весельчака, уже прозвали в народе Черным Баламутом.

                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                          СУТИН СЫН

      Кто в силах, протянув свою правую руку, вырвать зуб  у
ядовитой  змеи?  Кто,  умастив  себя  маслом  и  облачась  в
лохмотья,  способен  пройти через огонь,  питаемый  жиром  и
салом?  Кто, связав себя и привесив на шею огромный  камень,
может переправиться через океан? Лишь усердный читатель этих
превосходных сказаний, благо ему и нам!

                          Глава III

                      ВСЕ ЗЛО ОТ ЛАНЕЙ

                              1

                            БАБЫ

     Бабы - это такая штука, Боец ты мой...
     Карна умолк и надолго задумался.
      Если  бы царственный Слепец, законный правитель Города
Слона  и  всей державы Кауравов, видел сейчас выражение  лиц
своих  старших  сыновей  -  Бойца  с  Бешеным,  он  бы  тоже
задумался надолго.
     Решая, стоит ли длить общение невинных царевичей с этим
долговязым  кобелем? Или проще подложить чадам  по  искусной
гетере и вздохнуть облегченно:
     "Растут дети..."
      Дети и впрямь росли Особенно Карна. За истекшие три  с
лишним  года  он  вдруг  вытянулся  гималайским  кедром,  на
полголовы   обогнав  собственного  отца;  длинные  руки-ноги
-   +(+(al   силой,  и  вся  нескладность,  какая  частенько
преследует  подростков на рубеже пятнадцатилетия,  в  испуге
удрала  прочь. Горбоносый и кареглазый, сын возницы выглядел
старше,  чем  был  на  самом деле; а женщины...  О,  женщины
просто  млели  при  виде  Ушастика. Бог  их  разберет,  этих
женщин,  да  еще и не всякий бог: хочешь им понравиться,  из
кожи  вон выпрыгиваешь, так они нос воротят, а глянешь хмуро
-  вот  они табуном, кобылы... Тайна сия велика есть.  И  не
юнцу-сорвиголове, пусть даже и татуированному, и с  вросшими
в уши серьгами, в тайнах сих разбираться.
      Карна  и  не  особо стремился разобраться.  Он  просто
принимал  любовь  женщин как должное,  щедро  одаривая  юной
силой всех: от девиц, состоящих при дворцовом антахпуре,  до
пышных  хохотушек,  гулен из веселых кварталов  за  рыночной
площадью.  Разбрасывая дары-искусы светом, раздавая  теплом:
так  Лучистый  Сурья  любит  все живое  без  корысти-умысла,
просто  потому  что Сурья и потому что Лучистый.  И  многие,
многие   красавицы  говаривали  Карне:  дескать,  в   минуты
любовного  экстаза они чувствуют себя под  лучами  вечернего
светила. Когда солнце уже не палит всей полдневной мощью,  а
ласково оглаживает кожу множеством теплых пальцев.
      И  женщины  всегда щурились, глядя в такие моменты  на
раскрасневшегося  Ушастика. Ладонью прикрывались,  смеялись,
моргая. Словно и впрямь на солнце глядели.
      Зато  сам сын возницы никогда не щурился, в упор глядя
на пламенное божество в небе.
     - Бабы - это...
     Карна тяжело вздохнул, отчаявшись найти нужные слова, и
подвел итог:
      - Бабы, Боец, - это бабы. Вот свожу тебя куда следует,
сам поймешь.
     Коренастый Боец с завистью глядел на старшего приятеля.
Он  очень  боялся того дня, когда Карна и впрямь сводит  его
куда  следует,  но  еще больше он боялся в этом  признаться.
Мальчишек   связывала  странная  дружба,  где   каждый   был
одновременно и покровителем, и опекаемым. Вспыльчивый  Карна
по  воле  судьбы родился доверху набитым гордыней, достойной
Миродержца,   и  эта  гордыня  весьма  некстати  прорывалась
наружу.   Чаще,  чем  следовало  бы  в  окружении   сплошных
наследников  чуть ли не всех царских семей Великой  Бхараты.
Поди-ка  сдержись, когда за спиной корчат рожи и выкрикивают
хором:
     - Сутин сын! Сутин сын!
     Кулаки сами лезут почесаться об очередного раджонка.
      Умом-то Карна понимал: все эти пышно разодетые индюки,
ученики хастинапурских воевод скорее заложники Грозного, чем
знатные   гости.   Гарантия  миролюбия   их   отцов,   залог
повиновения  земель...  Да  и  платят  владетельные   папаши
изрядно:  вроде и не дань, вроде мзда за сыновнюю  науку,  а
возы так и прут в Город Слона!
       Впору  пожалеть  дураков.  Стерпеть,  смолчать,   как
подобает  единственно свободному меж связанных  по  рукам  и
ногам невидимыми узами...
      Увы,  кулаки  почему-то  всегда  опережали  умственные
"k".$k.
      Но  после очередной драки упрямец-Боец вновь  и  вновь
горой  становился  на защиту дерзкого Ушастика.  Всем  пылом
яростного сердца, всем жаром не по-царски распахнутой  души.
Умел  ненавидеть, умел и любить. Сопел, грубил  наставникам,
чихать хотел на свое родовое достоинство; однажды даже вовсе
пригрозил массовым неповиновением в случае изгнания  лучшего
друга.  Наставники прекрасно знали: угроза Бойца  отнюдь  не
поза   и   не  мальчишеская  дурь.  Стоило  первенцу  Слепца
приказать... да что там приказать! Стоило ему бровью повести
-  и  Бешеный  во главе остальных девяноста восьми  братьев-
Кауравов  слепо  исполняли  волю  Бойца  без  раздумий   или
колебаний.
      Не  зря,  видать,  рождались  в  сосудах-тыковках  под
бдительным присмотром самого Черного Островитянина.
     Наворожил, урод... в смысле, мудрец.
        Приходилось   терпеть,   ограничиваясь   поркой    и
вразумлением скандального Карны.
     Драли, как сиддхову козу, но помогало слабо.

                             ***

     - А я с вами по бабам не пойду, - вдруг ляпнул Бешеный,
ожесточенно кромсая кусок дерна бронзовым ножичком, подарком
Карны. - Хоть режьте, не пойду. Вот.
      Все еще удивлялись: захоти Бешеный, к услугам царевича
были  бы сотни, тысячи ножей! Из лучшего булата, с черенами,
оправленными в золото, с яхонтовыми яблоками...
     Ан нет, таскает эту дрянь.
      -  Боится!  - радостно возопил Боец, ужасно довольный,
что он боится не один. - Слышь, Карна: Бешеный боится!
      -  Ну  и  боюсь, - буркнул Бешеный. Подумал,  ковырнул
ножичком земляного червяка и добавил ни к селу ни к городу:
      - Помирают от них, от баб ваших... насовсем. Вот. А  я
жить хочу. Я еще маленький... молодой я.
     Карна не выдержал и расхохотался.
      - Это ты что-то путаешь, друг-Бешеный. Не помирают,  а
совсем  наоборот.  Если, конечно, у  бабы  ума  не  достанет
остеречься...
      -  Помирают,  -  стоял на своем  Бешеный,  морща  нос,
похожий на клубень растения гандуша.
     - Ну, кто, кто помер? Назови хоть одного!
      Бешеный  презрительно  цыкнул слюной  на  растерзанный
дерн: дескать, нам это раз плюнуть!
      -  У  дедушки  Грозного сводный брат помер.  Тыщу  лет
назад.  Вот. Женили его, бедолагу, сразу на двоих, он годков
семь промучился и концы отдал. Понял, Ушастик?
     Карна скосился на Бойца. Тот уныло кивнул: правда, мол.
Тебе хорошо, тебя родословную зубрить не заставляют... а мы-
то  весь  гранит  насквозь  прогрызли,  до  самого  Бхараты-
Колесовращателя!
     "Две жены? - попытался представить себе Карна. - У папы
одна... и, наверное, правильно, что одна. Две просто бабы  и
две  жены,  если законные, - да, прав Бешеный,  это  большая
` '-(f !"
     - И дядя наш от того же самого помер, - вдруг насупился
Боец,  испуганно глядя на брата. - Вчера, на закате. Сегодня
жечь будут.
     - Что, тоже от баб?
      Карна  удивился. Разумеется, он (как и весь Хастинапур
сверху донизу) уже знал о внезапной кончине Панду-Альбиноса,
отца  пятерки  братьев-Пандавов,  заклятых  врагов  сутиного
сына.  Но  причина смерти молодого и полного сил раджи  была
ему неизвестна.
      -  Угу.  - Взгляд Бойца совсем потух. - Прямо на  тете
Мадре  и  нашли.  Мертвого. Тетка чувств  лишилась,  пластом
лежала  под  трупом... бедная. Я сам слышал, как  наставники
друг дружке рассказывали...
      Карна  озабоченно прислушался к собственным ощущениям.
Да нет, все в порядке. Живее всех живых. Все-таки это от жен
помирают.  Вон  у  Альбиноса, сферы ему небесные,  тоже  две
супруги  было.  Как  у этого ихнего... двоюродного  сводного
дедушки.
     А холостым все как с фламинго вода.
     Или, может, это вообще только царям грозит?
      Грустные размышления прервал слуга: пухленький скопец-
крючконосик,  завернутый в бхутову уйму тканей  всех  цветов
радуги.
      -  Высокородных царевичей призывают для  подготовки  к
участию   в  погребальном  обряде!  -  загнусавил   попугай,
нетерпеливо  топчась  на месте. - Высокородных  царевичей...
призывают...
      Высокородные царевичи обреченно развели руками. Втайне
они   завидовали  Карне,  которого  никто  и  не   собирался
призывать   для   участия.  Более   того,   лишь   юродивому
втемяшилось  бы  в  голову звать сутиного  сына  постоять  у
царского  костра!  Небось при виде такого  святотатства  сам
покойный Альбинос восстал бы из мертвых!
      И  теперь блудливый Ушастик вполне может пойти к своим
замечательным бабам, а горемычные Боец с Бешеным...  Умывать
их станут, уши чистить, диадем гору нацепят!
     Скучища!
     Нет, сыновья Слепца не были бесчувственными идолами.
      Просто  смерть  человека, пусть даже родного  дяди,  к
которому  ты был в лучшем случае безразличен, воспринимается
двенадцатилетними мальчуганами по - своему.
     Жестокость?
     Ничего подобного, просто жизнь отторгает смерть и иначе
не умеет.

      ...Карна  смотрел  им вслед и думал,  что  умереть  на
собственной жене - не такая уж плохая смерть. Пожалуй,  даже
хорошая. Мужская смерть. Он и сам бы не прочь... лет эдак  в
сто пятьдесят. И после выполнения супружеских обязанностей.
      Но  охоту  идти  по  бабам отшибло  начисто.  Конечно,
пропадал  совершенно роскошный день - в связи с  тризной  по
Альбиносу все занятия были отменены. А, пропадай, не  жалко!
Карна  плохо  понимал, что держит его на территории  дворца,
#$%  он  никому не нужен (во всяком случае, сегодня), просто
настроение  вконец  испортилось, на душе скребли  хорьки,  и
вообще...
     Сутин сын поймал себя на странной мысли.
     Он думал о крыше павильона для малых собраний.
       О   крыше,  с  которой  вполне  можно  наблюдать   за
погребальным костром, оставаясь незамеченным.

                              2

                           КОСТЕР

      Лежать  ничком на раскаленной за день крыше, подставив
голую  спину уходящему солнцу, было приятно. Скажи кто тебе,
что только сумасброд Ушастик мог испытывать удовольствие  от
пребывания  на  этой  сковородке, - ты сильно  удивился  бы.
Жарко?  Вот еще глупости! А одежду, чтоб потом не воняла,  и
скинуть  недолго.  Ты  никогда  не  задумывался  над   своей
противоестественной тягой к жаре. В полдень, в самое  пекло,
когда  все прячутся в тень и утирают пот, ты обычно бежал  к
ближайшей  речке или водоему. О нет, отнюдь не за прохладой!
Зайдя  в  воду до колен, ты застывал истуканом со сложенными
перед грудью ладонями и...
      Тихо  пульсировали серьги, намертво  влитые  в  плоть,
тысячью  струн звенел горячий воздух, татуировка мало-помалу
вспухала  на  теле, словно жилы на напрягшейся руке,  и  Жар
струился в ней, омывая тебя силой.
     Горы своротить - раз плюнуть!
     Но бежать на поиски гор казалось глупым, да и сила была
не   той   щенячьей   породы,   что   требует   сиюминутного
подтверждения.
      Слова  обычно приходили сами. Ты понятия не имел,  что
доподлинно цитируешь гимны, посвященные огненному Вивасвяту,
небесному Савитару-Спасителю, Лучистому Сурье! Святым  Ведам
сутиного сына не учили. Полагали излишней роскошью.  Сам  же
ты искренне верил, что просто поешь от восторга, не очень-то
вдумываясь  в  смысл  собственной песни.  В  эти  минуты  ты
чувствовал себя солнцем, раздающим благо без предвзятости  и
выбора, дарителем света, источником тепла... А слова...  что
слова? Пришли ниоткуда и уйдут в никуда.
      Однажды,  в  очередной полдень, мелкий воришка  утащил
твои  новенькие  сандалии, оставленные на  берегу.  Тебе  не
составило  бы  труда  догнать воришку и надавать  проходимцу
тумаков,   но  такой  абсолютно  здравый  поступок  внезапно
показался чуть ли не святотатством.
      Бедняге нужны сандалии? Пусть берет, босяк. Мама будет
ругаться?  Отец откажется покупать новые (не из скупости,  а
из строгости)? Пожалуйста. Все под одним солнцем ходим: и я,
и мама, и воришка, и Гангея Грозный.
     Хотите мою жизнь, люди?
     Просите - отдам.
     Потом полдень заканчивался, ты приходил в себя и спешил
обратно. По возвращении наставники косились на тебя, хмыкали
и  пожимали  плечами. А измученные зноем раджата  вполголоса
$` '-(+(al "быдлом".

                             ***

      ...На  душистой  поленнице из цельных  стволов  ямала,
перевитых  сухими лианами, возвышалась колесница. Под  белым
стягом   Лунной   династии.  Под   белым   царским   зонтом.
Застеленная  шкурами  белых гарн. С золочеными  поручнями  и
бортиками.
     А на колеснице восседал труп в красном.
      Карна  до  рези  под веками всматривался  в  покойного
Альбиноса, сам себе удивляясь, зачем он это делает, но  черт
лица разглядеть не смог. Красный куль, и все. "Мертвый -  не
человек,  -  вдруг подумалось Ушастику. - Не  ВЕСЬ  человек.
Мертвый    -   это   действительно   куль,   брошенный    за
ненадобностью.  Только одни сбрасывают ношу  по  собственной
воле,  выбрав  час  и  место, а другие тянут,  коптят  небо,
латают прорехи... глупцы".
     Мысль была странной.
     От нее тянуло полднем и зудом в татуировке.
       Вокруг  поленницы  гуськом  бродили  брахманы,  шепча
заупокойные  мантры и плеща на дрова топленым маслом.  Потом
один  из  них  взобрался  наверх и  стал  умащать  покойника
кокосовым молоком, смешанным с черным алоэ и соком лотоса, а
также  покрыл  ладони  раджи шафрановой  мазью.  Следить  за
жрецами   было   неинтересно,  и  Карна  стал   разглядывать
собравшихся.
      Вон  друг-Боец, рядом со слепым отцом.  Одеяния  цвета
парного   молока,  гирлянды  до  пупа,  а  сам  Боец   хмур.
Насупился, губу закусил. В землю смотрит. То ли дядю  жалко,
то ли стоять скучно. Чуть позади Бешеный топчется. Вот этому
непоседе наверняка скучно. До одури. Того и гляди что-нибудь
выкинет.  А  дальше вс немереная толпа остальных чад  Слепца
колышется тучей.
     Ждут.
      Вон враги-Пандавы, свежеиспеченные сироты. Под желтыми
зонтами.  Младшие  близняшки ревут  беззвучно,  всхлипывают,
утирают  глаза  ладошками; троица старших  держится.  Хорошо
держится,  по-мужски. Жалко их. Честное слово, жалко.  А  ну
как  у меня папа умер бы, не приведи Яма-Князь?! Ишь, только
подумал,  а  сердце уже ледяным шилом насквозь. Не  люблю  я
вас, парни, да разве ж в этом сейчас дело?!
     Люблю, не люблю... глупости.
      Вон  сам  Гангея  Грозный  с советниками-наставниками.
Седой чуб по ветру плещет. Серьга с рубином в ухе. Громадина
старик,   такой   нас  всех  переживет.  Да   и   переживает
помаленьку. Братья мрут, племяши мрут как мухи, а  ему  хоть
бы  хны. Сажает на трон одного за другим; теперь вот Слепцом
на  престоле  закрылся, будто щитом в бою, - и  правит.  Вся
Великая Бхарата на него чуть не молится. Еще бы: сын  Ганги,
победитель  Рамы-с-Топором,  без  малого  Чакравартин   всея
земли... Ну его.
     Пусть стоит.
      Возле  Грозного  -  Наставник Дрона. Брахман-из-Ларца.
Mахохлился,  желваки на скулах катает; губами жует.  Вот  уж
кого не люблю. Дай ему волю, давным - давно погнал бы меня в
три  шеи. Зазорно ему сутиного сына воинскому делу учить.  А
учит.  И  честно учит. Ничего не скрывает, сколько раджатам,
столько  и  мне. Я б так в жизни не смог: хотеть прогнать  и
учить. Нет, не смог бы. Уважаю.
      Шиш  я от тебя сбегу, хитрый Дрона!.. Учи. Всему  учи.
Без остаточка.
      Ага,  а  вон и бабы... в смысле, женщины. Жены  трупа.
Царицы  Кунти и Мадра. Одна стройная, хрупкая, по  сей  день
юной  ашокой  тянется,  вторая  в  соку.  Пухлая.  Нравится.
Недаром имя Мадра на благородном значит "Радость". Радость и
есть. На такой и помереть за счастье. Грех так о вдовах, тем
паче  о  царских вдовах, а все равно - нравится.  Кобель  я,
правы  наставники. Это небось поверх нее Альбиноса-покойника
и  сыскали.  А  стройная  Кунти  на  Мадру-Радость  зверюгой
косится.  Вот-вот сожрет и косточки выплюнет. Нет, две  жены
все  же  многовато.  Надо одну... а остальных  -  по  обычаю
гандхарвов. По любви - и концы в воду.
      Взгляд  упрямо  не  желал  скользить  дальше.  Крючком
зацепился  за вдовых цариц. Вон из-за плеча старшей,  Кунти-
худышки, мама выглядывает. Приблизила маму царица.  В  покои
взяла.  Сопровождать  всюду велит. Платит  щедро,  одаривает
сверх  меры.  Это хорошо. И папа говорит, что  хорошо.  Зато
мама  жалуется:  взбалмошна царица.  Начнет  выспрашивать  у
доверенной  служанки  о  ее  семейном  житье-бытье,   словно
невзначай  переведет разговор на сына, на Карну то  есть,  а
потом  злится. Кричит без причины. Дерется иногда. Небольно:
шпилькой  ткнет  слегонца  или там ущипнет.  После  остынет,
устыдится  и  браслет  сунет. Мама и  простит.  А  я  бы  не
простил.  Я  бы сам - шпилькой. Особенно когда царица  Кунти
меня к себе зовет.
      Полюбился  я ей, что ли? Усадит в покоях,  маму  рядом
поставит,   чтоб  никто  дурного  и  в  мыслях  не   держал,
вкусненьким кормит. Говорит: если обижают, мне жалуйся!  Что
я,  перуном  трахнутый,  ей  же на  ее  собственных  сыновей
жаловаться! Молчу, жую, а она мне о всяких пустяках... и все
по голове погладить норовит.
     Мама просила папе не рассказывать.
      Это  правильно. Кому не известно, как через таких  вот
цариц  наш  брат страдает? Откажешь ей, тебя же  клеветой  и
обольет.
     Оскопят потом или вовсе на кол посадят.
     Ладно, стерплю... ради мамы.
     Карна с усилием мотнул головой, заставляя себя смотреть
в  другую сторону. И обнаружил, что голые по пояс факельщики
уже  бегают  вдоль поленницы, тыча живым огнем  в  смолистую
ямалу.   Вспыхнули  лианы,  язычки  пламени  засновали   меж
стволами,   превращаясь  в  ослепительно  гнедых   жеребцов,
самовольно впрягаясь в последнюю колесницу Альбиноса.  Ветер
рванул  рыжие гривы, упряжка заржала, вздыбилась - и понесла
алоглазого царя на юг, в царство Петлерукого Ямы.
       Рукотворное   чистилище  разверзлось   перед   взором
собравшихся.  Медовоокий  Агни  вылизывал  все   прегрешения
`  $&(,  очищая  душу добела, суля в грядущем  жизнь  новую,
прекрасную,  истинно райскую, где молочные реки в  кисельных
берегах текут под небом в алмазах...
     Карна зажмурился.
     Вот она, смерть.
     Настоящая.
     Чей жар не в пример горячей полуденного солнца.
      Воображение вдруг нарисовало небывалую картину:  пламя
срывается  с привязи, хлещет плетьми во все стороны,  и  все
люди  окрашиваются  алым. Корчатся в  огненной  пасти.  Друг
дружку  рвут,  словно  лишний миг  жизни  вырвать  пытаются.
Гангея  Грозный  вцепился в сирот-Пандавов, Наставник  Дрона
зубами  грызет  вдовых цариц, Боец с Бешеным  душат  раджат-
заложников.
      А  вот  и он, Карна. Убивает. Всех, кто попадется  под
руку.  Всех.  Убивает. И пламя хохочет, заставляя  серьги  в
ушах исходить надрывным стоном.
     Страшно.
     Впервые в жизни.
      Оглохнуть бы, ослепнуть!.. Ан нет, мара лишь ширится и
голосит   кто-то   вдалеке  гласом  громким,   захлебывается
отчаянием:

     Здесь отцы, наставники наши,
     Сыновья здесь стоят и деды,
     Дядья, внуки, шурины, свекры,
     Друг на друга восставшие в гневе.

     Что за грех великий, о горе,
     Совершить вознамерились все мы!
     Ведь родных мы убить готовы,
     Домогаясь услад и царства...

      А  пасть скалится дикой ухмылкой, дышит в лицо  жутким
смрадом-ароматом   горящего  сандала   пополам   с   горелой
требухой,  и  летят  в  нее люди, земли,  горы...  пропадают
пропадом.
     Навсегда.

                             ***

      -  ...Это она! Это она виновата, тварь! Сгубила  мужа,
сука подзаборная! Сгубила! Радуйся теперь! Пляши!
     Карна открыл глаза.
      И не сразу понял, что кричит старшая из жен Альбиноса,
мамин