вежий воздух. Постоял над мощами. Разогнал мошкару.
И отправился собирать сушняк для костра.
     Скорее всего для погребального.
      На обратном пути парень споткнулся о корягу и со всего
маху  приложился  башкой о ствол ближайшего дерева.  Хворост
рассыпался, сам Карна некоторое время обалдело тряс головой,
потом прикусил язык и чуть не заорал.
       Рот  наполнился  жуткой,  вяжущей  горечью,  а  слюна
превратилась в адову смолу.
      Карна  выплюнул проклятый кусок коры, попавший  ему  в
рот,  и  долго  смотрел  на дерево. Вытирая  лопухом  кровь,
струившуюся  из  рассеченной брови.  В  детстве  он  однажды
подхватил  лихорадку, и мать заставляла его пить отвар  коры
хинного  дерева. Вкус у отвара был примерно таким  же.  Даже
гнуснее.  Попробовать, что - ли? Хуже все равно не станет  -
куда уж хуже?!
     Рискнем.
       Костер  был  разведен,  кора  выварилась  в  котелке,
обнаруженном  у очага в ашраме, после чего настой  чуть-чуть
остыл.  Не  варом  же  поить старика? Пока  котелок  исходил
струйками пара, Карна напряженно размышлял. Рядом с котелком
им был найден глиняный сосуд, тесно оплетенный лианами, и  в
сосуде   плескалась  медовуха.  Крепкая,  стоялая  медовуха.
Ошибка  исключалась:  парень хоть и не любил  хмельного,  но
подружки пару раз заставляли его прихлебнуть глоточек.  Чаще
всего именно медовухи. Такой напиток делался из особых  лиан
"мадху" и весьма ценился любителями крепкого-сладкого.
     В частности женщинами.
     И, по всей видимости, престарелыми аскетами.
      Карна утешил себя знакомой истиной "хуже не будет"  и,
зажмурясь, вылил в котелок примерно четверть сосуда-находки.
     Принюхался.
     Закашлялся.
     И направился поить деда.
      - Ты брахман? - спросил дед, горячий, как положенный в
очаг камень.
     - Брахман.
     - А где кшатрии?
     - Нету.
     - Совсем нету?
     - Совсем.
     - Это хорошо, - прошептал дед. - Папа, ты слышишь, я...
     И больше не сопротивлялся.

                             ***

     Ночью старик начал задыхаться, и Карна на руках, словно
дитя малое, вынес его под звездное небо.
      Небо  жило  своей  обыденной жизнью: благодушествовала
Семерка  Мудрецов,  бесконечно далекая от  суеты  Трехмирья,
шевелил  клешнями усатый Каркотака, багрово мерцал неистовый
воитель  Уголек,  суля  потерю скота и  доброго  имени  всем
рожденным под его Щитом; двурогий Сома-Месяц желтел и сох от
g  e.b*(,  снедаемый проклятием ревнивого  Словоблуда,  и  с
тоской взирала на них обоих, на любовника и мужа, несчастная
звезда со смешным именем Красна Девица... * Сын возницы  сел
прямо на землю, привалясь спиной к стволу ямалы.
     Уложил деда рядом, пристроив кудлатую седую голову себе
на колени.
     И провалился в беспамятство.

                              3

                            ЧЕРВЬ

       Карне   снился  кошмар.  Обступал  со  всех   сторон,
подхихикивал  из-за спины, щекотал шею скользкими  пальцами.
Но  шевелиться было нельзя, иначе могло случиться  страшное.
Приходилось  терпеть  все выходки кошмара,  стиснув  зубы  и
окаменев  в неподвижности. Вокруг царила непроглядная  тьма,
она  знала  все на свете, потому что сама никогда светом  не
была, знала и щедро делилась своим знанием с заблудившейся в
ней  песчинкой.  "Твой отец умирает, - шептала  тьма.  -  Ты
оставил  его  наедине со всеми этими Грозными, и  теперь  он
умирает!  Слышишь, мальчик: ты тоже убийца!"  "Заткнись!"  -
одними губами ронял Карна, теснее прижимая к себе мокрую  от
пота голову отца. Сердце подсказывало: до тех пор, пока  его
руки  баюкают Первого Колесничего, тьме не совладать с ними,
не  пресечь  нити хриплого дыхания. "Отдай! - грозила  тьма,
наливаясь  блеском полированного агата. - Отдай по-хорошему!
Или  хотя  бы отпусти... Иначе я буду вечно стоять за  твоим
плечом,  ожидая прихода мертвого часа! Я черная, я красивая,
почему  ты  не  слушаешься  меня,  дурачок?!"  Молчать  было
трудно,  не  отвечать было трудно, стиснутые зубы крошились,
заполняя  рот  горечью  хины; Карна  лишь  перебирал  липкие
волосы  отца  и молился невесть кому, чтобы все закончилось,
ушло, перестало гнусавить из мрака....
     Все еще только начиналось.
     Из тьмы пришла боль.
     Она явилась маленькая, чахлая, куцым ростком пробиваясь
наружу,  и  почти сразу налилась соками темноты,  расправила
крону,  рванулась вверх пожелай - деревом пекла. Карну  едва
не выгнуло дугой, но мышцы закаменели, повинуясь приказу,  и
парень лишь еле слышно зашипел разъяренным бунгарусом.  Боль
осыпалась  листопадом,  каждый  лист  тек  медленным   ядом,
налипая  на  кожу, словно Карна был тигром, которого  живьем
берут  опытные звероловы... Даже тьма попятилась,  удивляясь
человеческому упрямству: глупец, отдай, сбрось, оттолкни, ну
хотя бы просто вскочи на ноги!
     Боль.
     Тьма.
     И недвижный человек во тьме и боли.

                             ***

     Веки раскрылись рывком, единой судорогой, и свет хлынул
навстречу тебе.
     Солнечный свет.
     Утро.
      Ты сидел под деревом, в пяти шагах от ашрама, нянча на
коленях  голову  деда-брахманолюба. Лоб деда  был  мокрый  и
холодный.  К сожалению, боль никуда не ушла, но  теперь  она
гнездилась  в  левой  ноге  и была  земной,  обычной  болью,
которую  терпеть трудно, но можно. Скосив взгляд, ты увидел:
на  твоем бедре, рядом с дедовым ухом, поблескивает  красным
цветком язвочка. Клещ забрался, что ли? Да нет, не бывает от
клеща  такой  боли... Червь-костогрыз?  Ах,  тварюка,  опять
начал! Точно сверлом крутит! Ну погоди, сейчас я тебе...
      Уцепить  червя пальцами не удалось. Забрался, пакость,
по  самый  хвост,  и  жрет в три горла! Ты  некоторое  время
сидел,  снося  червивые проделки и не  желая  тревожить  сон
деда,   потом  решился.  Сколько  ж  можно?!  С   предельной
осторожностью приподняв затылок отшельника, ты  совсем  было
собрался отодвинутьс в сторонку - пусть дед поспит без живой
подушки, пока ты разберешься с прожорливым гадом! - но так и
не сделал этого.
     Потому что дед раскрыл глаза.
      Трудно, медленно шевелилась плесень старческих ресниц,
морщинистые  веки  - черепахи тряслись студнем,  прежде  чем
двинуться  в  путь,  и ты как завороженный  смотрел  в  лицо
дряхлого аскета.
     Словно ждал чего-то.
      Глаза  старика  наконец открылись, и тебе  показалось:
ночной   пот,  дитя  хинного  отвара  пополам  с  медовухой,
насквозь  промыл  дедов взор. На тебя двумя адовыми  жерлами
смотрела  бездна Тапана, геенна нижнего мира. Варила  смолу,
закручивала пенные барашки, приглашала провалиться в себя  и
стать частью огненной лавы.
     Ты не выдержал.
     Отвернулся.
      -  Ты  брахман? - спросил дед, еле ворочая непослушным
языком.
     Как ни странно, знакомый вопрос успокоил тебя.
     Даже боль в бедре малость поутихла.
     Чтобы мигом позже взвиться пылающим смерчем.
      - Не то слово! - прошипел ты севшим спросонья голосом,
обеими ладонями придерживая затылок аскета.
     Руки дрожали.
      Хотелось  разорвать собственную плоть и  залить  пожар
водой.
      Но  костистый  затылок  деда был  по-детски  хрупок  и
беззащитен:  убери ладони - и все. Ударится  оземь,  треснет
сухой  тыковкой... не для того же ты старика из  лап  смерти
тащил?!
     Дрожь в ладонях.
     Боль в бедре.
     Затылок.
      Вдруг припомнилось вчерашнее удивление: когда ты перед
купанием  распустил узел-капарду на дедовой макушке,  старик
оказался чудовищно волосат. Седые пряди рекой змеились вдоль
тощей  хребтины, доставая до крестца. Вымыть их как  следует
ab.(+. большого труда, едва ли не большего, чем вымыть всего
деда.
     Щеголь ты, старичина...
      Черный глаз моргнул, искоса разглядывая язву на  твоем
бедре. Будто чудо заприметил. Диво дивное. Ты закусил  губу,
пережидая  новый  приступ боли, потом отодвинулся  и  уложил
деда на траву.
     Нечего этой вороне коситься.
       -   Ты  погоди,  -  голос  отказывался  повиноваться,
пробиваясь наружу смешным сипением, - я сейчас шкуру вынесу.
Роса кругом, а ты у меня хлипкий, комар носом перешибет! Эх,
вчера не допер...
     - Не надо... шкуру.
      Старик  напрягся и с усилием сел. Было видно,  как  он
заставляет  тело  подчиняться. Так опытный табунщик  смиряет
жеребца-неслуха.  Так  владыка  смиряет  охваченные   бунтом
земли.  "Так  мудрецы смиряют богов", -  мелькнула  в  твоем
сознании совсем уж неуместная мысль.
     Костлявые пальцы машинально нащупали прядь седых волос.
Дернули  раз,  другой...  третий.  Тебя  покоробило:  та  же
привычка терзать кончик чуба была у Грозного.
      Ты,  понимаешь, перед ним ниц валяешься,  а  он  чубом
играется, обидчик!
      Но  смоляной взгляд по-прежнему не отрывался от твоего
левого  бедра.  И  червь  попритих.  Хоть  за  это  спасибо,
дедуля... А насчет шкуры - тут ты не прав. Шкуру я вынесу.
     Посиди, я сейчас.
      Когда  Карна выбрался из ашрама наружу, волоча  следом
самую лохматую из шкур, дед уже стоял на ногах. И даже почти
не качался.
     Этак денек-другой - и можно дальше идти.
     Искать.
      - Ты не брахман. - Обвиняющий перст уперся в Карну.  -
Ты мне соврал. Брахман не может быть столь нечувствителен  к
боли. Ты кшатрий, да? Кто тебя подослал? Говори!
     Последняя капля.
     Последняя соломинка.
     Из тех, что переполняют чашу и ломают спину слону.
     - Брахман?! - заорал Карна во всю глотку, надвигаясь на
спасенного  им  старика. - Кшатрий?!  Сутин  сын  я!  Сутин-
рассутин!  Потому что тебя, гиацинта божьего,  спасал!  Что,
отшельническое дерьмо только брахманы выгребать горазды?! Да
хоть  загнись ты тут, на Махендре своей, мизинцем больше  не
шевельну!  Все  вы одним миром мазаны: и ты, и  сука  Дрона-
пальцеруб, и Грозный! А Рама-с-Топором, учила ихний,  небось
из всех сук самая сучара и есть! Вот найду и в рожу плюну! И
ему, и тебе, и всем вам! Задавитесь, сволочи! Сдохните!
      Он захлебнулся собственным гневом и той чушью, которую
нес  без  смысла и рассудка, одним сердцем, вовсю полыхавшим
от боли. Бешенство было сладостным, оно приглашало окунуться
в  отчаянную  пляску  жизни  и смерти,  найти  виноватого  и
отплатить  за  все обиды; бешенство называло себя  свободой,
оно и впрямь походило на свободу, как одно дерево походит на
другое,  но тщетно дожидаться яблок от гималайского кедра...
bi%b-.  и ждать, когда на бильве-дичке вырастет хвоя.  Карна
сам  себе  казался раскаленным светилом, которое свернуло  с
наезженной колеи, направив бег коней к земле, - и вот: кипят
моря,  земля  трескается, обнажая кровоточащие недра,  живое
вопиет  к белым небесам, а боги кидаются врассыпную  с  пути
огненной  колесницы.  Гони, Заревой Аруна!  Мчитесь,  гнедые
жеребцы! Гори, пламя, ярись, тешься самозабвением мести!..
      - Кончай орать, придурок, - тихо сказал аскет, и Карна
осекся, прикусив язык. - Нога болит небось?
     - Болит.
     Слово получилось странным: болит?
     Что это такое?
      И  связано  ли  с  истинной болью?..  Когда  жизнь  из
милости,  наука с царского плеча, а дорога ложится под  ноги
исключительно буграми да колдобинами!
       -   Черви   у   тебя,  дедуля...  червяки.   Достали,
проклятущие...  Ты  не сердись, ладно? Я сейчас  уйду.  Уйду
я... совсем.
      -  Черви? - Казалось, старик не слышал последних  слов
Карны. - А ну-ка посмотрим, что за черви у меня водятся...
      И  губы  старика  разлепились двумя рубцами,  выплюнув
всего три слова.
      Палаческое  шило пронзило бедро, Карна  не  удержался,
взвыл полной грудью, но вой скомкался мокрой тряпкой, кляпом
заткнув глотку.
     Между Карной и дедом стоял бог.
     Еще секундой раньше это был червь, золотистый червячок,
стрелой  вылетевший  из  язвы  на  бедре;  золото  треснуло,
разрастаясь,  плеснуло  накидкой,  выпятилось  ожерельем  на
широкой  груди,  разлилось шитьем одежд, вспенилось  зубцами
диадемы в пышных кудрях... Бог молчал и недовольно хмурился.
Не  нравились  богу  стариковские слова.  А  нравилось  быть
червем  и  терзать  человеческую  плоть.  Уж  неясно,  зачем
втемяшилось небесному гостю, чтоб парень дернулся и скинул с
колен дедову голову? Видать, знатная шутка получалась.
     И не получилась.
      Карна  ошалело пялился на гада-небожителя. Парень  был
готов  поклясться, что уже видел раньше это холеное лицо  со
странной,  чуть диковатой нечеловечинкой. Льняные  кудри  до
плеч,   сросшиеся   на   переносице   брови,   белая   кожа,
миндалевидный разрез надменных глаз, орлиный  нос  с  тонкой
переносицей...
     Видел!
     Ей-богу... тьфу ты! - честное слово, видел!
      Перед  Карной стоял его изначальный недруг и соперник,
третий  из  братьев  -  Пандавов,  гораздых  на  насмешки  и
издевательства.
     Перед Карной стоял Серебряный Арджуна.
      Только  было Арджуне на вид лет тридцать,  и  разворот
плеч  у  него  был  саженный, и мощные руки скрещивались  на
груди  двумя  слоновьими  хоботами;  Карна  моргал,  а   бог
хмурился себе и не спешил уходить.
     Неужели правда?!
      Неужели  Арджуна  и  впрямь  сын  Крушителя  Твердынь,
Qтогневного Индры, и сейчас Громовержец собственной персоной
явился  позабавиться с сыновней игрушкой,  добавить  и  свою
каплю в чашу издевательств наследника?!
     Яблоня от яблочка?!
      Все  предыдущее  бешенство  показалось  Карне  детским
лепетом  перед тем смерчем, что вскипел в его  душе  теперь.
Кобылья  Пасть  вынырнула  из  потаенных  глубин  сердца   и
расхохоталась, скаля хищные клыки. Все против  него:  черви,
боги,  люди, судьба - хорошо же! Одному проще:  не  за  кого
бояться,  нечего терять, и похабную враку "один  в  поле  не
воин"  выдумали те трусы, которые в поле-то и табуном  сроду
не  хаживали! Одно солнце в небе, один он, сутин сын  Карна;
ну, тварь небесная, давай рази перуном, бей громовой ваджрой
- вот он я! Будешь потом сынку на ночь сказки сказывать, как
шутил  на  полянке  с  грязным парнем и  дохлым  дедом,  как
тешился-грыз мое бедро, как я успел тебе в горло  вцепиться,
прежде  чем  подохнуть,  и невесел будет  ваш  смех,  кривой
получится  улыбка,  а  я  и из пекла выкрикну,  захлебываясь
смолой, будто слюной:
     - Черви! Черви вы все! Зови всю Свастику, мразь!
     Карна не знал, что последние слова прорычал вслух.
     Ледяной ожог ударил по ушам. Набатом обрушился из синей
пустоты,  вышибая  все  лишнее, очищая  сознание  от  злобы,
обиды,   от   судорог  бытия.  Двумя  маленькими  зарницами,
рассветной и закатной, полыхнули "вареные" сердолики  серег,
вторя  отчаянному  биению сердца, и  алое  свечение  окутало
голову  Карпы.  Оно  густело, заостряясь кверху,  на  глазах
превращаясь   в   высокий  шлем  с  копьеподобным   еловцом,
устремляющимся   ввысь.  Золотой  диск  восьми   пальцев   в
поперечнике - извечный символ Лучистого Сурьи, коим украшены
алтари  животворного  Вивасвята,  -  служил  налобником,   а
кольчатая чешуя бармицы водопадом света ниспадала на затылок
и плечи.
     И бог зажмурился.
      Но  вновь  открыл  гневные глаза и  позволил  косматой
накидке окутать себя от шеи до пят.
     Махендра попирал Махендру <Махендра - "Великий Индра">
       Карна  вдохнул  острый  аромат  грозы,  закашлялся  и
почувствовал,  как неистово зудит татуировка.  Ритм  восхода
насквозь пронизывал кожу, вливал багрянец в проступающие  на
теле  нити; они сплетались, становясь плотнее, словно  ткач-
невидимка  проворно  завершал работу над чудо-полотном:  вот
пекторалью белого металла сверкнула грудь, вот пластины  лат
укрыли  бока,  вот оплечья выпятили острые края...  внахлест
ложилась  чешуйка  за чешуйкой, броня  за  броней,  быль  за
небылью  -  наручи обняли руки от запястья до локтя,  голени
ощетинились короткими шипами поножей, а бляхи пояса отразили
целую вереницу гневных глаз бога!
      Воин-исполин, закованный в доспех, снять который можно
было  лишь  вместе с кожей, высился перед богом  в  косматой
накидке. Исчез лес, ушла из-под ног Махендра, лучшая из гор,
и  явь Безначалья самовольно распахнулась перед двоими. Вода
Прародины  пошла свинцовыми кругами, многоцветье туч  укрыло
небосвод от края до края, громыхнул вполголоса кастет-ваджра
"  кулаке бога, каплями роняя с зубцов грозовые перуны, и  в
ответ  солнечный  луч прорвал завесу, упав  в  ладони  воина
"маха-дхануром", большим луком великоколесничных бойцов.
      А  второй  луч, сполох с наконечником в  виде  змеиной
головы, уже лежал на тетиве.
      На  берегу  с  интересом поднял кустистую  бровь  дед-
доходяга,  смутным  ветром  занесенный  сюда,  где   грозили
сойтись  в  поединке  огонь  и огонь.  Но  косматая  накидка
всплеснула  крыльями, на миг заслонив собой весь окоем...  А
когда зрение наконец вернулось к людям...
     Поляна.
     Ашрам-развалюха.
      И  Карна  изо  всех  сил  скребет  татуированное  тело
ногтями, пытаясь унять немилосердный зуд.
     В небе рявкнуло целое семейство тигров, тьма рухнула на
Махендру,  и  ливень  наискось хлестнул  по  лучшей  из  гор
тысячью  плетей.  Гром  плясал за хребтами  Восточных  Гхат,
дребезгом монет по булыжнику рассыпаясь окрест, пенные струи
ерошили  кроны  деревьев, полосовали кусты,  бурля  в  мигом
образовавшихс  лужицах.  Ветвистые  молнии  о  шести  зубцах
ярились  над головой, сшибаясь оленями в брачную  пору,  вон
одна   ударила  в  старый  баньян,  но  пламя  угасло,  едва
занявшись, растоптанное сандалиями ливня.
      Парень ухватил деда под мышки и, невзирая на протесты,
поволок  к хижине. Еще простудится - лечи его потом  заново!
На крышу надежда плохая, но если сесть в углу на одну шкуру,
а второй накрыться с головой и переждать...
     В эту пору грозы короткие.

                             ***

      Под  шкурой оказалось на удивление тепло и сухо, крыша
боролась с дождем, как старый пес-овчар с волками - не  юной
силой,  так  опытом  и сноровкой; тесно  прижавшись  друг  к
другу, сидели дед и Карна, мало-помалу развязав языки.
      О  богах  и червях, по молчаливому обоюдному  сговору,
речь  не  шла.  Говорили  о  суках.  О  Дроне-пальцерубе,  о
хастинапурском  Грозном и о самом главном сучаре  -  Раме-с-
Топором. К которому шел Карна в тщетной надежде вывести себя
из-под  гнета  обязательств перед  Брахманом-из-Ларца.  Если
быть точным, говорил один Карна. Дед же внимательно слушал и
в  особо интересных местах хмыкал, машинально заплетая  свою
гриву в длинную косу. Коса выходила на диво, небось девки от
зависти б сдохли!
      И  плечо  деда, тесно прижатое к плечу парня, каменело
прибрежным валуном.
     Того и гляди мхом покроется.
      -  Ладно.  -  Карна умолк и выглянул излпод  лохматого
навеса.  -  Вроде  бы  стихает. Ну что, дедуля,  не  поминай
лихом, пойду я.
     - Куда это? - неприятным тоном поинтересовался дед.
     - За кудыкину гору. Твоя гора небось и есть кудыкина, а
мне  за  нее  надо.  Эх,  самому бы теперь  знать,  в  какую
сторону...
      -  Обожди.  - Старик выбрался наружу и стал по-кошачьи
потягиваться  всем  телом, фырча от удовольствия.  -  Пойдет
он...  Мне  тебя, срамослова, еще проклясть  надо.  А  я  уж
немолод, быстро проклинать не умею.
      -  Чего?!  Тебе  что, старый хрыч, медовуха  по  башке
треснула?! Проклинать он меня будет! За что?!
      -  А за враки твои несуразные. Брахман он, видите  ли!
Нет уж, парень, умел врать, умей и ответ держать... Готовься
- проклинаю!
      У  Карны руки чесались вздуть сволочного деда,  но  он
сдержался - не из уважения к старости, а из опаски вколотить
старикашку в гроб.
      - Итак, - вещал меж тем дед, терзая кончик своей косы,
-  приготовился? Тогда слушай! Если есть у меня в этой жизни
хоть какие-то духовные заслуги, в чем я сильно сомневаюсь...
     Дед выждал многозначительную паузу.
     - Да наступит для тебя такой момент, когда наука Рамы-с-
Топором  не пойдет тебе впрок и ты поймешь, что сила  солому