у Дженни я тоже ничего не сказал...
   И про Лисицу...
   А про Крольчиху мне и самому было вспоминать противно и унизительно.
   Я вообще решил не раскрывать перед Рут сексуально-половую сторону мо-
ей жизни. Хотя именно ЭТА сторона занимала в моей биографии очень  много
ярких и волнующих страниц!
   Я подумал, что Настоящие Коты не должны вслух  рассказывать  о  своей
собственной половухе посторонним. Тем более - Женщинам. Тем более -  та-
ким красивым Женщинам, как Рут Истлейк...
   В романе, в рассказе, в литературе - да, пожалуйста. Если эти  сексу-
ально-половые подробности необходимы для развития сюжета, для точной об-
рисовки характера героя, для драматургии, - нет вопросов! Пиши и ни хера
не стесняйся. Только не делай из этого самоцель - не раз говорил мой Шу-
ра, когда его упрекали за "излишнюю откровенность" и "ненормативную лек-
сику". Главное - говорил Плоткин - не впадать в пошлую порнуху! А  Плот-
кин знал, что говорил...
   Раньше я как-то о таких его словах не  очень-то  задумывался.  А  вот
сейчас, на расстоянии, по прошествии большого отрезка времени, неожидан-
но понял, что, несмотря на все свое безудержное  блядство  и  постоянное
желание чего-нибудь да выпить, Шура Плоткин был самым ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫМ
Человеком, которого я когда-либо встречал!
   Более внимательного слушателя, чем Рут Истлейк, я бы не мог себе  по-
желать. Я вообще заметил, что Женщины умеют слушать гораздо  лучше,  чем
Мужчины.
   Закончив свой рассказ эпизодом с "Собачьей свадьбой",  я  решил,  что
теперь  представлен  вполне  достаточно,  и  с  устатку  взял  небольшой
тайм-аут - долопал остатки сосиски и допил молоко.
   Если кому-нибудь придет в голову  спросить  меня,  откуда  Кот  может
знать, что такое "тайм-аут", - я посоветую ему просидеть перед телевизо-
ром с программой "Евро-спорт" столько часов, сколько мы просидели с Эри-
хом Шредером и Руджеро Манфреди!
   - О'кей, - сказала Рут и сотворила себе новую порцию джина с  тоником
и со льдом. - А теперь послушай меня...

   ...Матерью Рут была шведская манекенщица и начинающая  фотомодель  из
Стокгольма, а отцом - темнокожий барабанщик из крохотной нищенской  джа-
зовой группы с пышным названием "Черные звезды Гарлема". Звали его - Чак
Слоун.
   Инга и Чак влюбились друг в друга в первую же секунду  знакомства,  и
Инга умудрилась отдаться Чаку несколько раньше, чем тот сообразил попро-
сить ее об этом.
   Как только их дочери Рут исполнилось восемнадцать и она поступила  на
факультет журналистики Университета Штата  Нью-Йорк  (Колумбийский  -  в
Верхнем Манхеттене, оказался не по карману...), Инга и Чак  Слоун  спра-
ведливо решили, что теперь дочь и сама выгребется, и уехали в Швецию,  в
маленький городишко Якобсберг, в дом Ингиных родителей, которые вскоре и
померли. Якобсберг находился в двадцати шести километрах от  Стокгольма,
и черный американец Чак Слоун уже много лет считается там  достопримеча-
тельностью городка - где-то в одном ряду с  остатками  крепостной  стены
пятнадцатого века и галереей с копиями  картин  неизвестных  художников,
когда-то населявших Скандинавию.
   Такая честь оказывается Чаку не потому, что он - единственный  черно-
кожий в городе, а просто еще никто из молодых местных  музыкантов,  даже
учившихся у самого Чака, не насобачился так управляться с джазовыми  ба-
рабанами, как это и по сей день делает старый черный Чак Слоун!
   - К осени мне обещают прибавку за выслугу лет, и уж тогда-то мы втро-
ем - Тим, ты и я - обязательно слетаем к моим  старикам  в  Швецию.  Как
идейка? - спросила Рут.
   - Грандиозная, - ответил я и подумал: "Вчетвером бы  слетать,  с  Шу-
рой..."
   ...Если ты не полный дебил, то обычно нормальный человек  заканчивает
университет в двадцать два года. Но после  этого  еще  и  в  аспирантуре
учится пару лет, чтобы закрепить выбранную профессию.
   Однако между окончанием университета и поступлением в  аспирантуру  в
жизни Рут Слоун возник здоровенный двадцатичетырехлетний белый парень  -
полицейский из сто двенадцатого участка в Квинсе - Фред Истлейк. И через
три месяца мисс Рут Слоун стала миссис Рут Истлейк, так как даже вообра-
зить не могла, - как это она прожила двадцать два года, не будучи  женой
Фреда Истлейка с самого детства?!
   Здесь, в Квинсе, была снята вот эта  квартира.  Здесь  они  с  Фредом
только тем и занимались, что каждую свободную  минуту  пытались  завести
потомство. Фред, в своем желании стать отцом, был неутомим, как  паровая
машина Джеймса Уатта! Фред был лучшим мужчиной в мире. В  то  время  Рут
еще никогда ни с кем не спала, кроме Фреда, и он по  праву  считался  не
лучшим мужчиной.
   Вот только забеременеть она никак не могла. Бегали они  с  Фредом  по
врачам, перепробовали все, что возможно, - вплоть до тибетской медицины,
в отчаянии опустились до визита к каким-то колдунам...
   А на второй год безуспешных стараний родить себе  детеныша  поклялись
теперь жить только друг для друга. И Рут поступила в Полицейскую  Акаде-
мию, чтобы не только дома, но и на работе быть ближе к Фреду.
   Три года тому назад полицейская машина сержанта Фреда  Истлейка,  уже
неуправляемая, как потом сказали врачи,  медленно  подкатилась  к  отелю
"Рамада Милфорд Плаза", что на Восьмой улице Манхеттена, и  мягко  ткну-
лась носом в заднюю часть огромного туристского автобуса, ждущего пасса-
жиров.
   Когда разъяренный водитель автобуса с отборной руганью выскочил из-за
руля, то увидел, что автобус его, слава Богу, лишь слегка  поцарапан,  а
за рулем полицейского автомобиля с помятым бампером и разбитой фарой си-
дит мертвый сержант полиции Фред Истлейк, у которого просто остановилось
сердце...
   Этот старый толстый автобусник до сих пор навещает Рут, а с тех  пор,
как она привезла из России Тимура, стал заглядывать к ним еще чаще.
   - Тим рассказывал тебе, как он попал в НьюЙорк?
   - В общих чертах... - осторожно ответил я.
   - Естественно, что многих деталей он не знает! -  усмехнулась  Рут  и
снова закурила.
   ...Через полгода после смерти Фреда по обоюдной договоренности  руко-
водства Нью-Йоркской полиции и Московского Управления Министерства внут-
ренних дел была организована поездка американских полицейских в Москву с
чисто ознакомительно-дружескими целями. В делегацию включили и Рут  Ист-
лейк.
   Поездка в Москву вся состояла из непрекращающегося вранья. По  любому
поводу русские устраивали обжираловку с водкой и лгали. Лгали без устали
и тоже по любому поводу: шел ли разговор об организованной  преступности
или борьбе с проституцией, шла ли беседа о финансовых пирамидах или  за-
казных убийствах, говорили ли о транспортировке наркотиков  в  Россию  и
через Россию, или детских преступлениях и беспризорности...
   Посещение русского следственного изолятора -  заранее  подготовленный
спектакль. Поездка в колонию -  тщательно  отрепетированное  представле-
ние... Осмотр подмосковного детского тюремного учреждения, где содержат-
ся дети, совершившие тяжелые преступления, но не подлежащие суду по воз-
расту, - опять вранье и показуха.
   Но все равно - это было счастье, что их туда свозили!..
   Когда Рут увидела наголо стриженного девятилетнего Тимура, одетого  в
негнущийся новый, мышиного цвета, костюмчик, который ему выдали,  навер-
ное, специально перед приездом американской делегации, она подумала, что
если Господь Бог дал бы ей радость родить тогда, когда они только  поже-
нились с Фредом, - у них был бы уже точно такой же  мальчик.  Ну,  может
быть, младше на год...
   Она смотрела на этого ребенка с неслыханным татарским именем Тимур  и
понимала, что пройдет еще совсем немного времени, и этот мальчик немину-
емо погибнет.  В  глазах  ребенка-убийцы  Рут  увидела  его  собственную
смерть: не приживется в том мире, который его сейчас  окружает,  -  свои
уничтожат, приживется - убьют те, кто будет за ним охотиться.
   Вот тогда-то она и подошла к Тимуру.

   ...А через месяц прилетела за ним уже без всякой делегации.  Одна.  В
руках у нее был чек на пятнадцать тысяч долларов, куча  идиотских  доку-
ментов, рожденных воспаленным воображением американских бюрократов,  от-
ветственных за всякие "усыновления", и два обратных билета на самолет  -
взрослый и детский.
   Провожали их три сотрудника детского отдела Управления московской ми-
лиции, сестра покойной матери Тимура, которая за триста долларов  подпи-
сала полное отречение от родственных прав, и в  качестве  переводчика  -
интернатский доктор Сергей Хотимский с дочерью Машей.

   Спустя несколько месяцев Тимур затараторил по-английски, а  еще через
пару недель впервые назвал Рут "мамой".
   Сейчас он говорит по-английски так, будто родился в Штатах и  никогда
не бывал в России. Хотя Рут и слышала, как он иногда треплется по-русски
в окрестных магазинчиках, где торгуют эмигранты.
   - Мне кажется, что Тим не забыл русский язык. Во всяком  случае,  мне
не хотелось бы, чтобы он его потерял, - неуверенно сказала Рут и спроси-
ла меня: - А как твое впечатление?
   Я вспомнил весь невероятный и чудовищный мат, который  Тимур  обрушил
на головы "Собачьей свадьбы" в порту "Элизабет", и, не покривив душой ни
на йоту, успокоил Рут Истлейк:
   - Не волнуйся, Рут, он сохранил русский язык во  всех  его  тончайших
нюансах и говорит на нем превосходно!
   Про "нюансы" я ввернул сознательно. У меня всегда в запасе есть  нес-
колько слов, значение которых мне когда-то объяснил мой Плоткин, и я по-
рой жду не дождусь логической возможности ввернуть в свою фразу одно  из
таких словечек. Кстати - тоже способ произвести впечатление!  Выше  ран-
гом, чем зазывное мурлыканье или кретинские прыжки, и  при  разговоре  с
интеллигентным Человеком - достаточно действенный приемчик!..
   Но только Рут собралась было восхититься моей образованностью, как  я
- нечаянно, ну совершенно непроизвольно - разинул пасть, как говорил Во-
дила, "шире некуда!", и зевнул.
   - О, Боже!  -  испугалась  Рут  и  посмотрела  на  часы.  -  Четверть
третьего! Я же совсем тебя заговорила... Идем, идем,  мой  дорогой...  Я
сейчас приготовлю у Тима постельку и ты ляжешь баиньки...
   К этому времени я, честно говоря, хотел даже больше не спать,  а  пи-
сать. Просто стеснялся разрушить стройность рассказа  Рут  и  терпел  до
последнего. Но сейчас я ей прямо сказал:
   - Знаешь, Рут... Мне бы до ветру сходить.
   - До чего?!.. - не поняла Рут.
   - Ну, пописать, что ли... А может, чего и посерьезней.
   - Черт подери! Как же я сразу тебе не предложила? Вот дура!  Идем,  я
покажу тебе, где ЭТО сделать, а завтра мы с Тимом купим  тебе  настоящий
туалетик для Котов, и Тим будет ежедневно следить за его чистотой и све-
жестью.
   - Погоди, Рут... А нельзя ли как-нибудь сообразить, чтобы я  мог  ЭТО
делать на улице? Я как-то в доме ЭТОГО никогда...
   - А как ты будешь открывать и закрывать  запертые  двери  квартиры  и
подъезда, когда нас с Тимом не будет дома?
   - А окно? - спросил я.
   - Ты сошел с ума! У нас второй и достаточно высокий этаж.
   - Это уже мои проблемы. Покажи, пожалуйста, как открывается  окно.  Я
никогда не видел таких рам.
   - Америка... - усмехнулась Рут. - Повсюду в мире окна  распахиваются,
а у нас - поднимаются. Смотри! Я беру за эту ручку, поднимаю раму слегка
вверх... Здесь по бокам защелки. Чтобы опустить нужно...
   - А нельзя оставить щель, чтобы я мог только просунуть голову?
   - Пожалуйста. Тем более что это окно выходит во внутренний дворик  со
старыми гаражами.
   - Блеск! - сказал я.
   Внешний подоконник этого старого дома был широким - на нем даже дрых-
нуть было можно. К тому же рядом, буквально в двух метрах от окна, росло
могучее дерево с прекрасными толстыми ветками, по которым мог бы прыгать
даже Слон.
   Вот на это дерево, с этого-то подоконника я и  сиганул  на  глазах  у
восхищенной Рут. Быстренько спустился на землю и сразу почувствовал уйму
знакомых и незнакомых запахов, отчего мгновенно утратил  чувство  сонли-
вости, одолевавшее меня последние полчаса.
   Пахло Котами и Кошками, пахло Крысами, старыми автомобилями...  Отку-
да-то тянуло откровенной и неопрятной нищетой, витали запахи несомненной
обеспеченности и хорошей еды... Нормальные запахи Большого Города.
   Как и всегда в темноте, зрение у меня автоматически обострилось, и  я
стал обследовать внутренний двор в поисках места  для,  сами  понимаете,
чего...
   Нашел старый, проржавевший огромный  легковой  автомобиль  совершенно
незнакомой мне марки, устроился под ним и, слава  Богу,  вовремя  сделал
все свои дела. Как и положено - зарыл, забросал комочками мерзлой  земли
и еще чем-то, что под лапу попадалось, вылез из-под  автомобиля  и  стал
приводить себя в порядок. Почистился, умылся, прилизался, размял когти и
только было собрался к "своему" дереву, как вдруг увидел, что  рядом  со
мной сидит грязно-беленькая Кошечка и в упор смотрит на меня во все свои
зеленые глазки.
   То, что она была ГРЯЗНО-беленькая, я и в темноте увидел.  Мало  ли  я
встречал уличных, ничейных, бесхозных Кошек  на  своем  жизненно-половом
пути?!..
   Короче, я посмотрел на нее, она не отвела своего взгляда от  меня,  и
уже через пять секунд мы трахались как сумасшедшие!..
   Несмотря на свою неухоженность, техникой секса она владела безукориз-
ненно! Правда,  сквозь  стоны  наслаждения  все  время  приговаривала  и
варьировала на все лады одну и ту же фразу:
   - А тебе Вагиф разрешил?.. Ты спросил у Вагифа? Господи,  что  скажет
Вагиф?.. Я так боюсь, что Вагиф будет против!..
   Не скрою, мне это изрядно мешало, но я подумал:  в  конце  концов,  в
Америке я трахаюсь впервые и, вполне вероятно, что у НИХ это особый  на-
циональный обычай - во время траха бормотать вот такие присказки...
   А национальные обычаи страны, в которой я сейчас нахожусь,  я  просто
обязан соблюдать и уважать!
   Мне же не мешало перетрахать в Германии невероятное количество немец-
ких Кошек, хотя они, несмотря на обилие эротических изданий и секстелеп-
рограмм, почти всегда во время ТРАХПРОЦЕССА спрашивали недовольными  го-
лосами:
   - Ты скоро кончишь? Ну, сколько можно?.. Спать же хочется.
   Наши, российские, боясь лишний раз забеременеть, обычно вопят:
   - Только не в меня! Только не в меня!..
   Каждое государство имеет  свои  сексуально-национальные  особенности.
Поэтому я старался не обращать внимания на стенания моей  Первой  Амери-
канской Партнерши, все время повторявшей одно и то же,  явно  восточное,
имя - "Вагиф".
   У меня даже мелькнула мысль: может быть, здесь так называют некое Бо-
жество, покровительствующее американским Котам и Кошкам во время их сои-
тия?..
   Кончил я достаточно обильно и бурно. Сказалась невозможность сойти на
берег в Канадском порту Сент-Джонс из-за Крыс, как утверждал мистер  Чи-
вер, "величиной с поросенка".
   - И что же это за "Вагиф"? - лениво спросил я, снова приводя  себя  в
порядок.
   Грязно-беленькая Кошечка, нафаршированная мною минимум семью Котятами
в будущем, изумленно посмотрела на меня и еле вымолвила:
   - Ты не знаешь Вагифа?!..
   - Нe-а, - легкомысленно ответил я, уже взбираясь на дерево.
   - Ой-ой-ой... - только и сказала моя Первая Американочка.
   Когда я перепрыгнул с дерева на наш подоконник и  просунул  голову  в
кухню-столовую, то сразу увидел Рут, стоящую у окна со встревоженным ли-
цом. На ее плечи была наброшена короткая теплая полицейская куртка с ме-
ховым воротником.
   - Черт побери! Где тебя носило?!.. - обеспокоено спросила она. -  От-
туда еще такой холод... Я уже не знала, что и подумать!
   - Пока искал подходящее место, пока то-се, пятое-десятое... -  уклон-
чиво ответил я. - А чего ты разнервничалась? Что со мной,  взрослым  Ко-
том, могло случиться?
   - Да что угодно! Это Нью-Йорк - банды брошенных и одичавших  Котов  и
Кошек, бродячие собаки!.. Полчища Крыс, от которых вообще спасения  нет!
Разные маньяки, обожравшиеся наркотиками. Уж за восемь лет работы в  по-
лиции я такого насмотрелась, что... Могу тебе по секрету сказать, что я,
вопреки всему тому, чему меня учили в университете и в Полицейской  Ака-
демии, собственноручно снабдила Тима телескопической полицейской  дубин-
кой, чтобы он хоть как-то мог себя защитить. Это было абсолютно  непеда-
гогично, но мне наплевать на всю педагогику мира - начиная от Песталоцци
и до сегодняшних наших болванов, заседающих во  всяких  ученых  советах.
Мне мой ребенок дороже!..
   Рут решительно опустила окно и сбросила теплую куртку на стул:
   - Идем к Тиму. Я там тебе уже все приготовила.
   Невысокая, но широкая картонная коробка, сохранившая неясные  вкусные
запахи, была выстелена старым одеяльцем, сложенным по размерам  коробки.
Рядом стояла пластмассовая плошка с чистой водой.
   Эта коробка с одеяльцем ну точь-в-точь повторяла мою  старую  ленинг-
радскую коробку с одеялом, в которой я спал первые три года -  все  свое
детство и отрочество, пока окончательно не переселился в любимое  кресло
Плоткина.
   Шура называл ту коробку с одеялом - "Лежбище Котика"...
   Я благодарно потерся рваным ухом о ноги  Рут,  попытался  мурлыкнуть,
но, как обычно, ничего, кроме хриплого мява, у меня не вышло. Однако моя
благодарность была понята и принята, и, пожелав  мне  "спокойной  ночи",
Рут затворила за собою дверь.
   Впрыгнул я в коробку, улегся, устроился там, еще  какое-то  недолгое,
наверное, время прислушивался к сонному сопению Тимура, а потом...
   ...а потом смотрю - Шура Плоткин лежит!.. На таком  высоком  каменном
столе...
   И у него на ноге, у самой ступни, картонный номерок привязан.
   А вокруг на таких же столах лежат, кажется, Люди. Только уже  прикры-
тые простынями. И тоже с номерками на лапах... То есть на ногах. И вроде
бы все они уже мертвые...
   А Шура - живой, слава Богу. Но ничем не прикрыт, в одной рубахе белой
и без воротника...
   Я оглянулся - огромный зал с высоченными окнами. Пустой.  И  столы  с
накрытыми фигурами. По стенам изморозь, на окнах - лед, на полу - лед...
Мне к Шуре никак не подойти! Я  рвусь  к  нему  и  вниз  соскальзываю...
Скольжу, скольжу, царапаю лед когтями, еле-еле продвигаюсь!..
   - Шура!.. - кричу я. - Шурочка, это я - Мартын! Сейчас я  доползу  до
тебя!.. Лежи, лежи, не нервничай...
   А Шура мне так спокойненько-спокойненько и говорит:
   - А я и не нервничаю. С чего это ты взял? Доползешь - так  доползешь,
нет - так нет. Какая разница?
   "Господи!.. Что он говорит?!" - думаю.
   А сам ползу по льду, когти срываются, и почемуто надо все время вверх
ползти! И зацепиться не за что... И я скатываюсь назад.  И  снова  ползу
вверх!..
   - Ты бы накрылся чем-нибудь, Шурик! - кричу я ему. - Холодно же!...
   - Мне накрываться нельзя, - отвечает Шура и поднимает подол рубахи.
   А на груди у него - от горла чуть ли не  до  пупа  -  страшенный,  ну
просто кошмарный шрам! И зашит он через край, как Шура когда-то  зашивал
дырки на своих носках. Только шрам зашит не нитками, а какими-то толсты-
ми веревками с большими узлами... И все это в запекшейся крови. И  концы
веревок, грязные, пересохшие, царапают его по телу, а из царапин сочится
свежая кровь!..
   - Мамочки родные!.. - в ужасе кричу я. - Что же это?!!
   А Шура так усмехается и говорит:
   - Да так... Здесь, в Америке, старичок, это плевое дело -  сердце  из
меня вынули. Сейчас жду замены. У нас бы мне его  с  корнем  выдрали,  а
здесь мягонько так, почти безболезненно.
   Я в панике оглядываюсь на соседние столы, на тела, закрытые простыня-
ми, и спрашиваю:
   - А это кто, Шурик?..
   - А это разные... Кто не дождался нового сердца, кто замены не  пере-
нес.
   Я-то в этом во всем ни хрена не понимаю, знаю только, что  Живое  без
сердца жить не может... И понимаю, что я сейчас обязан во что бы  то  ни
стало что-то предпринять! А что - понятия не имею...
   Шура, видать, просек мое смятение и так успокаивающе  говорит  мне  в
обычной своей манере:
   - Не боись, Мартышка! Все будет - нор