчишкой-недорослем   смотрелся,    взор
прищурил... Решился. Рожу скорчил, ровно зуб гнилой докучал,
и запел на всю чащу:
      -  Сверши  для меня жертвенный обряд, о  владыка  душ!
Благоволи охладить меня, мучимого чувством вражды  к  Дроне,
сыну  Жаворонка! А также сильна во мне ненависть к Грозному,
сыну Шантану-Миротворца, и всей державе Кауравов. Я дам тебе
восемьдесят тысяч коров, о стойкий в обедах!
     Что говорите?
     В обетах?! Правильно говорите: и в обетах, и в бедах, и
еще во всяком-разном стойкий...
      Я  слушаю, про себя разумею: в сотый раз раджа  небось
просьбу   повторяет.  На  память  заучил.   Надо   полагать,
жертвенный  обряд  у  него хитрый: ни  один  брахман,  кроме
ятудхана, вершить не берется.
     Яджа-бабун тоже смекнул.
      - Скажи прежде, о царь, - спрашивает, - кто твои стопы
к моей обители направил? Не боги ли?
      -  Нет,  -  моргает  Панчалиец левым  глазом  и  свиту
подальше  отгоняет, - не боги. При чем тут боги? А  направил
меня  к  тебе  святой  брахман Ступаяджа,  сказавшись  твоим
младшим братом.
      Ятудхан  оттаял малость, но все равно  соглашаться  не
торопится.
      -  И  что  сказал  тебе достойный брат  мой  по  имени
Ступаяджа?
     Панчалиец из-за пазухи пальмовый лист тянет.
     Читать стал.
      С  выражением.  - По истечении года  моих  просьб  тот
лучший  из  дваждырожденных сказал мне сладостным голосом  в
надлежащее  время:  "Старший брат мой, Яджа-бабун,  бродя  в
лесу,   поднял   с   земли  плод,  чистота   которого   была
сомнительной. Также он любил доедать пищу, оставшуюся  после
$`c#(e.  Тот, кто не различает чистоты в одном  случае,  как
будет  поступать в других случаях? Ступай же к нему, о царь,
он свершит для тебя необходимые обряды!"
      Кирку  ему в душу! Я-то думал, Яджа-бабун за  поносные
слова  радже  в  рожу плюнет... Ну ладно, пусть  не  плюнет.
Пусть  просто промолчит. АН нет, стоит ятудхан,  ухмылка  от
уха  до  уха, лицо оспяное сияет - потрафил раджа!  По  душе
беличьей  шкуркой погладил! Да, одному мозоль  отдави  -  он
тебе  башку отвертит, а иному плещи дерьмом в рыло - скажет,
что благая амрита!
     Что говорите?
     Дальше, говорите?
     Правильно говорите: дальше самое интересное...
      О  чем  там  после Яджа-бабун с Панчалийцем шептались,
этого  я  вам  не  скажу. Подслушать не  удалось.  К  вечеру
похолодало, вылез хозяин из хижины и дочку зовет. Я, грешным
делом, решил: под раджу подкладывать станет. Дудки! Ворожить
принялся.  До  полуночи  ворожил,  раджа  трижды   на   двор
выскакивал  - блевать. Нутро у них царское, впечатлительное,
им  глину с мышьей шерсткой или там послед обезьяний  жевать
несподручно...
      На  рассвете  Яджина  дочка вышла,  коня  у  свитского
панчала отобрала и в сторону речки рванула наметом.
      Я вслед глянул: ноги у девки голые, голенастые, а кожа
чешуйчатым блеском отливает. Померещилось? Так и рыло  вроде
вперед  не  по-людски выпирает... и Панчалиец  рядом  стоит,
моргает, за брюхо держится.
     Ему что, тоже померещилось?
      -  Эй, Дваждыродимчик! - орет Яджа-бабун из хижины.  -
Давай сюда, тварь косорукая! Живо!
     Я загрустил и даю сюда.
      А  как плошку со смолой, что сама себя плавит, увидал,
сразу понял, откуда черви ползут. В первый раз, что ли?  Вам
вот  невдомек, а я разъясню: ежели такую плошку  на  темечко
голодному кумбханду поставить и день-ночь подряд яджусы  над
бедолагой гнусавить, загустеет смола зеркалом.
      Катни  по глади моченое яблочко - увидишь все, что  ни
пожелаешь!
      Все  и  вышло по писаному: завтрака мне не дали,  обед
уплыл, ужин отняли, зато сутки столбом простоял с плошкой на
темени.   Под  ятудхановы  вопли.  Рассвело  опять,   птички
щебечут,  Панчалиец  проснулся... тут и Яджа-бабун  верещать
бросил.  Велел  мне  на корточки сесть,  чтоб  им  в  плошку
сподручней заглядывать было. Стал катать яблочко. Моченое, с
листом  олеандровым,  с  лаврушечкой!  У  меня  на  голодный
желудок в кишках урчать вздумало.
      Я  зажмурился, терплю, а перед глазами  речной  откос-
берег, и Яджина дочка в воде бельишко полощет.
      Это,  значит, чего они там в плошке видят, то и Я  без
плошки вижу.
      Тут на кручу прибрежную старичок выходит. Седатый,  из
себя  хлипкий, скулы выпирают, морду будто собака жевала.  И
как  мотанет вниз по откосу! Я и опомниться не успел,  а  он
уже  руки мыть начал. Ну, думаю, старичок-боровичок, сладкий
d(-(*  с  кулачок, таким, как ты, девок портить да  парнягам
лбы  по  пьянке  расшибать! Смотрю,  Яджина  дочка  глаз  на
старичка положила. Боком-боком, поближе мостится.  А  он  на
девку бровью не ведет, плещется да покряхтывает душевно.
      Девка  шаг  за  шагом, а рыло у девки  все  длинней  и
длинней,  ноги  у девки все короче и короче, шкура  у  девки
панцирной клепкой блестит... крокодилица, не девка!
     Даром, что ли, Яджа-бабун над ней ворожил?
      Ох,  прав  был  Панчалиец  -  где  ж  такому  брахману
сыскаться,  чтоб  согласился вывертня-зубаря  на  безвинного
старичка натравливать?!
      Кинулась  крокодилица старичку в ноги, я и зажмурился.
Крови  боюсь. С детства. Только забыл, что уже  и  без  того
зажмуренный сижу. Бестолково вышло: трясусь, хочу не видеть,
а  все вижу... И как старичок из-под зубастой пакости вьюном
выскользнул, и как ручкой худенькой пасть поперек  обхватил,
и  как тельцем щупленьким вдоль чешуйчатой махины вытянулся!
Рвется  Яджина  дочка на волю, пыхтит,  хвостищем  по  песку
лупит  - глухо! Ровно стальными обручами оковало... Сомненье
в меня закралось: не Индра ли в старичковом образе или какой-
иной  Докапала  умыться в речке вздумал? Я гранит  в  кулаке
сожму, он крошкой изойдет, так я ж кумбханд! И ручки у  меня
короткие пасть обхватить не достанет!
     Что говорите?
     Глупости порю, говорите?!
     Правильно говорите: и глупости, и старичок не Докапала,
и не во мне дело...
      На круче к тому времени с дюжину мальчишек объявилось.
Пятеро  сразу  прочь умчались, помощь звать,  двое  покрепче
ухватили  по каменюке и вниз ломанулись, старичка спасать...
остальные орут во всю глотку.
      -  Держитесь,  Наставник! - орут. -  Наставник  Дрона,
держитесь!
     Он и держится - нам бы всем так держаться!
     Яджина дочка уж и хрипеть начала.
      Я  вверх  глаза зажмуренные поднял: у пары мальцов  на
круче  луки  натянутые объявились. Один  гибкий,  беленький,
кудри  вроде хлопка, а второй чернявый, горбоносый, и  зенки
бешеные!  Что  говорите? Да нет, не луки, у луков  зенок  не
бывает - мальцы такие!
     Ну, думаю, конец старичку!
     Расстреляют из благих побуждений!
      Дурень я вышел: мальцы сперва по стрелочке точняком  в
Яджину  дочурку  положили, после по  второй,  по  третьей...
Старичок  Дрона  умненький попался: как свист  услыхал,  так
хватку  усилил  и  замер словно барельеф: Громовержец  Вихрю
скулы сворачивает! Ни ресничкой не шелохнул; крокодилица - и
та лишь слабо вздрагивала, когда в нее стрелы входили!
     Встал старичок, отряхнулся, на зверя смотрит.
     Дохлая гадость перед ним.
      А  я  на старичка смотрю. В жизни не видывал,  чтоб  у
человека  после  встречи со смертушкой  скучное  лицо  было!
Вроде  каждый день его крокодилицы жрать кидаются...  Умылся
по  новой, пацанов с камнями по плечам хлопнул, тем,  что  с
+c*  ,(,  пальцем погрозил - они на круче чуть меж собой  не
передрались, задиры!
     И на кручу вперегонки с малышами ринулся.
      "Вот тут меня по башке садануло, плошка наземь, а брык
- и темнота.
     Хорошо... даже брюхо урчать перестало.
     - Вставай!
      О  моя  родина, моя прекрасная родина! О  мои  братья-
кумбханды  с вашими невинными забавами, герои, рожденные  от
противозаконных  браков,  дикие,  необузданные,   приемлющие
любую пищу кроме дозволенной, плуты и весельчаки!
     - Ну вставай же!
       О  женщины  моего  народа!  Увижу  ли  я  вас  вновь,
коротконогие  красавицы с большими "раковинами",  поющие  во
хмелю  ругательные  песни, с глазами, удлиненными  пламенно-
алым   мышьяком,  подчеркнутыми  сурьмой  с  горы  Трикадуд?
Соединюсь ли с вами под звуки труб, литавр и барабанов,  под
рев  ослов,  верблюдов  и  мулов на приятных  тропинках  при
всеобщем обозрении?
     - Вставай, скотина!
      Доведется ли мне со сверстниками, утвердив свою власть
на  горных  тропах,  напасть на зазевавшегося  путника,  по-
разбойничьи  ободрать  его и избить,  превосходя  числом?  А
потом наполнить утробу крепкими напитками из зерен и патоки,
заседая  краденной у горцев-нищадов бараниной и говядиной  с
чесноком,  луком  и  клубнями растения  гандуша,  острыми  и
вонючими?
     ...Пинок в ребра живо вернул меня к действительности.
       Пинал,  разумеется,  Яджа-бабун,  а  стоявший   рядом
Панчалиец  задумчиво  обматывал тряпицей  разбитый  в  кровь
кулак. Ага, ясно: он меня по маковке трескал, царище!  Желал
в   гневе   расколошматить  зеркало,  да  не  Учел  крепость
кумбхандовой башки!
      Осколки смоляного зеркала валялись рядом с моим носом,
и  в  одном  из них навечно застыло изображение крокодильего
хвоста с торчащей стрелой.
      Я,  кряхтя,  вскочил и изобразил готовность  выполнить
любой приказ.
      -  Я  тебе другую служанку подарю, - кусая губы бросил
Панчалиец.  -  Я тебе тысячу служанок подарю! Десять  тысяч!
Только сделай что-нибудь! Ну не воевать же мне с ними?!
      - Служанку? - Яджа отрешенно глядел в пространство, не
мигая.  -  Служанку  подаришь. Тысячу,  Или  десять.  Теперь
коровами не отделаешься..
     И обернулся ко мне:
      -  Беги к ручью, принеси воды. Только одна нога здесь,
другая  там!  Сперва  мне  показалось,  что  я  рехнулся.  В
ослепительно-диких  глазищах  Яджи-бабуна,  взгляда  которых
хватало,  чтобы очарованный юноша вмиг скончался престарелым
дедуганом, в них стояли слезы.
      Вон  одна по щеке ползет, муха слюдяная... Я стремглав
выскочил из хижины, подхватил бадейку и со всех ног  понесся
прочь.Чтоб не видеть.
      -  Скажете, глупо? Скажете, не бывает? Скажете, не тот
_джа  человек, да и не человек вовсе? Правильно  скажете:  и
глупо,  и  не  бывает, и не человек... Сейчас,  погодите,  я
только высморкаюсь - и продолжу.

                             ***

      У  ручья  хлебало жижицу вепрячье семейство. Клыкастый
боров  вдумчиво хрюкнул, косясь в мою сторону, и я решил  не
испытывать  судьбу.  Ноги  сами  свернули  левее,  к  речке,
затопотали,    зашлепали   босыми   пятками    по    лесному
разнотравью...
      Съехав  задом  по речному косогору,  я  в  туче  песка
ринулся  к  воде. Этот приток Ганги всегда славился  обилием
рыбы, но сейчас жирные пескари интересовали меня в последнюю
очередь.  Бадейка  забулькала,  наполняясь;  я  пнул   ногой
доставучего рака, он, зар-раза, цапнул меня клешней за икру!
- и я помчался обратно.
     Яджа-бабун ждать не любит.
      Как  выяснилось,  он  и не ждал.  Уже  вовсю  дымилась
жаровенка  в форме черепахи, уже грибы-духоморы  и  жеванные
мной  снадобья ждали своего часа, а сам ятудхан  был  бледен
как смерть и стращал Панчалийца глухим бормотанием.
      Я  плеснул  водицы в котелок и подвесил  над  огнем  -
закипать.
      Заговоры  на  порчу  и сглаз только  под  кипяточек  и
творить! Что ж я, дурень безмозглый, чтоб не уразуметь: Яджа
озлился  всерьез.  Последний раз он творил похожий  заговор,
награждая  царя с длиннющим имечком, которое я не  запомнил,
тягой к людожорству. Царь вник, схарчил всех сыновей мудреца
Лучшенького, рыгнул и пошел спать, а дело о порче свалили на
другого мудреца, Всеобщего Друга.
      Дым  стоял  коромыслом, к разборке  подключились  все,
включая  Миродержцев, а мы с хозяином легли на дно в  Нижней
Яудхее и наслаждались жизнью.
     В смысле, хозяин наслаждался, а я - как обычно.
      Тем  временем Яджа разошелся не на шутку. Корча жуткие
рожи,  он приплясывал вокруг жаровенки, сыпал во все стороны
пригоршни    снадобий,   бормотание   сменялось   гортанными
выкриками, и мне все чаще слышалось:
      -  Грозный! Грозный, сын Шантану-Миротворца!  Грозный,
регент Хастинапура!
     Я понял, что пора.
      Улучив момент, я подхватил с огня котелок с кипяточком
и  кинулся к ятудхану. Он принял котелок из моих рук и  дико
вперился  в  пузырящуюся  поверхность.  Панчалиец  с  ужасом
смотрел,  как раскаленный металл бессильно шипит  в  ладонях
ятудхана, и радже было изрядно не по себе.
      - Будь проклят! - возгласил Яджа-бабун, трижды плюя  в
котелок.
     Кипящая вода в ответ рванулась ему в лицо.
     Вся выплеснулась.
     Без остатка.
      Как  он  заорал!  Клянусь  мошонкой  Брахмы,  меня  аж
подбросило!  Да  что там меня, Панчалиец опомнился  и  вовсе
a-  `c&(...  Мы  с  раджой прижались друг  к  другу,  словно
любовники после долгой разлуки, нас колотило мелкой  дрожью,
а из хижины не доносилось ни звука.
     Умер, что ли?!
     Что говорите?
     Ничего не говорите?
     Ну и правильно делаете...
      Когда Яджа-бабун показался на пороге, я вскрикнул.  От
ужаса  и  изумления.  Ошпаренная  рожа  ятудхана  напоминала
кровоточащий   кусок  говядины,  кожа  полопалась,   источая
вонючую  слизь, но правый глаз он каким-то чудом спас.  Зато
левый  напоминал перепелиное яйцо, которое неведомый  шутник
криво засунул в глазницу.
     Предварительно выдрав по волоску брови и ресницы.
      - В-воду! - Язык плохо слушался ятудхана. - В-воду где
б-брал, твар-рь?!
      -  В  речке,  -  честно ответил я (на  вранье  сил  не
осталось). - В Ганговом притоке...
     - М-мать!..
     Честное слово, я не понял, что он хотел этим сказать.

                             ***

        Записки    хастинапурского    брахмана,    служителя
центрального   храма  Вишну-Опекуна;  точная   дата   записи
неизвестна

     ...Странный сон.
      Будто  стою  я перед знаменитым барельефом "Ха-рихара-
мурти".  Тем,  где у изображенного бога левая половина  тела
держит  раковину и диск - символы Опекуна Мира, а  правая  -
трезубец, четки и расколотый череп, символы Разрушителя.
     Стою, любуюсь, преисполняюсь благоговения...
      И кажется мне: смотрит бог через мое плечо, да еще так
пристально  смотрит! Я поворачиваюсь, а  за  спиной  у  меня
другой  барельеф: "Ганга нисходит с неба на землю". И хотите
верьте,  хотите  нет  - губы у Матери рек,  текущей  в  Трех
Мирах,  шевелятся! Я по губам читать не мастак, да и вообще:
где   это   видано,   чтоб  во  сне  за  говорящими   богами
подсматривать?!
     Хочу проснуться и не могу.
     Только и слышу далеко-далеко, еле различимо:
      -  ...не угомонится. Кому месть не суждена, тот  месть
детям передает. Сам знаешь, Опекун...
     Тут я и проснулся.
     Все.

                             ***

     Воспоминания Вишну, Опекуна Мира, записанные им самим;
      27-й день зимнего месяца Магха. ("За сорок восемь  лет
до конца света". Приписка Жаворонка)

     ...опоздал.
     Я, Опекун Мира, опоздал!
      Этот  упрямый мерзавец, эта панча