лийская Дубина вместе
со своим кривоглазым ятудханом, по которому Добрую сотню лет
плачет  пекло...  они уже стояли у алтаря.  И  я  краем  уха
уловил  лишь эхо сакраментальной формулы, последнего  оружия
смертных крыс, загнанных в угол клыкастыми обстоятельствами,
оружия, которым небесные мамы пугают маленьких богов:
     - Если есть у меня хоть какие-то духовные заслуги...
      Проклятье! Этого я не учел! Падение столицы  панчалов,
разгром  войск Друпады и публичный позор самого  Панчалийца,
вынужденного   склониться  перед  Грозным  и   Брахманом-из-
Ларца...   Что  еще?!  Ах  да  еще  плодородная  Ахиччхатра,
стратегически  бесценная провинция, которую пришлось  отдать
Дроне  в  кормление! Страдания последнего  времени  добавили
Друпаде   изрядное  количество  Жара.  Вон  какой  орео-лище
светится; пожалуй, что и хватит...
       Впрочем,   поглядим,  сколько  детишек-мстителей   он
запросит  у  судьбы  и  нет ли у меня возможности  направить
обряд в иное русло.
      Лжебрахман Яджа как раз хлопотал у глиняного сосуда  с
освященным маслом. Я принюхался и грязно выругался про себя.
К  сожалению,  освящено было масло  самым  что  ни  на  есть
подлинным  брахманом,  с соблюдением ритуала,  и  придраться
было  не  к чему. Тогда я торопливо принялся изучать  сперва
алтарь,  а потом ятудхана с раджой. Вдруг в суматохе  забыли
уложить  волосы в "Раковину-Капарду", пренебрегли  омовением
ног,  ошиблись в тембре произнесения мантры, упустили какую-
нибудь мелочь в обустройстве молельного места... Нет! Чисто!
Ни лазейки, ни малейшей щелочки, в которую бы я сперва сунул
кончик  мизинца, а там бы и влез целиком, во всем величии  и
гневе.
      Увы  мне!  Колдун-страхолюдина знал Черную  Яджур-Веду
назубок, и в стенах его обряда отсутствовали бреши.
     Мне оставалось одно - кусать губы и ждать.
     Ждать случая.
      Оба участника моления выглядели безукоризненно в любых
отношениях: причесаны, омыты и умащены, украшены  гирляндами
из мелких цветов бильвы, от запаха которых меня мутило... Да
и время проклятый Яджа выбрал наилучшее - те густые сумерки,
что   наступают  по  прохождении  первой  трети   ночи,   за
исключением начальных восьмидесяти мгновений.
      Этот  час  от века установлен для бродящих по  желанию
якшей,  гандхарвов и ракшасов, а также для свершения  тайных
молений.
      Чтоб  тебя Кобылья Пасть всосала, ятудханище... Алтарь
напоминал собой перевернутый лотос с удлиненными лепестками.
На  каждом  лепестке в окружении узоров "плетеные  венки"  и
"драконов  зуб"  изображались ездовые животные  суров:  гусь
Брахмы, крыса Ганеши, павлин Княжича-Полководца, баран Агни,
бык  Шивы...  Моего орла, простоватого гиганта-обжоры,  там,
разумеется,  не  было! Вдобавок над крайним  лепестком,  где
красовался  белый  бык, сгущалось видимое лишь  божественным
зрением  облако,  и  в  багряно-синей  глубине  его   смутно
проступал трехглазый лик.
      Ну  ему-то, ему-то что здесь понадобилось?! Я  обругал
себя  за  истерику  и тихо отступил в тень,  -  стараясь  не
привлечь  к  себе внимания Разрушителя. Уж не  знаю,  какого
бхута  Шива вздумал понаблюдать за обрядом Панчалийца  -  но
связываться с Синешеим я не собирался.
      Оставалось надеяться, что скоро ему надоест. Оргий  не
предвидится, похорон - тоже, а остальное Шиве не по вкусу.
      -  Где  твоя  супруга? - хрипло спросил  Яджа-ятудхан,
продолжая  делать пассы над дощечками для добывания  огня  и
сосудом с жертвенным маслом.
       Изуродованная  рожа  колдуна  шла  пятнами,   странно
напоминая закат в горах Виндхья.
      -  Сейчас  приведут. - Друпада отрешенно  наблюдал  за
действиями своего лжебрахмана. - Уже послал...
      Почти  сразу  в коридоре прошелестели шаги,  и  робкие
пальцы заскреблись в дверь.
     - Привели? - с нетерпением крикнул Панчалиец.
      - О великий раджа... - донеслось снаружи. - О гордость
кшатрийского рода...
     - Короче! Где моя жена?!
     - Супруга великого раджи сообщает, что уста ее намазаны
ало-сиреневой  помадой,  по  восемь  золотых  за   гороховый
стручок,  а  тело  умащено чистыми благовониями;  также  она
объявила,  что  страдает головной  болью  и  не  готова  для
немедленного  обретения  потомства. Посему  просит  отменить
обряд  и  обождать  еще  немного ради благоприятного  исхода
дела!
       Лицо   Друпады   исказилось  гневом.   Кулаки-кувалды
судорожно сжались, белея костяшками, словно Панчалиец  душил
воображаемую  супругу,  но  один-единственный  взгляд   Яджи
приковал раджу к месту.
      -  Когда  алтарь  возведен, а яджус произнесен  устами
сведущего  в  тайнах,  почему бы  и  не  осуществиться  моим
желаниям?  -  сквозь  зубы процедил  ятудхан,  и  его  тощая
мальчишеская  фигура  вдруг  натянулась  стальной   струной.
Звонкий  хлопок в ладоши, гортанный выкрик -  и  вновь  Яджа
стоит  над  сосудом с маслом, как если бы ни  на  минуту  не
отрывался от своего занятия.
      - Прогони слугу, - властно бросил он Друпаде. - Завтра
отдашь  его мне. Болтает много. А твоя супруга... она сейчас
придет.
      Ятудхан облизал сухие губы-шрамы необыкновенно длинным
языком и тихо повторил:
     - Сейчас придет... сука.
     Панчалиец притворился глухим.
      Пока  они  ждали упрямую царицу, я повторял  про  себя
гениально короткий яджус, только что выплюнутый ятудханом, и
думал о возможностях его применения. Надо будет поиграться в
"Приюте...", попробовать доработать ритм и ввести в  "Песнь"
вспомогательным рефреном - может выйти очень  неплохо.  Даже
очень  хорошо  может  выйти.  Все-таки  у  людей  есть  чему
поучиться,  и  надо  иметь  вместо  головы  тыкву  с  кашей-
толокнянкой,  как у этого престарелого мямли  Брахмы,  чтобы
пренебрегать возможностью пополнить свой арсенал.
      Хоть  какое-то  занятие,  пока  эти...мстители  обряды
вершат!
      Не  смешно  ли:  я,  Вишну-Опекун,  светоч  Троицы,  в
бессильном гневе наблюдаю, как парочка сумасбродов  намерена
сунуть  палки  в колеса моей колесницы? Моего замечательного
замысла    относительно   миропорядка,   моей   Опеки    над
безалаберным Вторым Миром?!
     Нет.
     Не смешно.
      От  скуки и раздражения я принялся вспоминать  случаи,
когда   гневный   бог  рискнул  самовольно   вторгнуться   в
совершение чужого обряда. Добиться своей цели таким способом
удалось  лишь  единожды:  это  когда  яростный  Шива  разнес
вдребезги жертвоприношение Южанина, своего тестя! Так на  то
он  и  Шива... Зато остальные попытки успехом не увенчались.
Ганга,   Мать   Рек,   упав  с  неба  на   землю,   прервала
благочестивые моления подвижника - и мудрец в  гневе  единым
глотком  осушил  великую  реку; после  чего  пришлось  долго
молить  его об отрыжке. Индра взашей прогнал с неба  наглого
раджу,  которого отправил туда силой обряда аскет  по  имени
Всеобщий Друг, и бешеный аскет создал для раджи новое  небо,
новый  рай,  новые  сферы...  Всеобщий  Друг  собрался   уже
создавать нового Индру, и мы еле уговорили его сменить  гнев
на милость и остановиться на достигнутом.
     Да и мне самому есть что вспомнить, прежде чем начинать
таскать орехи из жертвенного огня!
      Нет  уж,  мы подождем, нам привычнее брать под  Опеку,
нежели ломиться пьяным вепрем в чужую крепость...
     Дверь отворилась без скрипа, и в проеме показалась жена
Панчалийца.  Рослая красавица лет восемнадцати -  на  первый
взгляд  и  двадцати  пяти  - на второй.  Одета  она  была  с
аляповатой  роскошью  провинциалки из глухих  мест,  которую
раджа-папаша  с  удовольствием сплавил богатенькому  жениху.
Златотканая  парча, шелк, атлас, ожерелья и гирлянды  в  три
слоя,  высверк  диадемы  в  пышно взбитых  волосах,  серьги-
бочоночки с "кошачьей искрой" оттягивают покрасневшие  мочки
ушей - хоть на рисовое поле выставляй, пугалом!
     Это я так, со злости.
      Шла  женщина, неестественно выпрямив спину и пялясь  в
пустоту тусклым взором. Еще бы. Если тебя, как упрямую козу,
волокут  коридорами  на веревке-заклятии,  то  можно  вообще
зажмуриться  -  к чему оно, зрение? Сомневаюсь,  что  завтра
супруга  раджи вспомнит о сегодняшних событиях  даже  как  о
кошмарном  сне.  На  всякий случай я по-особому  всмотрелся:
нет,   и  тут  нарушения  отсутствовали.  Пятый  день  после
месячных   очищений  -  время  благоприятное   и   от   века
предназначенное мужу для посещения жены с целью зачатия.
       Предусмотрительность  ятудханчика-кривоглазика  стала
меня забавлять.
      А  трехглазый  лик все клубился в жутком  облаке,  все
смотрел  с  безразличием,  но убираться  прочь,  похоже,  не
собирался.
      Эх, Шива-Шива, Милостивец ты мой, насквозь провонявший
погребальной  сажей и мочальной аскезой, ну почему  с  тобой
b * трудно договориться?!
      Мы  бы вдвоем... Я на миг зажмурился, представляя себе
возможности  союза  с  Разрушителем  и  открывающиеся  после
такого альянса перспективы. Затем с сожалением расслабился и
вылил на себя ушат воображаемой воды. Желательно родниковой.
Ледяной. Чтоб дух захватило.
      Сомневаюсь,  что  в союзе-мечте мне была  бы  отведена
главенствующая роль. Синешеий - это вам не персик в  меду  и
не старший братец Индра, которому голову морочить проще, чем
Медовоокому  <Медовоокяй - одно из прозвищ Агни,  Пожирателя
Жертв, бога огня> горсть воды вскипятить!
     Ладно, проехали.
      -  Гони  ее  в угол, - не оборачиваясь, приказал  Яджа
Панчалийцу. - Пусть сидит и не рыпается.
      - Приказать? - Сперва я даже вздрогнул, сообразив, что
этот заискивающий вопрос принадлежит Друпаде.
     - Что приказать?
     - Чтоб не рыпалась.
     - Лишнее. Просто пусть сядет и ничего не трогает.
      Эк  его  скрутило, великого раджу! Конечно,  когда  на
твоих  глазах  упрямую супругу притащили  за  уши,  даже  не
соизволив  оторваться от обрядовой утвари... Это впечатляет.
Весьма. До дрожи. Сразу начинаешь думать: а если бы меня?! И
смотришь  на  ятудхана  несколько  по-иному.  Подобострастно
смотришь. С уважением. С преклонением.
     Взглядом бродячей собаки - пришибет или кость кинет?
      И  нет под рукой знатока объяснить глупому Панчалийцу:
возьмись  Яджа  связывать заговором самого  раджу,  ждал  бы
ятудхана  изрядный  конфуз! Это красавицу  из  благоуханного
антахпура, чьи победы - унижение младших жен, чьи заслуги  -
искусно  ноги  раздвигать, чей норов - муженька разок-другой
унизить прилюдно, чтоб было чем в старости хвастаться  перед
скопцами-подхалимами... Такую дуреху и вязать-то грешно Ядже
малого хватило, чтоб дотянуться и ухватить крючком за пышную
ягодицу!  Зато  воина-кшатрия, племенного  быка-царя,  пусть
даже  царь  от ятудхановых заговоров в угол жмется,  средним
пальцем не уцепишь! Знаю, пробовал. Сразу страх в них  куда-
то  девается,  как мышь в нору, а на смену страху  бешенство
лезет.  Вот  только что боялся, поджилки трусились  холодный
пот  -  и  уже рога вперед, а в глазах кровавый стяг Адского
Князя плещет!
     Их вязать - себе дороже.
     Вон Индра, Громовержец мой разлюбезный, и тот дайтьев с
данавами,  родственничков по материнской линии, который  век
приструнить  не  может!  А все почему?  А  все  потому,  что
родственнички.  Похожи. Он бы хоть раз  задумался:  возьмись
данавы  прибрать  Индру  к ногтю, чем  бы  дело  кончилось?!
Только  ему  задумываться по чину  не  положено,  ему  проще
воевать: день за днем, год за годом, век за веком!
     Ну и пусть его.
      Тем  временем  Яджа  уже разжег  огонь,  воспев  хвалу
Медовоокому  наезднику,  что  мчится  сквозь  Мироздание  на
крутолобом  баране. Ублаготворив Агни, ятудхан  воздвигся  у
огня  и  принялся  за  работу. Пламя вспыхивало  в  алтарном
c#+c!+%-((, принимая милостыню топленого масла,  лепестки  с
изображениями символов окрашивало поочередно то  в  лазурно-
голубой,  то  в  багрянец и пурпур,  ропот  гонгов  странным
образом переходил в пение ятудхана, оставаясь при этом самим
собой,  мерным  рокотом, утробным стоном... Веда  Жертвенных
Формул  плелась хитрой вязью, привычной рогожей,  в  которой
нет-нет  да  и полыхнет драгоценная нить Черное  становилось
Белым   и   наоборот,  и  мне  оставалось  лишь  восхищаться
втихомолку:  как  же  он  ее хитро пересобачивал  под  себя,
ятудхан-урод, гений чащобный, упрямый Яджа! Ароматный  дымок
тек  из  курильниц в углах покоев, кружил голову  вкрадчивым
дурманом;  я,  забыв обо всем, любовался  творимым  молением
словно  произведением  искусства, не забывая  поглядывать  в
сторону   трехглазого   лика,   черты   которого,   впрочем,
оставались совершенно равнодушными. Странно, зачем  он  все-
таки явился?
     Зачем?!
      Отвлекшись,  я  пропустил тот момент, когда  пламя  на
алтаре  раскрылось  алым цветком киншуки,  лишенным  запаха.
Сердцевина цветка на миг просияла ослепительной белизной,  и
почти сразу Яджа сорванным голосом возвестил:
     - На погибель Гангеи Грозного по прозвищу Дед!
      Смутный призрак замерцал в глубине пламенного венчика.
Он  сгущался, обретал черты, формы, и вместе с  ним  обретал
ясность  трехглазый лик в облаке-соглядатае. Припухшие  веки
открыли третий глаз, сплошной, без зрачка, изнутри полыхнула
нестерпимая  зелень,  дрогнули  крылья  нервного   носа,   и
чувственные губы приоткрылись словно для поцелуя.
      Я так и не понял до конца, кто же на самом деле возник
в  алтарном  огне:  мужчина  или женщина?  Двуполый  силуэт,
облаченный  в  кольчатое  сари или  в  доспех  удивительного
покроя, существо вне способности брать или отдавать, видение
того  невозможного времени, когда разделение уйдет,  оставив
престол единству. Лишь одно было видно отчетливо: на  голове
существа, заказанного на погибель Грозного, вызывающе торчал
клок  волос,  гордый хохол, напоминая собой  гребень  удода.
Хохлач  робко  протянул руки из пламени,  пытаясь  коснуться
Яджи, отдернул пальцы, потянулся к будущему отцу...
     Смех Шивы услышал только я.
      Губы  Разрушителя сложились бантиком, и вместо поцелуя
Шива  плюнул.  Плевок  вырвался  наружу,  по  мере  движения
твердея, застывая, превращаясь в женскую фигуру...  Я  сразу
узнал  ее.  Бенаресская Мать, царевна  Амба,  похищенная,  а
затем  отвергнутая Грозным. Та самая, из-за  которой  Гангея
сражался со своим учителем на льду Безначалья.
     Та, что жаром своей аскезы сотрясала основы Мироздания.
      Теперь  становилось ясно, какой дар  она  попросила  у
Синешеего  и зачем Разрушитель явился наблюдать за  страшным
обрядом!
     Шива всегда выполнял свои обещания.
      Женщина-плевок слилась с двуполым образом  в  алтарном
пламени,  и  я  вздохнул  с облегчением:  сердцевина  цветка
опустела,  но  вместе  с  исчезновением  будущего   ребенка-
мстителя исчез и трехглазый лик.
     Впрочем, вмешаться напрямую я по-прежнему не мог.
      Оставалось  только  ждать и завязать  себе  на  память
узелок:  присмотреть за Хохлачом, когда тот (та?!)  появится
на свет.
      Смерть  Гангеи  Грозного  в ближайшие  лет  пятьдесят-
шестьдесят меня никак не устраивала.
      - На погибель Наставника Дроны по прозвищу Брахман-из-
Ларца! - выдохнул Яджа, дергая изуродованной ожогами щекой.
      На  этот раз огненный цветок был вдвое больше. Еще бы,
ведь  теперь  в  его сердцевине объявилась целая  колесница!
Сперва  я  подумал,  что  Дроне  суждено  погибнуть  под  ее
колесами,  потом обругал себя за глупость - ведь  не  станет
жена Друпады рожать целую повозку! Но в колесничном "гнезде"
уже   возник   человек.  Возник  сразу,  рывком,  мгновенной
вспышкой, и я помимо воли залюбовался им.
      Широкоплечий юноша с царственной осанкой, руки подобны
слоновьим  хоботам, дыхание напоминает шипение  разъяренного
нага,   а  дерзкий  взгляд  соперничает  с  игрой  алтарного
пламени. И зарницы играют на поверхности роскошного панциря,
на бляхах колчана с длинными стрелами, на отделанных золотом
ножнах меча...
      -  Да  нарекут  тебя Сполохом <Сполох - иначе  Дерзкий
Огонь,  Вспышка - (на санскр. Дхриштадьюмна),  сын  Друпады-
Панчалийца, один из героев Великой Битвы>!
      Вопль Яджи спугнул очарование, и я вновь проклял  себя
за праздное любопытство.
      Говорят, я самый утонченный из братьев-Адитьев и  даже
из всех Тридцати Трех.
     За что и страдаю.
      Любуясь  Сполохом-убийцей, я упустил момент зарождения
образа,  когда  мог  - рискуя, напрашиваясь  на  грандиозную
оплеуху!  - но мог частично вторгнуться в обряд, попытавшись
направить завтрашний день нужной тропой.
      Яджа  прорек  имя будущему губителю Дроны,  что  самую
малость  выходило  за  пределы  полномочий  ятудхана.   Этот
поступок  не был прямым нарушением ритуала, он не  был  даже
лазейкой  - так, крысиной норой, извилистым ходом червя,  но
все же, все же, все же...
     Теперь Сполох исчез, и время было упущено.
      Я  лишь  отметил  про себя: когда  ребенок  родится  и
малость  подрастет,  придется отдать его  к  моему  Дроне  в
воинскую науку. По воле отца или против - но отдать.
      Чтобы  лишить возможности поднять руку на собственного
учителя.
      Зараза-память  услужливо подсказала:  лед  Безначалья,
зрители-Миродержцы, и сходятся в смертельном поединке Гангея
Грозный и Рама-с-Топором.
     Ученик и учитель.
      Ладно,  всяко  бывает. Если Сполох дерзнет-таки,  если
предназначение пойдет ему горлом, то Опекуну  Мира  покарать
святотатца, не допустив до греха, - дело святое.
     Яджа принял из рук Панчалийца чашу бычьей мочи, плеснул
бурую  жидкость,  крутанувшись винтом,  -  струя  обернулась
вокруг   алтаря  посолонь,  слева  направо;  от   следующего
$"(&%-(o ятудхана святая моча описала "мертвецкое коло".
      Все правильно: рожденье на погибель, жизнь и смерть  в
одном обряде... все правильно.
      -  На  погибель царства! - Хрип Яджи ожег меня  словно
проволочная плеть.
     Что?!
     Ахты, тварь!
      Я  уже был готов вторгнуться в обряд напролом, презрев
возможные  последствия, но алтарное пламя вдруг  взвихрилось
смерчем, насквозь пронизанное синевой.
     Темной синевой предгрозового неба.
      Сперва  я  подумал, что Шива зачем-то вернулся.  Потом
решил, что Медовоокий предупредил мою дерзость, намекнув  на
свою возможную ярость в случае моего вмешательства. Я бы  на
месте Агни тоже не очень-то жаждал явления незваных гостей в
самой  сердцевине  алтаря. А оскорблять  рыжебородого  бога,
Миродержца Юго-Запада, без причины и повода...
      Мне  не  надо  было  объяснять: если  огонь  откажется
принимать жертвы, адресованные Опекуну Мира, это не прибавит
мне популярности.
       Синева  в  пламени  сгущалась,  покои  охватила  тьма
оцепенения,  и  редчайший цветок Саугандхика распустился  на
алтаре.  Только  когда глубина огненной  лилии  просветлела,
явив девичий силуэт, - а я заметил, что приблизился к алтарю
почти  вплотную, - стало понятно: гнев Семипламенного  здесь
совершенно ни при чем.
     Просто везенье наконец улыбнулось мне.
      У  Яджи-ятудхана,  чье лицо напоминало  кусок  вареной
подошвы, закисали глаза. И во время возглашения призыва  "На
погибель царства!" белесая капелька гноя тихонько сползла по
щеке.  Будучи  всецело занят обрядом,  ятудхан  не  поспешил
смыть  ее  бычьей мочой или хотя бы отереть краем  священной
гирлянды из цветов бильвы. Нет, он просто раздраженно мотнул
головой,   не  ведая,  что  творит...  И  щека  Яджи   стала
оскверненной,  оскверненной  по  Закону,  а  гнойная   капля
слетела с изуродованной щеки прямиком в огонь!
      Путь  был свободен. Не до конца, но я уже обрел  право
частичного участия.
     Прецеденты имелись.
      Именно  таким способом Кали-Тысячерукая сумела некогда
отомстить благочестивому радже по имени Тростник. Сходив  по
малой  нужде, раджа всего один раз в жизни не поспешил омыть
забрызганные  ноги!  - и частица Кали  сумела  проникнуть  в
него. Стоит ли объяснять, что дальнейшая судьба Тростника не
вызывала зависти у друзей и знакомых?