тебя, Кришну Джанардану. А насчет того дела, что ты -
Опекунская   аватара  (Кришна  как  бы  невзначай   пробежал
гибкими, почти женскими пальцами по ладам флейты)...  Насчет
аватары  бывает что и посмеиваются. Складухи  поют:  "Ручки-
ножки, огуречик - получился человечек, а еще добавим Жару  -
и  получим аватару!" Шутка, ясное дело! Только... я вот чего
спросить хотел: это правда?
      - Правда, - серьезно кивнул Кришна, на миг оторвавшись
от флейты.
     - А... каково оно - быть аватарой?
      -  По-разному. - Черный Баламут больше не улыбался  и,
говоря,  каким-то чудом ухитрялся одновременно извлекать  из
флейты некое подобие мелодии.
      Возможно,  этот  ответ  был  мелодией  или  мелодия  -
ответом. Кто разберет?
      - По-разному, дружище. Иногда - проще простого. Иногда
- никак. А иногда в пляс идешь... под чужую дудку!
      Быстро  выпалив  последнюю реплику,  Кришна  припал  к
флейте,  словно  жаждущий - к ручью, и  развеселая  плясовая
огласила окрестности.
      На месте пастушек стоило бы ревновать Черного Баламута
не  к  соперницам  -  подружкам, а вот  к  этому  бамбуку  с
.b"%`ab(o,(.
     Своя дудка, не чужая.
     Карна угрюмо поджал губы. Он понял. Или ему показалось,
что он понял.
      -  Откровенность  за  откровенность,  -  вдруг  заявил
Кришна, перестав играть. - И без обид. Ты уверен, что Первый
Колесничий - твой настоящий отец?
      - А по шее? - осведомился Карна. - Да моя матушка ни в
жизнь...
      - Верю, верю! - замахал на него руками Черный Баламут.
- Я ж сказал: без обид! Это я так, сдуру...
     И Карна не обиделся.
      А потом была ночь с пастушкой, на удивление искусной в
любовных  утехах.  Изголодавшийся  по  женщинам  Карна   был
ненасытен,  и под утро оба уснули, полностью удовлетворенные
друг другом.
      Когда Карна уходил, Черный Баламут стоял на пригорке и
провожал гостя песней. Как и положено провожать друзей.

                             ***

       -   Ставлю   флейту  против  серег...   -   задумчиво
пробормотали пухлые, чувственные губы, когда путник  скрылся
за поворотом.
     И повторили:
     - Флейту против серег...
     Черный Баламут думал о татуированном юноше, вспыльчивом
простаке,  первом, кто устоял против его флейты. Он  смотрел
на  дорогу,  и  глаза Кришны в этот момент походили  на  два
отпечатка ладоней, выжженные в коре платана.
     Есть вещи, о которых стоит поразмыслить заранее.
      Есть  люди,  которых в нужный момент хорошо  иметь  на
своей стороне.
      Есть  нелюди, которых в нужный момент хорошо иметь  на
своей стороне.
      Черный Баламут отлично знал, чего хочет, и с легкостью
умел завоевывать расположение людей.
     О нелюдях - позже.
      Ах, глупый ты, долговязый сутин (или не сутин) сын!  -
если  б все было так просто! От самого себя не уйдешь,  хоть
все  три Мира измерь босыми ногами, от адской бездны  Тапаны
до  Обители  Тридцати Трех! Пылишь торными  путями,  бредешь
тропами, скользишь по осыпи - а толку как от козла молока...
     Все мы пляшем под чьи-то дудки.

                          Глава VI

                         СВЯТЫЕ МОЩИ

                           ДОРОГА

                              1

      ...Великая,  благословенная, лучшая из  гор  по  имени
Lахендра! Изрезанная речными потоками, окруженная множеством
предгорий, она казалась гигантским скоплением туч, и  высили
отвесные  стены  неприступные с виду ущелья.  Здесь  обитали
лишь  звери и птицы, множество пернатых оглашало окрестности
своим   пением,   и  сновали  кругом  стаи  диких   обезьян.
Величественные леса охраняли покой лотосовых озер и прудов в
обрамлении  тростника, подобно тому, как благоухающий  венок
обрамляет чело героя.
       Своими  прекрасными  деревьями  местность  напоминала
небесную рощу Нандану, которая дарует усладу сердцу  и  уму.
Деревья  здесь стояли в пышном цвету в любое время  года,  в
любую  пору они обильно плодоносили, сгибаясь до  земли  под
тяжестью   плодов.  Были  тут  цветущие  манго  и  амратака-
смолонос,  пальмы  фиговые, кокосовые и финиковые,  а  также
банановые,  стройные паравата, кшаудра и прекрасна  кадамба,
лимонные,  ореховые и хлебные деревья, обезьянья  капитха  и
приземистые харитака с вибхитакой, а также душистый  олеандр
соседствовал с ашокой-Беспечальной и трепещущей шиншапой.
       Край   звенел   от  восторженных  песнопений   всегда
опьяненных  кукушек.  Дятлы, чакоры, сорокопуты  и  попугаи,
воробьи,  голуби и фазаны, сидя на ветвях, издавали чудесное
пение.  Светлые  воды бесчисленных озер были  сплошь  усеяны
белыми  лилиями,  розовыми, красными  и  голубыми  лотосами;
всюду  виднелись  во множестве жители вод -  гуси  и  скопы,
речные  петухи-джалакукутты и утки  -  карандавы,  лебеди  и
журавли, не считая веселых водяных курочек.
      Далее  же  открывались  взору пленяющие  душу  заросли
лотосов,   среди  которых  сладостно,  в  ленивом  опьянении
нектаром, жужжали беззаботные пчелы, красновато - коричневые
от пыльцы с тычинок, растущих из лона цветка.
       Повсюду  в  дивных  зарослях,  под  арками  из  лиан,
виднелись   павлины   и   павы  -  возбужденные,   страстно-
взволнованные   рокотом  туч-литавр.  Яркие   танцоры,   они
издавали  свое  нежное  "кхр-р-рааа!" и,  распустив  хвосты,
плясали  в упоении, изнемогая от истомы; другие же вкупе  со
своими  возлюбленными  сладко  нежились  в  долинах,  увитых
ползучими побегами.
      Нигде не было ни колючек, ни сухостоя, листва и  плоды
полнились соком; великое множество всяких кустов, деревьев и
лиан буйно цвело, зеленело и плодоносило...

                             ***

     - Ах ты, выкидыш лука Индры!!! <Лук Индры - радуга>.
     Камень свистнул в воздухе.
       Толстый   попугай-самец,  секундой   раньше   обильно
нагадивший Карне прямо на темечко, лишь каркнул с насмешкой.
То ли ворону подражал, разбойник, то ли иначе изъясняться не
умел.  В  листве  запрыгали обезьяны,  вопя  от  счастья,  -
попугайская выходка показалась хвостатым разгильдяям  верхом
изящества.
     И град огрызков обрушился на юношу.
     Карна погрозил им кулаком, сорвал широкий лист с куста,
уплатив  пошлину  в виде ссадин (кол-люч,  сволочь!),  после
g%#.,  оттираясь на ходу, заспешил прочь. В последнее  время
он страстно мечтал обладать мощью легендарного Десятиглавца,
царя  ракшасов, хотя бы для того, чтобы с корнем выдрать  из
земли эту треклятую Махендру.
     Лучшую из гор, хребет ее в кручу...
      Полгода  странствий пешком от Хастинапура до Восточных
Гхат  -  через  Поле Куру и земли ядавов,  пересекая  рубежи
Нижней  Яудхеи и Южной Кошалы, Магадхи и Ориссы - превратили
молодого  горожанина  во вполне достойного  бродягу.  Выучив
воровать,  чтобы  не  остаться  голым;  попрошайничать   или
перебиваться  случайными  заработками,  если  хочешь  набить
брюхо  миской  толокнянки; с грехом пополам  изъясняться  на
десятке  наречий  -  иначе вместо  расспросов  о  дороге  ты
рискуешь   смертельно   оскорбить   собеседника;   стремглав
прятаться   в   кусты,  едва  завидев  охраняемый   паланкин
сановника  или  царскую процессию; уныло коротать  вечера  у
ашрамов  молчальников, прикусив язык и уплетая за  обе  щеки
похлебку из горьких кореньев.
     Но он шел на юго-восток.
     Ночуя в шалашах, возведенных на скорую руку.
      Плетя  из  лыка  какие-то чудовищные лапти,  поскольку
водянки на ступнях лопались, не желая превращаться в мозоли,
сбитые  в  кровь  ноги по вечерам молили о  снисхождении,  а
сандалии давно изорвались в клочья.
      Умываясь из зябких ключей, чья ледяная вода заставляла
все волоски на теле вставать дыбом.
      Парень  исхудал, осунулся, ужасно напоминая древесного
палочника  ростом в добрый посох без малого, щеки  запали  и
лицо   обветрилось,  несмотря  на  врожденный  медно-красный
загар. Иногда приходилось голодать по три дня кряду, и тогда
Карна  вдвое  дольше  стоял в полдень под  открытым  солнцем
согласно  давней привычке. После такого добровольного  пекла
голод на время отступал и идти становилось легче. Он шел.
      Дважды гулящие людишки пытались отобрать у него серьги
-  единственное  достоние, которое могло поменять  владельца
лишь  вместе  с  его  ушами.  Карна  научился  убивать:  это
оказалось проще, чем представлялось в Городе Слона. Учение у
Наставника Дроны было искусством (при всей нелюбви  Карны  к
Брахману  -  из-Ларца), а искусство не может быть низменным.
Истинная  цель  пряталась  под вуалью  прекрасного  -  блеск
доспехов,  ржание  коней, лихой посвист  стрел  и  дротиков,
самоцветные рукояти мечей, боевые кличи...
      Здесь,  на пыльных дорогах Великой Бхараты,  все  было
проще, проще и обыденнее.
      Своего  первого  Карна задушил - точнее,  сломал  шею,
поскольку не успевал додушить как следует, до конца.
      И вогнал в живот второму отобранный у первого дротик -
отвратительно сбалансированное древко с ржавым наконечником.
      Разбойник  умирал долго. Суматошно  прятал  требуху  в
распоротое чрево. Плакал. Молился. Пить просил. Ушастику еще
пришлось  бегать для него за водой. Два раза. Перед  смертью
чело разбойника стало ясным, он уставился в небо, будто что-
то увидев там, и Карна изумился, обнаружив, что умирающий  в
упор смотрит на заходящее солнце.
      До  сих пор парень не замечал таких способностей ни  у
кого, кроме себя.
      Разбойник  держал руку Карны костенеющими  пальцами  и
смотрел на солнце.
     Так и умер, улыбаясь.
     Карна пожал плечами, прихватил дротик и пошел дальше.
       В   чащах   Ориссы  его  спасло  чудо.  Когда   Карна
проламывался  сквозь  местные  буреломы,  проклиная  все  на
свете,  на  него  из засады напала ракшица с детьми.  Дротик
сломался,  застряв в боку маленького людоеда,  кривые  когти
сняли  кожу с предплечья парня, как снимают кожуру с  дикого
яблочка,  и  нож  птицей упорхнул в кусты.  Карна  закричал,
хрипло  и страшно, после чего реальность удрала от  него  во
тьму.  Он лишь чувствовал, как отчаянно, неистово пульсируют
серьги  в  ушах,  как кровь бьется в набухающей  татуировке,
словно змея в хватке орла... а потом ему показалось, что  он
- черепаха.
     Черепаха в костяном панцире.
      Удары доносились до него глухо, на пределе восприятия,
что-то  скребло его тело, срываясь и бессильно визжа;  он  и
сам двигался, двигался странно, сперва слишком быстро, потом
- слишком медленно, потом вообще никак.
     Придя в себя над трупами семейства людоедов.
      Изуродованные,  растерзанные, в  крови  и  нечистотах,
ракшица   с   детьми  валялись  среди  измятого  кустарника;
создавалось впечатление, что здесь погуляла чета тигров.
     Карна заставил себя отыскать нож и покинул место бойни,
так и не решившись забрать наконечник дротика.
     Он шел дальше.
     Он шел.

                             ***

      В  предгорьях Махендры его кормила праща. Лента мягкой
кожи  -  он  сам сделал ее из шкуры убитого олененка.  Карна
стал  великим  знатоком  птиц: у джи  -  вандживаки,  мелкой
куропатки, мясо нежно и слегка отдает молоком, фазанов  надо
запекать  в  глине, если не лень возиться  с  дощечками  для
добывания  огня, сорокопуты - те на один зубок,  овчинка  не
стоит  выделки, а от черного робина с белыми  пятнышками  на
крыльях пучит живот.
      Проще же всего есть птиц сырыми, наспех ощипав,  и  не
шибко привередничать.
      Зато  ягодами  увлекаться опасно: вкусно,  сладко,  но
потом берегись поноса! Присаживаешься под каждым деревом,  а
всякая  поганая  макака  норовит кинуть  в  тебя  обкусанным
бананом...
      Красота  Махендры мало интересовала парня. Он  слишком
устал,  слишком измучился, чтобы любоваться видами.  Кукушка
самозабвенно  голосит  на  ветвях цветущей  ашоки?  -  мимо.
Журавли  танцуют в горных протоках и вокруг зелено  -  бурых
лужаек?!  -  дальше,  дальше!  Водные  каскады,  каждый   из
множества  потоков  и вышиной в три пальмы,  низвергаются  с
обрывов?  -  обойти  и вперед! Блестят  в  откосах  прожилки
,%b  ++.":  одни - как отсветы солнца, другие - как  осенние
тучи,  третьи  - цвета сурьмы или киновари? Боги,  я  же  не
кумбханд-старатель,  на  кой  мне  эти  залежи?!  Пещеры  из
красного мышьяка, напоминающие глаза кролика?! Кролик -  это
хорошо,  если  жирный кролик, а еще лучше, если крольчиха...
Он шел.
     Он искал Раму-с-Топором.
      Поиск  стал навязчивой идеей, заслонив от  Карны  весь
мир.
      Иногда  ему  казалось, что мира вообще не  существует:
только он, Махендра и призрак надежды.

                              2

                            МОЩИ

      Этот ашрам ты заприметил, едва выйдя из поросшей ююбой
ложбины,  и  едва не кинулся к нему сломя голову. Развалюха,
рукотворная   жаба  врастопырочку,  улей  с  полусферическим
перекрытием  из  плетеных  лиан и  тебе  было  ясно,  что  в
середине  постройки стоит шест-опора, совершенно необходимый
для  столь  шаткой крыши. Чем - то ашрам напоминал  земляной
погребальный  холм,  только южане такие  холмы  облицовывали
камнем, а хижина была всего лишь обмазана глиной.
     В предгорьях Восточных Гхат ты не раз встречал подобные
жилища.  Вблизи  деревенек, чьи жители подкармливали  аскета
милостыней;  а  в  голодное время ушедший  от  мира  питался
святым   духом   и  чем  придется.  Но  здесь   же   селения
отсутствовали, здесь бродили разве что редкие  охотники,  от
которых  милостыни  шиш дождешься, и это  был  всего-навсего
третий ашрам, который попался тебе на склонах Махендры.
      В  первом лежала иссохшая мумия, улыбаясь тебе с тихой
отрешенностью;  во  втором  жил веселый  бортник,  промышляя
медом  диких  пчел,  и  на  быка среди  подвижников  бортник
походил мало.
       Вот   он,   третий  подарок  судьбы?  издевательство?
обманутая надежда?
     Ты остановился.
     Прислушался.
     В глубине ашрама храпела загнанная лошадь.
      Этот звук ты, сын Первого Колесничего, не спутал бы ни
с чем.
      Над головой насмешливо тарахтит трясогузка, разгуливая
по  ветке  бакулы,  ей вторит хор цикад и шелест  листьев  в
кронах деревьев, а в ашраме храпит лошадь.
     Ты пожал плечами и подошел ближе.
     Старое кострище. Зола сухая, слежавшаяся, угли выпирают
чирьями  с белесым налетом гноя. Наспех ошкуренный чурбачок.
Треснутая миска рядом. Порожек хижины. Изнутри тянет  кислой
вонью  -  в  дворцовых конюшнях пахло  не  в  пример  лучше.
Впрочем, странствия изрядно поубавили в тебе брезгливости.
     - Э-э-э... Есть ли кто?!
     Лошадь смолкает, фыркает еле слышно.
     Опять храп.
      - Дозволено ли будет мне, смиренному, забыв о... забыв
о...  Тьфу  ты,  пропасть!  Эй,  войти  можно?!  Кто  живой,
отзовись!
      В  храп вплетаются стоны: чужое дыхание захлебывается,
булькает горлом и снова заводит отчаянные рулады. Крик.
      Внезапный,  грозный, он заставляет тебя  отпрыгнуть  и
вцепиться в рукоять ножа. Нет, ничего. Обошлось. Бывает.
      В ашраме кашляют - долго, гулко, надсадно, словно крик
мертвой хваткой палача вырвал кричавшему гортань.
      Ты  делаешь  глубокий  вдох и шагаешь  через  порожек.
Пальцы ласкают рукоять.
      Вонь  едва не сшибает тебя наземь. Нечистоты,  грязное
тело, пропахшие потом шкуры, копоть - полный букет. Если это
обет  во  имя  аскезы... Да ладно, не бывает  таких  обетов.
Небось  год подобной смрадной жизни, и Жара накопится валом,
впору  Вселенную  огнем  палить.  Ты  моргаешь,  привыкая  к
полумраку. Ты не замечаешь, не знаешь и знать не можешь, что
с  твоим появлением в ашраме стало чуть-чуть светлее.  Ровно
настолько,  чтобы суметь видеть. В углу, на  ворохе  вонючих
шкур, лежат святые мощи. Родной брат той, первой мумии. Мощи
кашляют,  потом  стонут.  Потом  снова  кашляют  и  начинают
храпеть.
     Страшно. По-лошадиному. - Эй... ты кто?! Храп в ответ.
      Ты  подходишь  вплотную,  дыша  ртом,  и  смотришь  на
умирающего. В том, что эти кожа да кости долго не  протянут,
нет  никаких сомнений. В любую минуту душа отшельника готова
отправиться в райские сферы. Тебе надо идти. Здесь уже ничем
помочь нельзя. Ты не лекарь! Ты ничего не смыслишь в хворях!
Тебе  противна  сама мысль, что придется коснуться  храпящих
мощей,  что после наверняка надо будет задержаться  и  сжечь
труп,  пробормотав  у  костра какую-нибудь  молитву.  Ты  не
помнишь молитв!
     Уходи!
     Прочь!
      -  Ты кто?! Кто ты?! - вдруг вскрикивают мощи, пытаясь
сесть. - Ты брахман?! Брахман, да?!
      Сесть не удается, и полутруп рушится обратно, в вонь и
склизкий мех.
      -  Брахман  я,  брахман,  - тоскливо  вздохнул  Карна,
почесав  в  затылке. - Святее некуда. Запакостил  ты  жилье,
дедуля...
     И решительно наклонился к мощам.

                             ***

     Остаток дня Карна провел в трудах праведных.
      Вынес больного старика на свежий воздух, потом отыскал
коромысло с парой бадеек на плетеных ручках - и отправился к
ручью. По счастью, близкому. Беги себе вниз тропиночкой... а
обратно  беги  вверх.  С коромыслом  на  плечах.  С  полными
бадьями. Ой, дедуля, кто ж тебе, доходяге, воду при жизни-то
таскал?
     Якши лесные?
     Ф-фу, вон и ашрам.
      Напоить  деда перед тем, как заняться стиркой,  стоило
большого  труда. Он вырывался, змеей бился  в  руках  Карны,
норовя вялой ладошкой смазать поильца по физиономии,  и  все
время хрипел:
     - Ты брахман?! Брахман, да?!
      - Брахман, - соглашался Карна, ловя шаловливые ручонки
деда. - Чистокровный.
      -  Врешь! - Дед плевался и решительно не хотел глотать
воду. - Ты кшатрий! Ты сукин сын кшатрий! Убью!
      -  Убьешь,  ясное дело. - Миску пришлось  наполнять  в
третий  раз,  а "сукиного сына" Карна деду простил.  -  Всех
убьешь. И в землю закопаешь. Пей, дурак!
     Удивительно: при этих словах дед вдруг обмяк, счастливо
ухмыльнулся запавшим ртом и дал себя напоить.
     После чего заснул.
     Или потерял сознание - кто его разберет?
      Обрадованный  минутой передышки Карна  с  золой  вымыл
шкуры  и  раскидал  вокруг ашрама - сушиться.  К  сожалению,
надвигался  вечер, и шкуры не успели высохнуть; их  пришлось
оставить на ночь, к утру они вновь намокли от ночной росы  и
окончательно просохли лишь к завтрашнему полудню.
     Заскорузнув и треща от прикосновения.
      Пришлось  долго мять их, отбивать палкой и расчесывать
колючей веточкой.
      Нож  с  третьей  попытки удалось довольно-таки  прочно
примотать  к  выломанному  стволу орешника  длиной  почти  в
посох.  Самодельное  копьецо оставляло  желать  лучшего,  но
усилия  вознаградились сторицей - парень через  час  завалил
лохматого  горала,  похожего на самца-антилопу  с  короткими
рожками.  Печень была незамедлительно отварена  и  скормлена
деду.  С  превеликим  трудом и ежеминутными  подтверждениями
своего брахманства.
     Помогало, но слабо.
      Зато  на закате старик угомонился. Карна натаскал  еще
воды  про  запас,  наполнив  все  имеющиеся  в  распоряжении
емкости,  подогрел одну бадейку, раздел старика и  тщательно
вымыл  исхудалое тело. Скелет, обтянутый пергаментной кожей.
В  чем  душа-то  держится? Видать, крепко отшельничек  жизнь
любил,  что  она  его отпускать не хочет! Вон  который  день
небось помирает, под себя ходит - а все живой...
     - Ты брахман? - хрипит.
     - Угу.
     - Точно?!
     - Угу.
     - А кшатра подохла?!
     - Угу. Начисто.
     И в ответ - блаженная улыбка.
      Ночью  у  деда начался жар. Не Жар-тапас, заработанный
тяжкой   аскезой,   способный  даровать  лучшие   сферы,   а
обыкновенный жар. Как у всех смертных. С бредом,  судорогами
и  лошадиным храпением. Карна совсем измучился, бодрствуя до
самого  утра, а деда то рвало желчью, то выгибало мостом,  и
прижимать его к шкурам стоило чудовищных усилий.
      Урвав  с  утра  часок мутного сна,  полного  загнанных
+.h $%) и ухмыляющихся братьев-Пандавов, Карна снова вытащил
деда на с